"Мефодий Буслаев. Стеклянный страж". (автор дмитрий Емец)  


1-5 ГЛАВЫ
Как только человека перестает радовать живое, он становится мертвым.
Книга мрака
Свету совсем необязательно воздавать мраку злом за зло. Достаточно просто вернуть ему его же собственное зло. Хотя бы десятую часть.
Книга света
Всякое дело, совершенное с любовью, живет и существует ВЕЧНО. Без исключения. Даже если это просто самолетик, сделанный из бумаги, который упал в пруд и у вас на глазах утонул. Объяснить почему – не умею. Но чувствую, что живет.
Ирка. Дневниковая запись
Глава 1 «Рекламный вьюноша»
Свет дает все постепенно. Просишь яблоню – получаешь семечко. Прорастишь – вот она, твоя яблоня, благодарная твоим рукам и связанная с тобой навеки. Не прорастишь – тогда и взрослое дерево загубил бы, получи его сразу.
Эссиорх
Острое счастье – это когда после новогодней елки стоишь в очереди за подарком, а твоя пятнистая шуба из ненастоящего барана бежит по мозаичному полу пристегнутыми на резинки перчатками. Шлеп-шлеп! – красные перчатки бегут, широко расставляя пальцы. Кажется, что шуба переставляет смешные утиные ноги. Шлеп-шлеп! – бегут утиные ноги счастья.
Автобус остановился, и Меф, несильно боднув лбом стекло, проснулся. Последние дни ему часто снилось детство. Сны всегда были яркие, радостные. После пробуждения они не смазывались, а надолго оставались в памяти. Просто бери кисть и пиши.
Сны приходили к Мефу не только ночью, но и всякий раз, когда он случайно засыпал. Как-то это случилось на ящиках в «Пельмене», куда он присел на пять минут, дожидаясь, пока Маркелов сообразит, почему не запускается лента погрузчика. Не запускалась же она потому, что между вращавшими ее зубцами Памирджанов хранил свое ведро с дезинфицирующим раствором, которое в любом другом месте моментально переворачивали.
Двери с шипением открылись. Салон засуетился, зашумел и стал опустошаться. Зевая, Буслаев вышел из автобуса.
Пригородный гипермаркет походил на гигантскую коробку. Вокруг застраивался микрорайон. Громадные краны поворачивались медленно и ритмично, как ключики в заводных игрушках.
Меф стоял на асфальтовом поле, расчерченном на множество одинаковых клеток. Это были бесконечные парковки, отгороженные друг от друга рядами молодых одновозрастных березок. Вид березки имели солдатский и весьма бравый.
Меф уже с месяц собирался купить удобную сумку через плечо и подарок матери на день рождения, и вот сегодня все к этому располагало. Кроме зарплаты выдали неожиданную надбавку, и получилось, что жизнь отрезала щедрый ломоть бытового счастья.
Дафны с Мефом не было. Хотя Буслаев и просил, чтобы их всегда ставили вместе, смены регулярно «разъезжались». Сегодня Даф работала в «Пельмене», где вокруг наверняка приплясывал назойливый Памирджанов, для которого слово «нет» было бессмысленным сочетанием трех не вошедших в алфавит буковок. Зато когда смены Мефа и Памирджанова совпадали, Памирджанов запирался в туалете. Хоть он и плохо понимал слово «нет», зато хорошо соображал, что такое левой в печень, правой – в солнышко. Или двойное солнышко с левой – тоже пробивает на «ура».
С Дафной у Мефа все было хорошо. Даже пугающе отлично. Правда, все эти полтора месяца, прошедшие после сплава по Сереже, он ощущал хрупкость и непрочность их счастья. Ему казалось, счастье взято у кого-то взаймы, и этот кто-то вот-вот подойдет и многозначительно кашлянет, напоминая, что пора возвращать долг. Это чувство – хрупкости и непрочности – отравляло радость, но оно же делало ее светлой и пронзительной.
– Только бы тебя у меня не украли! – сказала позавчера Даф, и сама, казалось, испугалась своих слов.
– Меня у тебя? – не понял Меф. – И как меня украдут? По башке, в мешок и на органы?
Дафна посмотрела на него с укором. Буслаев обожал говорить шокирующие вещи. Точнее, пытался, потому что человек способен огорчить стража света только своей глупостью и неискоренимым желанием навредить самому себе.
Не желая продолжать тему, Дафна наклонилась и подняла с асфальта красный кленовый лист.
– Заметил? Кленовый лист похож на человеческую ладонь. У него тоже пять пальцев и много жилок.
– Что, правда? – усомнился Меф.
Некоторое время он разглядывал кленовый лист, придирчиво сравнивая его с рукой Дафны, даже наложил лист на ладонь, после чего уверенно сказал:
– Твоя симпатичнее! Если бы вместо рук у тебя торчали листья – мне это нравилось бы значительно меньше. Опять же опадающие осенью руки – это как в фильме ужасов. Идешь – повсюду руки валяются. Брр!
Даф вздохнула. Надо смотреть на вещи трезво. Все-таки Меф не романтик. От романтика у него только длинные волосы и способность влипать в истории.
Буслаев вошел в гипермаркет и был сразу затоплен ярким светом, громкой музыкой, мелькавшими на мониторах картинками и деловитыми щелчками кассовых клавиатур. Полки уходили в бесконечность.
Это было настоящее царство Бессмертника Кощеева, который отморозил копчик, сидя на сундуках с золотом, и надумал наконец пустить денежки в дело. Здесь можно было купить все, за исключением, наверное, самолета. Но если очень постараться, то можно было купить и самолет.
Меф прошел через воротца и стал срезать, спеша миновать секции продуктов и поскорее оказаться в отделе сумок и рюкзаков. Странная закономерность: когда вещей вокруг слишком много, глаза не разбегаются, а, напротив, собираются в кучку и ничего не желают замечать.
Мельком Меф прикинул, хотел бы он, чтобы все эти вещи стали его собственностью, и понял, что скорее нет, чем да. Пиковое счастье – это поздний вечер накануне дня рождения, когда засыпаешь, зная, что утром будут подарки, но еще не получил их.
Если человеку дать все, о чем он мечтает, – сразу, внезапно, ни за что, то он наверняка зароет это и предпочтет мечтать заново. Сбывшиеся мечты – это тупик, вроде глухой стены в дальней части магазина. Обратно идти – скучно, вперед идти – некуда.
Проходя через отдел курток, Мефодий увидел знакомую фигуру. Знакома она была уже тем, что со спины напоминала грушу: мягкая в плечах, к тазу она плавно расширялась. Время от времени обладатель мягкой спины останавливался и, глядя в сторону, будто случайно касался то одной, то другой куртки.
Убедившись, что к знакомой спине и голова приставлена знакомая, Мефодий подкрался и хлопнул Ромасюсика по плечу.
Шоколадный юноша – а это действительно был он – по-девичьи вскрикнул, подпрыгнул от неожиданности, что-то уронил и тотчас наступил ногой. Меф успел увидеть, что это открытый нож-бабочка с лезвием не длиннее безымянного пальца.
– Фуй! Как ты меня напугал! Буслаев, чего ты вечно подходишь как кошка? – набросился Ромасюсик на Мефа.
– Зачем тебе нож?
– Да так, – сказал Ромасюсик, быстро наклоняясь и поднимая его.
Рассмотрев одну из курток, Меф обнаружил, что она прорезана насквозь, включая подкладку.
– Гадишь? – спросил Меф.
Ромасюсик застенчиво свел вместе ручки и показал пальчиками расстояние сантиметров в пять.
– Совсем чуточку! – произнес он тоном барышни, которая признается, что вчера без спросу взяла у дедушки вишенку.
– Зачем?
Ромасюсик сам не знал, почему он гадит. Видимо, сам вопрос «зачем?», заданный себе вовремя, уменьшает количество дурости в десять раз.
Из отдела курток они попали в отдел сумок. Ромасюсик топтался рядом, лез с советами и уходить никуда не собирался. Меф не мог ничего выбрать и злился на себя, жалея, что подошел к нему. Пару раз у него возникала мысль, что встреча неслучайна. В болтающихся без дела Ромасюсиков он не верил, даже если они и решили чуток погадить для души.
Наконец Меф выбрал сумку с большим количеством отделений и удобными карманами. Сумка была хороша всем, кроме цвета – огненно-рыжего. Меф же любил красный и синий.
– Как поживает Прасковья? – спросил Меф.
– О! О! О! – ответил Ромасюсик, вскидывая глазки к потолку.
Видимо, у него не было слов, как именно поживает Праша.
– Ясно, – сказал Меф.
– Ничего тебе не ясно! – заявил Ромасюсик и принялся жаловаться, как ему тяжело с Прасковьей.
Есть, мол, неэгоисты. Есть эгоисты ситуативные, которые хотя бы пытаются с собой бороться. Бывают эгоисты торгующиеся, любящие честный паритет (ты мне – я тебе). И, наконец, существуют эгоисты до такой степени, что вообще не понимают своего эгоизма. Они привыкли, что солнце светит для них, и реки текут для них, и ветер дует для них. Человек, зараженный таким вирусом, всегда считает, что все ему всем обязаны, он же не обязан никому и ничем. Лигул взрастил из Прасковьи именно такую эгоистку. И он, бедняга Ромасюсик, с ней мучается!
– А ты не эгоист? – спросил Меф.
Ромасюсик скромно потупился.
– Обижаешь! Я один сын у мамочки! Как я могу не быть эгоистом?
– Я тоже один сын у мамочки, – сказал Меф задумчиво.
Услышав об этом, Ромасюсик полез обниматься и пожимать ему руку. Затем вдруг склонил головку набок, сделавшись похожим на толстую птичку.
– Ей что-нибудь передать?
– Праше?
– Да!
– Передавай привет!
– И все? – спросил Ромасюсик разочарованно.
– Все!
– Ну хотя бы большой привет?
Меф мысленно застонал. Он безошибочно ощутил, что большой привет Ромасюсик раздует до размера гигантского.
– Передавай средний привет! – сказал он.
– А большого, значит, не передавать?
– Большой будет на Новый год.
Ромасюсик заинтересовался. Для опытного сплетника это была ценная деталь. Мощное оружие.
– Значит, сказать Праше, что ты напрашиваешься к ней на Новый год? Так, да?
– Слушай, сгинь, а?! – вспылил Меф.
Шоколадный юноша даже не попытался оскорбиться. Обижалка включалась у него только тогда, когда это было ему выгодно. Да и плюнуть в душу ему было невозможно по причине отсутствия объекта приложения слюны.
– А сам еще здороваться подошел, бяка ты такая! Ну прощевай тогда! Погоуил я: Праша вэйтить не лайкит!
Перед тем как попрощаться с Мефом, Ромасюсик долго обнимал его как старого друга. Меф вынужден был даже хлопнуть его ладонью по почкам, чтобы нежность ходячей шоколадки немного ослабела.
Избавившись от Ромасюсика, Буслаев отправился выбирать подарок матери. В конце концов он остановился на плетеной корзине, которая сочетала два хороших качества – дешевизну и величину. Меф стал пробираться к кассам. Он проходил продуктовые ряды, когда в спину ему уткнулось нечто твердое. Как обнаружилось позднее – палец.
– СТОЯТЬ!
От неожиданности Мефодий сделал резкое движение и рукой задел штабель кабачковой икры. Прежде чем консервные банки обрушились, Меф успел скакнуть вперед.
– Ты все такой же ниндзя, Буслаев! – прокомментировали сзади.
Меф обернулся. Перед ним стоял огромный банан и насмешливо глазел на него через сетчатую дырку.
– Рекламная акция! Купите три килограмма любых фруктов, и на кассе вас бесплатно шарахнут по башке! – сообщил он.
Голос был знакомый, но вот чей? Толстый слой поролона все искажал.
– Ты кто? – спросил Меф.
– Че, не видно? Мандарин я! – представился банан.
Он оглянулся, насколько это вообще было возможно, и, схватив Мефа за рукав, куда-то его поволок. Довольно долго они петляли по узким заставленным проходам и наконец, обогнув бастион из коробок с кукурузными хлопьями, оказались в дачном отделе.
Это был остров посреди океана, окруженный живыми цветами в кадках. Плетеные кресла-качалки призывно поскрипывали. Надутые резиновые матрацы, лежащие на желтом стилизованном песочке, нашептывали несбыточную мечту о пляже. По матрацам ползали бумажные крабы с проволочными лапами. Под мангалами на мешках с углем был старательно разложен нарисованный огонь, на котором жарились поролоновые сосиски.
Без церемоний растолкав пестрый выводок раскладных стульев и пластиковых столов с зонтами, банан с размаху рухнул в полосатый гамак и задрал ноги.
– Классное место! Хоть целый день валяться можно: ни одной камерой не просматривается! Лопухнулись товарищи из охраны! – со знанием дела сказал банан.
Его верхняя половина сломалась, и выглянула распаренная физиономия Чимоданова. По нему не читалось особого разочарования, что он лишился магии. Главным и огромным плюсом Чимоданова всегда было воспринимать вещи как данность. Закинь собаку на Северный полюс – она встряхнется, осмотрится и бойко побежит искать, где согреться, а человек будет ныть, стонать и размышлять, за что ему, умному и хорошему, такое наказание.
– Привет! – сказал Меф, протягивая руку.
В ответ ему неохотно сунули ватную трехпалую ладонь, имевшую размер боксерской перчатки.
– Уже, – буркнул Петруччо.
– Что уже?
– Здоровались.
– Разве? Когда?
– Ну когда-нить. Че повторяться-то? Один раз скажешь «здрасьте», а другие встречи уже прицепом. Если не прощаться, то и сойдет! А то башка пухнет помнить, кого сегодня видел, а кого нет.
Меф улыбнулся. Чимоданов был, как всегда, в своем репертуаре.
– Тебе не жарко? – сочувственно спросил Меф, наблюдая, как Петруччо, отдуваясь, вытирает пот со лба.
– Вихровой все равно хуже. Она в купальнике торчит в моло€чке. Изображает тропическое лето! А знаешь, что такое молочка? Два ряда открытых холодильников и жуткий дубняк! Вчера их там трое было, сегодня две другие заболели! – злорадно поведал банан.
У дурака, как известно, две радости: первая радость – когда самому хорошо, вторая – когда другому плохо.
– А Мошкин тоже тут? – спросил Меф.
– Ага, ща! Будет он! Мошкин теперь на полиграф полиграфыча учится, – сказал Петруччо, пожалуй, даже с теплотой. – А ты поступил?
– На биофак. Пока на вечернее, а там, сказали, видно будет.
Чимоданов заинтересовался.
– А че там? Крыс режете?
– На дневном не знаю как. А мы вроде нет, – сказал Меф, проучившийся пока что только две недели.
– А лягушек?
Меф мотнул головой.
– А-а-а! – разочарованно протянул Петруччо. – А трупы? Трупов тоже не вскрываете?
Узнав, что трупы вскрывают в основном медики, Чимоданов разочаровался в Буслаеве еще больше. Меф пообещал себе, что в следующий раз будет всем говорить, что не вылезает из анатомички неделями и единственный не теряет сознание, когда все вокруг уже в обмороке.
– Лопать хочешь? – предложил Петруччо, толчком придвигая к Мефу коробку, набитую под завязку продуктами.
– А можно разве? – спросил Буслаев, выуживая из кучи глазированный сырок.
– Это можно. Просрочка, – пояснил Чимоданов, кивая на зачеркнутый фломастером ценник.
– Я думал: просрочку уничтожают! – сказал Меф, вспоминая докладные, которые писала на него Митина.
– А мы что делаем? – удивился Петруччо. – Не боись, не траванешься! Я знаю, что брать. Йогурты не тухнут, всякая нарезка колбасная тоже, а вот с творогом лучше не связываться, если дата пролетела… Кстати, тебе телевизор не нужен дешево? Тут пацанчик один телевизорами занимается. Нормальные телевизоры, новые, только без коробок.
Мефу телевизоры без коробок были не нужны. И с коробками тоже.
– Хозяин – барин. А как насчет мониторов? Тоже нет? Не краденые, не боись! Офисы всякие закрываются, а он скупает, – разочарованно сказал Чимоданов.
Петруччо, как всегда, был весь в комбинациях.
Ключом от квартиры Меф проткнул упаковку колбасной нарезки, вскрыл и понюхал. Пахло неплохо, хотя ценник и был перечеркнут.
– Только здесь ешь! По залу не светись особо! – предупредил Чимоданов.
– Почему?
– Чтобы уроды из охраны не пристали. А то прибегут и будут вонять. Когда у человека мозги гнилые, они воняют обычно дурными словами изо рта.
– Чего ты злой-то такой? – удивился Меф.
Петруччо скривился:
– А ты попыхти тут с неделю! Начальник службы безопасности раньше в тюрьме работал. Играет в государственную границу, елы-моталы!.. Всюду карточки, шмарточки, зоны доступа. Даже своих шмонают, когда через служебку выходишь. Достали!
– Так вон же камера! А ты говорил: не просматривается! – спохватился Меф, замечая маленький черный глаз, смотревший на них в упор.
Чимоданов поднял глаза и лениво помахал ручкой.
– Скажи дяде чи-и-из!!!
– Сы-ы-ыр! Думаешь, не видно?
– Не боись! Знаешь, где у нее проводка проходит? По несущей колонне спускается, а внизу узел, где камеры по этой части зала разводятся. Вон за той решеткой – видишь?
– А у решетки постное масло! – сообразил Меф.
Чимоданов похлопал его по плечу.
– Точно, сын мой! Стратегически верно мыслишь! На второй день, как меня сделали «бананом», произошло короткое замыкание. Подчеркиваю: маслу положено разливаться.
Буслаев хмыкнул. Что ж, «бананы» тоже имеют право на маленькие тропические секреты.
Минут пять спустя, когда Меф, помогая на добровольных началах гипермаркету, утилизировал просроченный йогурт, в дачном отделе возникла Вихрова. Злая и продрогшая. На Нате были белая юбка с нашитыми лепестками, желтый купальник и черная шапочка с усиками. Сзади к купальнику были прикреплены маленькие крылья.
– Ты кто, ромашка? – спросил Меф.
– Слепой, что ли? Пчела я! – простуженным голосом ответила Ната. И в самом деле: она была сердита, как пчела, и разве что не жужжала.
– А почему юбка белая, а не полосатая?
– Потому что пчела сидит на ромашке! Вот сейчас я присяду и буду на ромашке! Ясно тебе? Глаза протри!!!
Меф не понял, как можно одновременно быть и ромашкой и пчелой, но оставил свои сомнения при себе. Слишком заметно было, что Вихрова не в духе. Мефодия она не видела давно, но смотрела на него кисло, не пытаясь притвориться, что рада. Это было даже не равнодушие, а нечто более глобальное. Как для антарктического пингвина не существует африканского страуса, так и Мефа для Вихровой тоже не существовало. Они обитали на разных материках, между которыми не было морского сообщения.
– Уступи девушке место! – буркнула Ната Чимоданову.
– Перебьешься! – отвечал Петруччо.
Вихрова молча взяла двумя руками край гамака, дернула вверх и, стряхнув с него Чимоданова, как кучу мусора, улеглась сама. Оказавшийся на полу Петруччо без особой обиды лягнул Вихрову через гамак и переполз на надувные матрацы.
Меф прикинул, что такой, как Чимоданов, вполне может стать мужем такой, как Вихрова. Они будут говорить друг другу «отвали!», раздраженно смотреть друг на друга и пинками вышибать друг из-под друга табуретки, если кто-то из них захочет присесть. И при всем том это будет прочная и вполне себе счастливая семья, поскольку оба принимают эти правила игры.
Послышался шум и звук «дреньк-дреньк», точно колесики спешили по плитам.
Кометой вырвавшись из дверей подсобки, по проходу прокатился на роликах деловитый худощавый мужчина лет сорока, в круглых очочках, строгом костюме, галстуке и белоснежной рубашке. На лице у него были написаны нетерпение и охотничий азарт. В одной руке он держал планшет с прикрепленной бумагой, а в другой – шариковую ручку. Не доехав немного до мангалов и матрацев, он свернул в отдел садового инвентаря – царство леек и лопат. Пчелка и банан спешно залегли.
– Уф! Кажись, не заметил! – сказала Ната, трусливо высовывая голову.
– Кто это? – спросил Меф.
– Американец! Контрольщик! Кого подловит – тому лишнюю смену отработки! – шепнула Вихрова и, сорвавшись с места, кинулась в молочный отдел.
На купальнике подпрыгивали крылышки. Правое торчало вверх, точно было уже на взлете. Левое же определенно шло на посадку.
Петруччо встал и неспешно отряхнул колени.
– А ты почему не бежишь? Он же на роликах! – поинтересовался Меф у Чимоданова.
– В том-то и дело, – согласился Петруччо, таинственно прислушиваясь.
В отделе садового инвентаря послышался грохот. Из прохода, прыгая, выкатилось ведро и куда-то заспешило. Банан удовлетворенно ухмыльнулся.
– Что случилось? – спросил Меф.
– Я так думаю, шланг размотался! Покупатели, понимаешь, иногда разматывают, а замотать забывают. Особенно за поворотом, где сразу не затормозишь, – печально сообщил Петруччо.
Он вновь улегся на освобожденный Вихровой гамак и, раскачиваясь, пояснил:
– Это главная причина, почему ни одна страна никогда не завоюет Россию. А если и завоюет, то вылетит отсюда пробкой. У нас слишком развито партизанское мышление.
Чимоданов воровато огляделся, будто кто-то способен был подслушать его в наполненном музыкой и рекламой гипермаркете. Наклонившись к Мефу, он прошептал:
– Сейчас-то уж не вышибут, если спрошу… Неоткуда больше. Ты хоть что-то помнишь?
– И что я должен помнить?
– Кто ты такой.
– И кто я такой? – спросил Меф.
– Повелитель мрака… только тебя вроде как отфутболили!.. И нас вместе с тобой! – сказал Чимоданов, с прищуром всматриваясь в Мефа. – Что ты об этом думаешь? Не хочешь с ними со всеми разобраться?
– Еще колбаска-то есть? Как-то с колбаской у тебя хиленько! – произнес Меф, заканчивая ревизию просрочки.
Если Чимоданов и ожидал особой реакции, то он ее не дождался.
Петруччо подождал еще немного и сердито встал.
– Ну ты больной! Подчеркиваю: я же тебе правду сказал! Ты любимый ученик Арея! И дрался ты классно! Только Лигул Арея подсидел, а ты перебежал к свету! Мог бы все иметь, а сейчас что? Подносы таскаешь в забегаловке! В походы ходишь комаров кормить! Отдых для нищих! – воскликнул он, неохотно нахлобучивая костюм.
Банан перелез через ограждение дачного отдела и неуклюже затопал по ближайшему проходу. Слово «до свидания!» Чимоданов никогда не говорил из тех же соображений, что и «привет!». Иногда, правда, бросал «давай!» или в виде великого одолжения «ну давай!».
– Все бы неплохо! Но башка внутри ужасно чешется, а почесать нечем! Руку не подсунешь! – пожаловалась демоническая личность, уныло махнув Мефу желтой варежкой.
* * *
Вскоре после ухода Чимоданова Меф тоже заспешил. Спрятав коробку с просрочкой между пачками с шашлычным углем, он направился к выходу из гипермаркета.
У кассовой зоны, когда Буслаев проходил через рамку, его свежекупленная сумка вдруг зазвенела. В ту же секунду рядом выросли два охранника в синих рубашках. Один средних лет – мощный, усатый, спокойный, с округлым брюшком и цепью, висевшей высоко, на ключицах. Другой молодой, поджарый, с рытвинами от сошедших угрей и, как определил Меф, «дерганый». Такие всегда легко распускают в конфликтах руки, и вообще движения у них сильно опережают голову.
Меф особенно не встревожился. Он и прежде звенел в разных магазинах, особенно в книжных, когда кассирша забывала «погасить» магнитом защиту.
«Прав был Чимоданов. Устроили тут государственную границу!» – подумал Буслаев.
– В чем дело? Кому звоним? – нагленько поинтересовался поджарый охранник.
– Без понятия, – ответил Меф.
– Дай-ка! – дружелюбно сказал моржеусый, вежливо, но твердо забирая у Мефа новокупленную сумку. – Чек есть?
Меф сунул руку в карман и показал чек. Моржеусый мельком взглянул на него, но сумку не отдал и стал зачем-то тщательно ощупывать ее через ткань.
– Ну? – сказал Буслаев нетерпеливо.
Ему неприятно было, что вокруг собирается народ и что на него смотрят, как на магазинного воришку. Пока усатый ощупывал сумку, «дерганый» не спускал глаз с Мефа, одновременно придерживая его за запястье.
Внезапно усатый издал торжествующий звук. Открыл на сумке молнию и заглянул. Меф тоже заглянул и увидел, что вся она набита женскими маечками. Буслаев дико уставился на них. Что за бред? Откуда они у него?
«Неужели Чимоданов?» – мелькнула у Мефа паническая мысль.
Он вспомнил, как Петруччо с интересом разглядывал его сумку. Зато у охранников даже и вопросов не возникло, для какой цели Буслаеву могут понадобиться женские майки.
Моржеусый взглянул на ценники маек и пошевелил губами, что-то прикидывая.
– Ситуация: пять-один. Попытка проноса на большую сумму… Повторяю: пять-один, – сказал он в рацию.
– Это не я! Зачем мне женские шмотки? Это же глупо! – сказал Меф. Ему казалось, аргумент в его защиту был надежным.
– Нам-то че объяснять? Мы на работе. Следователю объяснишь, че ты с ними делать хотел. А не объяснишь – годика на два сядешь. Если повезет – условно, – миролюбиво сказал моржеусый.
– Молодой еще выйдешь, красивый, новую жизнь начнешь! А теперь топай давай! Топай! – ехидно добавил «дерганый» и подтолкнул Буслаева в плечо.
Перед глазами у Мефа точно алую ткань растянули.
«Все пропало! Дерись, или ты погиб!» – сказал чуждый голос внутри, и, поверив ему, Буслаев спустил себя с тормозов.
– Да пошел ты! – сказал он, не задумываясь, что говорит, и вырвал у «дерганого» руку.
«Дерганый» попытался его схватить, но промахнулся, потерял равновесие и мазнул по лицу чем-то холодным, но не острым – видно, обручальным кольцом. Меф и так был напряжен, а тут от боли в нем будто боевая пружина сорвалась. Не задумываясь, что делает, он захватил парня за плечо и, чуть потянув на себя, левым коленом ударил его в печень. Колено едва опустилось, а Меф уже «на взрыве» доработал в то же пробитое место кулаком.
Охранник даже не согнулся, а точно вмялся и сполз. Лицо его посерело.
Усатый, не растерявшись, сгреб Буслаева за ворот ветровки и рванул на себя. На мгновение ноги Мефа даже отделились от земли – рывок был борцовский, мощный. Меф упал на спину, больно ударившись лопатками и едва ухитрившись сберечь затылок как более ценное свое достояние. Моржеусый поволок его, мешая подняться и свободной рукой отстегивая от пояса наручники. Меф сообразил, что охранник сейчас навалится на него, придавит всем весом, перевернет лицом вниз и попытается защелкнуть ему запястья.
Сообразив, что куртка не застегнута, Меф вытянул руки и позволил ей соскользнуть. Теперь он был свободен, но, увы, только частично. Руки были скованы застегнутыми на пуговицы рукавами ветровки, вывернутыми наизнанку.
Сообразив это, моржеусый ухмыльнулся и продолжил тащить Буслаева за ветровку. Меф с усилием перекатился на живот и вскочил. Не выпуская куртки, охранник шагнул к нему. Меф чуть присел и, когда ветровка на секунду провисла, ударил его локтем. Удар пришелся в челюсть, причем самой правильной частью локтя.
Послышался глухой звук, какой бывает, когда кий бьет по шару. Усатый рухнул. Наступив на ветровку и высвободив застрявшие кисти, Меф рванул к выходу. Выскочил на стоянку и в запале перебежал дорогу перед отходящим автобусом, мазнув бедром по его фаре. Водитель дал запоздалый сигнал, когда он был уже далеко.
Петляя между автомобилями, Меф промчался метров пятьдесят. Оглянулся. За ним никто не гнался. Правда, краем глаза Буслаев видел, как охранник на стоянке, отделенный от него тремя-четырьмя рядами машин, тревожно говорит что-то в рацию. Вот он уже поворачивается, озирается, но Мефа пока не замечает. Сообразив, что бегущий человек первым привлечет его внимание, Меф заставил себя остановиться. Это было тяжело, потому что сердце еще неслось куда-то. Вместо того чтобы пересекать парковку, Меф, смешавшись с толпой, отправился обратно к гипермаркету – в зону погрузки.
Дама средних лет, похожая на грустного, очень домашнего ослика, с усилием вытягивала из тележки тяжеленный пакет. Меф подхватил его и переставил в открытый багажник.
– Спасибо! – сказала женщина.
– Да не за что! До Москвы не подбросите? – попросил Меф.
Дама посмотрела на него, видно, взвешивая, насколько Буслаев способен треснуть ее по голове.
– Ладно, садись. А корзину свою и – что еще там у тебя? – на заднее сиденье бросай! – согласилась она очень печально.
«Все меня используют! Муж, дети. Даже и этот помочь не мог просто так! Бедная я!» – говорил весь ее невеселый вид.
– Корзину? – удивился Меф, опуская глаза.
Оказалось, что, убегая из гипермаркета, он зачем-то захватил с собой громоздкую корзину и сумку с майками и все время тащил их с собой. Маразм!
«Значит, барахло это я все-таки украл!»
– Так ты ставишь корзину? – поторопила дама.
– А, ну да! – сказал Буслаев, закидывая корзину через открытое стекло в салон.
Дама села, долго искала ключ, долго пристегивалась, долго выруливала, вертя туда-сюда головой. Мефу хотелось заорать «скорее!», но он понимал, что грустных осликов не торопят. Они от этого останавливаются и вообще никуда не идут.
– Какой-то ты взмокший. Бежал? – спросила дама, останавливаясь, чтобы пропустить микроавтобус, который сам их пропускал, назойливо сигналя фарами.
Меф провел рукой по лицу. Действительно, мокрое. Даже брови и те влажные. На пальцах капли остаются. И как только его в машину посадили? Он же похож на полного психа! Да и рубашка порвана. Должно быть, усатый все-таки успел в него вцепиться.
Теперь, когда сердце уже не стучало так бешено, до Мефа постепенно доходило, что он только что натворил. Если его теперь найдут, условным сроком точно не отделаешься.
– Подарки покупал? – спросила дама, считавшая своим долгом всю дорогу разговаривать.
– Угу, – сказал Меф.
– Родителям?
– Маме.
Лицо загнанной жизнью дамы выразило полное согласие с тем, что папам ничего покупать не надо. Русская национальная игра: хочешь обрадовать маму, скажи ей, что не любишь папу.
– И как тебе гипермаркет? Хороший, правда? – спросила она потеплевшим голосом.
– Ничего. Нормально.
– Ты просто как мои дети! – возмутилась дама. – Почему вы не говорите «понравилось», а говорите «ничего» или «нормально»?
– Не хочу говорить то, чего от меня ждут.
– То есть, по-твоему, слова «нормально» от тебя не ждут? Никто не догадается после десятого повторения?
Меф скосил глаза. Покидая зону парковок, они проезжали мимо двух охранников, напряженно озиравшихся по сторонам. Машину они, однако, пропустили без проблем. Их куда больше интересовали пешие. Меф на всякий случай отвернулся, хотя понимал, что через частично затемненное стекло машины узнать его невозможно, да и кого узнавать? Вряд ли у этих охранников уже есть его описание. Разве что самое приблизительное: парень среднего роста, молодой, в рубашке с короткими рукавами. Волосы – длинные.
Замотанная дама высадила Мефа у метро. Буслаев вышел, открыл заднюю дверь, взял корзину, перекинул через плечо сумку, поблагодарил. Двигался он на автопилоте. Десять минут назад, когда они стояли в пробке при въезде в город, он сообразил, что в руках у моржеусого осталась его светлая «тряпичная» куртка, а в ней – паспорт. Да и сама драка наверняка происходила перед камерами слежения.
«Купите три килограмма любых фруктов, и на кассе вас бесплатно шарахнут по башке!» – вспомнил Мефодий слова Чимоданова.
Вот уж точно: случайных слов не бывает, даже если они кажутся случайными тому, кто их сказал. В словах человека порой проявляется правда, которая выше самого говорящего. Это ярко проявляется в некоторых песнях. Например, поет человек: «Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели!» и не понимает, что поет. Кажется ему, что нечто героическое.
Мобильник Мефа завибрировал. Он механически нашарил его на поясе, вытянул из футляра. Номер определялся неизвестный.
– Алло!
– Это Ромасюсик! Узнаешь такого? – послышался бодрый голос. – Ты не мог бы мне чуток похэлпить? Я тут выбрал Прашечке несколько маечек и не соображу, куда их сунул. Вот я и вонтю аскнуть тебя по-квиклему: они к тебе случайно не попадали?
– Гадина! – выдохнул Меф.
– Моих личных качеств обсуждать не будем! – деловито затарахтел Ромасюсик. – Если хочешь, чтобы все закончилось хорошо, Прашечка ждет тебя ровно в четыре на станции метро «Новокузнецкая» – в центре зала. Как до «Новокузнецкой» доехать, сообразишь?
Когда трубка отключилась, Меф сгоряча стал нажимать на ответный звонок, желая высказать Ромасюсику много чего. Он кипел как чайник, и пар, накопившийся внутри, требовал выхода.
Однако вместо Ромасюсика всякий раз отвечала говорливая особа из агентства недвижимости, которая на каждое слово Буслаева выстреливала ему десять. Только после третьего перезвона Меф сообразил, что Ромасюсик его одурачил. А тут еще и сама особа принялась названивать, спрашивая Мефа про какого-то Павла Прокопьевича, с которым она его по одной ей понятной причине связала.
– Передайте Павлу Прокопьевичу, что приличные люди так не поступают! – заявила она.
Меф пообещал передать и выключил телефон, для надежности отсоединив аккумулятор.
«Новокузнецкая!» – повторил он себе и направился к метро, в подробностях представляя, что сделает с Ромасюсиком и ощущая зуд в кулаках.
До метро было шагов двадцать, однако Меф их почему-то пройти так и не смог. Асфальт стал уплывать у него из-под ног, а крупная буква «М» по неясной причине отползать куда-то вбок.
Не осознавая, что делает, Меф вцепился в плечо незнакомому парню, стоявшему у газетного киоска, и стал мять ему свитер. Тот обернулся и оттолкнул его руку.
– Ты что, оборзел?
Меф отпустил свитер. Он описывал петли как пьяный. У него кружилась голова. Лицо заливал липкий пот. Желудок сжимался, будто он отравился просроченными йогуртами, но рвоты не было.
Понимая, что в таком состоянии в метро идти никак невозможно, Буслаев перешагнул низкий заборчик и, волоча ноги как паралитик, побрел за павильон. Там грелись на солнышке двое бездомных, между которыми стоял мешок из-под сахара, полный бутылок. Бездомные смотрели на Мефа и улыбались ему пятью зубами на двоих.
Один, отламывая, бросал хлеб бродячей собаке, которая его не ела, но вежливо нюхала.
– Не жрешь? Ну и не жри! Колбасе продалась – знаю тебя! – с обидой говорил он ей.
Собака понуро опускала морду. Хвост вилял то быстрее, то медленнее, реагируя на интонацию. Заметно было: ей приятно, что с ней разговаривает человек. Пару раз она вежливо поднимала хлеб, держала его во рту и снова роняла.
Меф привалился плечом к стене, чувствуя, что без опоры ему не устоять. Мир то сужался, то расширялся. Все, что вокруг, казалось иллюзией.
Те люди, которые были далеко, стали вдруг близко, а тех, что близко, вроде как и не существовало вовсе. На бетонном заборе было некрупно и с болью написано краской: «Андрюша, спасибо тебе за все, но ты мерзавец!!!», а чуть ниже огромными жирными буквами: «НА ЛИЦ, ПАЧКАЮЩИХ СТЕНЫ РЕКЛАМОЙ И СВОИМИ МЫСЛЯМИ, НАЛАГАЕТСЯ ШТРАФ!!!» А под этой второй надписью некий остряк-самоучка подписал баллончиком «Андрюха».
Меф понял, что значение слов от него ускользает. Всякий смысл рассыпается прахом, едва касаясь сознания. Зато он безошибочно и надежно вспомнил, что рапира с очень длинным клинком, легкой гардой и широким круглым щитком называется фламбержем. Более того: с нереальной четкостью представил себе, как он работал бы самим фламбержем и как он работал бы против фламбержа.
За павильон метро заскочила испуганная женщина. К груди она прижимала стремительно расползающийся желтый пакет. В трех метрах от Мефа пакет порвался окончательно. На асфальт хлынули яблоки. Женщина попыталась удержать сразу все, но именно по этой причине не удержала ни одного. Последнее яблоко коварно спрыгнуло у нее с рукава, миновав ладонь.
Меф смотрел на желтый лопнувший пакет и ощущал, что и у него внутри что-то рвется, будто невидимые пальцы сдирают с памяти оберточную бумагу. Там, где совсем недавно – только сегодня утром – росли цветочки и березки, все было ясно, понятно, привычно – дом, мать, Эдька, университет, Дафна, – теперь темнели безобразные провалы.
Это было так жутко, что Меф ощутил себя птенцом, который, выбравшись из скорлупы, вновь пытается в нее забраться. Страшно! Вокруг все огромное, новое – деревья, небо, заборы, коршуны. В скорлупу хочу, в скорлупу! Там тепло, уютно и ничего, кроме яичницы, тебе не угрожает!
Однако скорлупа уже осыпалась, и цыпленка никак не вмещала.
Пришлось встряхнуться, расправить крылья и признать, что курорт закончился и началась собственно жизнь.
Глава 2 Должник Мамзелькиной
Первый шаг к свету – оставить свою помойку при себе и не делиться ею с другими. Второй – хотя бы вчерне разгрести ее.
Неформальные разговоры златокрылых
– Расскажи мне сказку! – надув губы, потребовала Ирка.
Сегодня она болела и имела право на капризы.
– А самой почитать? – вздохнул Багров и слетел со стула, контуженный брошенной подушкой.
Валькирии не мажут, даже если у них смертельная температура «тридцать семь и два» и за вечер они чихнули целых четыре раза.
– Рассказывай! Не сачкуй!
Матвей встал и потянулся, коснувшись пальцами низкого потолка «Приюта валькирий».
– Ну хорошо! Сказку так сказку! – сдался он. – Жили-были двое домовят: Штонибудька и Ктонибудька. Ктонибудька была женского пола, а Штонибудька – парень. Ктонибудька выглядела примерно так… э-э…
Взгляд Багрова остановился на Иркином лице.
– У нее были… м-м-м… полукруглые брови, нос такой средний. Подбородок тоже… не большой и не маленький. Справа у носа, если смотреть со стороны самой обладательницы носа – две или три веснушки. Вид бодрый, но под глазами небольшие синие круги от запойного чтения. Губы покусанные, но тоже вполне симпатичные. Уши… повернись ухом! Мне не видно!
Поворачиваться ухом Ирка не стала.
– Домовых женского пола не бывает! – сказала она.
– Бывают!
– Не бывает! У Антигона спроси!
Багров высунулся и окликнул Антигона. Кикимор вскарабкался по канату. Он был снаружи, играл с Зигей.
– Понимаете, гадская хозяйка! Тут такая штука… Девушек-домовушек действительно нету, но численность-то поддерживать надо. Вот мы и женимся на кикиморах! – занудно сообщил Антигон.
– Вот-вот! Оговорочка принимается! Значит, Ктонибудька была кикимора! – охотно согласился Багров.
Ирке захотелось швырнуть в него еще одной подушкой, предварительно зашив в нее кирпич.
– Штонибудька и Ктонибудька любили друг друга так, как на это способны только домовые, – сильно, пламенно, верно. Вечерами они залезали на трубу, из которой вылетали искры, и, ощущая, как жар греет им спины, мечтали о будущем, – продолжал Багров.
– Перемотай запись немного вперед! – попросила Ирка.
Матвей вздохнул.
– Ну хорошо. Однажды Штонибудька отлучился, а в его отсутствие пришли гномы. Их было много. Король гномов собирался жениться на Ктонибудьке.
– Но она, конечно, любила Кактотамку! – подсказала Ирка.
– Сама ты Кактотамка! Штонибудьку! – сурово поправил Багров. – Разумеется, любила. Ктонибудька отстреливалась, пока у нее оставались патроны. Била по гномам наверняка, короткими очередями. Когда патроны закончились, она отшвырнула автомат «Вал» с интегрированным ПБС[1]. Теперь он был бесполезен. Руки у нее дрожали. Ктонибудька подняла горячую гильзу и понюхала ее. Потом достала нож и уколола себе руку. «Я люблю тебя, Штонибудька! Прощай!» – написала она своей кровью на стене и, прислонившись к ней спиной, стала ждать. К ней подошел король гномов, мерзкий урод с треугольными зубами. «Ты убила восемнадцать моих гномов, Ктонибудька! Согласна ли ты стать моей женой?» – спросил он.
– «Да, согласна! Протяни палец! Вот тебе обручальное кольцо!» – сказала Штонибудька королю гномов и надела ему на палец кольцо от гранаты, – предположила Ирка.
В последних сказках Багров все чаще вооружал своих гномиков огнестрельным оружием, хотя начинал скромно: с пик, шестоперов и боевых топоров.
– Не влезай в мою сказку! – возмутился Матвей.
– Так нет?
– Нет! Все было не так!
– Хочешь сказать: она согласилась?
– Не согласилась, но патроны у нее тоже закончились. «Ни за что! – воскликнула Ктонибудька. – Я не стану твоей женой! Я буду любить одного Штонибудьку, даже если он меня забудет!» «Считай, что он тебя уже забыл!» – сказал король гномов. Он вырвал у одного из своих солдат штурмовую винтовку «Хеклер унд Кох» и выстрелил в Ктонибудьку. Один выстрел. В грудь. «Штонибудька отомстит за меня!» – прохрипела Ктонибудька, и изо рта у нее пошла кровь. Она умерла. А потом вернулся Штонибудька… – с волнением произнес Багров.
– … и началось крошево. Сразу колись: Штонибудьку в конце грохнули? Ну когда он уже прикончил короля гномов? – спросила Ирка внешне равнодушно.
– Да-а-а… Он вшил себе в желудок пластиковую взрывчатку с особым детонатором, который срабатывает от воды. Прорвался в замок короля гномов, многих убил, но был схвачен. Когда король гномов приблизился к нему, чтобы его прикончить, Штонибудька попросил фляжку напиться и рванул всех, кто был рядом! – разочарованно протянул Багров.
Как всякому сочинителю, ему было досадно, что пришлось досказывать в спешке. Ирка повертела головой. Шарф, намотанный на шею, чтобы болеть долго и со вкусом, кололся и портил все удовольствие. Приходилось или признать, что с горлом у нее все в порядке, и снять его, или терпеть дальше.
– Восемь-шестнадцать! – сказала валькирия-одиночка. У нее была хорошая память, цепкая на подробности.
– Что восемь-шестнадцать? – не понял Багров.
– Восемь сказок – шестнадцать трупов, не считая убитых врагов. За последние две недели ты рассказал мне восемь сказок. В каждой было не менее одной пары героев, любивших друг друга больше жизни. Девушка всякий раз (Ирка погладила себя по голове) была само совершенство, а парень – жмот и авантюрист.
– Почему жмот и авантюрист? – возмутился Багров.
– С девушкой своей не сидел и бродил непонятно где, хотя знал, что вокруг – толпы гнусных гномов. А жмот потому, что патронов всегда оставлял в обрез, на два с половиной бабаха. И все оружие с собой утаскивал, кроме кривой вилки. На самом деле он хотел, чтобы ее прихлопнули, а ему было бы за кого мстить и самому погибнуть. И разумеется, что хочешь, то и получишь. Только получишь не то, чего ЯКОБЫ ХОЧЕШЬ, а то ЧЕГО ХОЧЕШЬ В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ, – сказала Ирка.
Матвей задумался.
– Ну почему всех ухлопали? Один в живых остался. Из первой сказки, – припомнил он, защищаясь.
– Угу. Только получил девять разрывных пуль в живот и метательный нож в спину!
– Ты уверена, что девять? – огорчился Багров. – Хм… Ну, может, они были на излете и броник выдержал?
– А нож в спину?
– Скользнул по лопатке. Да и вообще парень-то был упырь. Ему это как слону дробина.
– Нет, – сказала Ирка. – Не нравятся мне твои сказки! Воображаю, что бы ты сделал из Андерсена. Герда берет пистолет «ЗИГ-Зауэр» и идет глушить Снежную королеву.
– Пистолет? Так она тебя и подпустит с пистолетом! Тут снайперку надо брать! – запротестовал Багров.
Ирка поморщилась.
– В жизни так не бывает, – сказала она.
– Бывает, – не согласился Багров.
– Может, и бывает, но редко. В одном случае из миллиона. В жизни никакой король гномов не нужен. Ктонибудька и Штонибудька скорее всего придумают себе несуществующее чувство, хотя до этого даже и друзьями не были. Тупо и нездорово любить того, кто тебе даже и не друг, кому ты элементарно по-человечески не доверяешь – ты не находишь? Или расстанутся из-за такой ерунды, что через два года самим смешно будет. Правда, за эти два года каждый наваляет столько глупостей, что потом уже никогда не срастется. Ссора и спешка – самые тупые лекарства.
Багров слушал Ирку рассеянно. Он, видимо, все еще строил планы ликвидации Снежной королевы, которую охраняли дивизии снеговиков.
– В общем, мысля такая, – подытожила Ирка. – Есть любовь и есть «любо-у-ффь». А у твоих домовых где-то посередке.
– И что же им тогда делать?
– Терпеть друг друга, чего бы это ни стоило. И вообще поменьше торопиться. Короче: чем больше хочется пороть горячку – тем больше надо ее отпарывать!
Багров воспринял слова Ирки слишком по-своему и внезапно, почти без повода, разозлился. Ирка давно заметила: каждый слышит лишь то, что может, а совсем не то, что ему говорят. Скажи трем разным людям: «Я не могу пойти в кино!» Первый услышит, что ты не хочешь пойти именно с ним и с горя наглотается канцелярских скрепок. Другой решит, что у тебя болит голова и ты готовишься к экзамену. И лишь третий верно угадает, что кино для тебя слишком интеллектуально, и отведет тебя на футбол.
– Слушай: вам, светлым, как-то очень многого нельзя! Прям не жизнь, а тюрьма! – сказал Багров, потирая распухшую переносицу.
Рентген показал, что трещины нет, но все равно под правым глазом был насыщенного цвета фонарь, а под левым – фиолетовая смазанная тень. Позавчера Матвей зачем-то поспорил с Иркой, что подойдет к Таамаг и поцелует ее в щечку. Спор-то он, конечно, выиграл, но переносица при этом пострадала.
Багров во многом был противоречивый персонаж. Когда у него все было плохо и он без пищи и сна бежал по лесу с волчицей на поводке, падая где придется от усталости, он задумывался, страдал и просветлялся. Когда же все было благополучно, и Ирка рядом, и близкой опасности лишиться ее не наблюдалось, – темнел, становился жестким и циничным. Казалось, чтобы Багров оставался хорошим, его надо постоянно, день и ночь, стучать по лбу и ломать об него палки. Чтобы пластилин оставался мягким, его надо непрерывно разминать. Оставленный же в покое, он моментально станет жестким, как бревно.
Ирка пожала плечами. Фраза «вам, светлым» ей не понравилась. Она как минимум подразумевала, что «нам-то, темным, можно все».
– А тебе какое «зя» нужно? «Сердечная лавочка закрыта в связи с тотальной переоценкой ценностей!» – напомнила Ирка.
Это фраза ей ужасно нравилась. Она даже собиралась вывести ее на принтере и повесить на дверь.
– Все равно тюрьма! Тюряга! – повторил Багров с вызовом.
– Кому как, – заметила Ирка. – Тебя послушать, так самая полная свобода – в Нижнем Тартаре. Убивай, кради, друзей предавай…
– Это не свобода. Свобода – это когда в любой ситуации ты можешь сказать как «да», так и «нет», – заспорил Багров. – А если того нельзя, сего нельзя – это не свобода. Мне так не нравится, когда тебе все заранее навязывается.
– Ничего тебе не навязывается. Выбор-то всегда за тобой. Просто тебя честно предупреждают: выпьешь воды из лужи – козленочком станешь. Если ты, конечно, заранее не овцебык. Я уже повыла на луну – мне хватило. И вообще, если ты такой свободный и делаешь все, что хочешь, – иди разбей часы на Спасской башне!
– Да запросто! – сказал Багров, вставая. – Стрелку с собой минутную притащить, чтоб ты поверила? Хотя она небось окажется метра три.
– Прр! Отбой! – притормозила его Ирка. – Я забыла, что ты случай особый. Для тебя часики распатронить – не геройство.
– Почему это не геройство?
– Потому что ты некромаг и ничем не рискуешь!.. Вот ты говоришь: «да»-«нет»! Как бы не так! Легко психу сказать себе «не психуй!», обжоре – «не ешь!», а трусу – «не убеги»? Поэтому в варианте «да» и «нет» – будет всегда «да-да-да-да-да-да».
Матвей провел пальцем по переносице и поморщился.
– Вроде в челюсть не били, а улыбаться все равно больно, – сказал он задумчиво. – При чем тут все это? Ты не понимаешь! Я тебя просто люблю! – беспомощно сказал Матвей.
– Вот именно. Просто. Ты меня просто, а я тебя сложно! – неосторожно ляпнула валькирия-одиночка и, покраснев, отвернулась.
С ней вечно так случалось: погонится за красным словцом и случайно брякнет правду.
* * *
Ирка поболела часов до четырех, после чего осознала, что болеть ей дольше не хочется, и позволила себе выздороветь. Привычно ловя руками узлы, она спустилась по канату и отправилась сменить Антигона, выпасавшего Зигю.
Зигя сидел в песочнице и, сопя, насыпал песок в четыре трофейных ведра и одну красную грузовую машину. Ведра и машина достались ему как трофей после других детей, которых при приближении Зиги в панике растащили их мамы. Одиночество угнетало гиганта. Он грустил, что с ним никому не разрешают играть. Вроде как и шорты на нем новые, и пляжные тапочки восхитительно шлепают при ходьбе, а вот сидит себе в песочнице один, и все тут. Даже лопаткой треснуть некого.
Майки он носить отказывался – любая майка резала ему под мышками. Мощные мышцы торса раздувались так, что, казалось, кожа рискует лопнуть. Руки провисали до колен. Заросшую ржавой шерстью грудь рассекали четыре грубо зашитых шрама, не считая пулевых, которые заросли сами. На правом плече клеймо:
«Собственность мрака – инв. № 8775-913
Внимание! В случае гибели не подходить ближе 10 метров – самоуничтожение!»
Если добавить к этому мощные надбровные дуги, лысый череп и вмятину от палицы на лбу, то дальнейшее описание можно оставить.
Ирка стояла рядом, сдувая с глаз челку, читала книжку и ощущала себя не столько валькирией-одиночкой, сколько матерью-одиночкой. Зигю ей спихнули Эссиорх с Улитой, заявив, что кто доброе дело начал, тот его и доделывает. Принцип-то хороший, ничего не скажешь. Правда, новых добрых дел после него начинать уже не хотелось.
Август и начало сентября Ирка по внутреннему ощущению провела неплохо, только вот обострилась прежняя ее болезнь – многочитательность. Или точнее: чтопопалочитательность. В запойном чтении проходила большая часть дня. Читала она до одури, до физической тошноты, внутреннего опустошения и ряби в глазах. Нередко после книжки ей мерещилось, что автор попинал ее ногами, с чувством откашлялся, повернулся спиной и удалился, виляя сутулыми лопатками.
– Это оттого, что ты читаешь книги, чуждые тебе. Если чувствуешь, что с книгой что-то не так, фальшь, ложь, чужеродность – откладывай. И с фильмами то же самое! Не досматривай, если возникнет ощущение, что он какой-то не такой! А то так сам себе нагадишь – трактором не уберешь. По себе знаю, – как-то по-дружески заявила ей Бэтла.
Она переехала жить на красную ветку, на Большую Черкизовскую улицу, и заглядывала почти каждый день.
– Как же я могу не закончить книгу, когда я уже ее начала? – озадачилась Ирка.
Валькирия сонного копья улыбнулась.
– В том-то и проблема. Жадность губит фраера, а перфекционизм – вечную отличницу.
Любовь к чтению сближала Ирку с Матвеем. Правда, имелось существенное отличие. Ирка как идеалистка читала для того, чтобы честно жить по-прочитанному. Багров же потреблял литературу скорее как грамотный складыватель буковок, с позиции: «Ну-с, чем вы меня еще порадуете?»
К тому же Ирка читала ежедневно, без пауз, а Матвей запойно. Он мог прочитать три книги за два дня, а потом не читать, допустим, месяц. Новую порцию впечатлений и мыслей он заглатывал жадно и не разбирая, как крокодил добычу, после чего долго – несколько дней или недель – ее переваривал.
Недалеко от площадки стояли две девушки, связанные одними, честно разделенными наушниками. Одна все время повторяла «мой парень, мой парень…», при этом отчаянно завираясь. Другая молчала и тихо завидовала.
«А парень-то знает, что он твой? Может, ему до сих пор мерещится, что он свой собственный?» – рассеянно подумала Ирка.
Ей вспомнилось, как когда-то, такой же ранней осенью, они с Бабаней поехали в парк на Таганке, где Ирка крутила колеса коляски и смотрела на листья, испытывая такое же внезапное, ничем не обусловленное счастье. А теперь вот у нее есть и ноги, и копье света. Желать чего-то еще глупо – три мяча для большого тенниса в одной руке не удержишь. Пожалуй, даже лучше, когда к радости примешивается легкая печаль. Она предохраняет радость от того, чтобы та завалилась в дурацкое ржание.
Наконец врущая девушка перестала врать и изумленно уставилась на Зигю, который пытался нахлобучить на свою лысую голову ведро с песком.
– Спросить можно? Он тебе кто? – не удержавшись, спросила она у Ирки.
– Ты о ком? – не поняла Ирка.
– Ну вот этот! – палец с длинным ногтем указал на Зигю.
– Мой парень! – сказала валькирия.
Сотрясая землю, к ним подошла плачущая собственность мрака инв. № 8775-913.
– Мамуль, у меня песок в глаза попал! – пожаловалась она.
* * *
Багров еще некоторое время потоптался в «Приюте валькирий», толком не зная, чем ему заняться. Он скучал. Когда время течет слишком медленно, хочется выть на луну и подпрыгивать. Когда слишком быстро – поджимать колени, хвататься руками за стены и тормозить. Эх, взять бы и раз и навсегда уяснить, что происходит именно то, что должно происходить!
К Ирке и Зиге Матвей не пошел, потому что гигант вчера утром ткнул его пальцем в грудь и предупредил: «Ты жлой и противный! Ты вчера лук резал, и мама Ира плакала! Я тебе голову отолву!»
Матвей не то чтобы испугался, но принял это к сведению. Он давно понял, что у Зиги переносных смыслов не бывает.
Спустившись по канату, Багров отправился гулять. По аллее навстречу ему прошли двое с новой коляской, в которой лежал новенький младенец. Родители ссорились, споря, кто будет везти коляску.
– Это я с тобой мучаюсь! – говорила юная мать.
– Нет, я с тобой! – отвечал юный отец.
– Я – больше!
– Ты??? Ты даже мучиться не умеешь!
– Я не умею??? Это ты не умеешь!
«Идеальная и счастливая пара! Прямо как мы с валькирией!» – подумал Багров.
Вскоре он набрел на свежеокрашенную скамейку, где сидела маленькая девочка с упрямым ртом, у которой было полторы косички. Куда делась еще половина косички, Матвей так и не понял. Возможно, ее отстрелил пулей злобный король гномов.
– У тебя теперь юбка полосатая! – сказал Багров.
– Не полосатая! – возразила упрямая девочка.
Матвей увидел, что она сидит на объявлении «Осторожно! Окрашено!». Он потрогал скамейку пальцем и, убедившись, что она высохла, тоже сел.
Некоторое время они молчали.
– А мама где? – спросил Багров, знавший, что все маленькие дети должны гулять в комплекте с родственниками.
Упрямая девочка обвела пальцем вокруг себя, из чего Матвей заключил, что мама девочки или размазалась по всем Сокольникам, или бегает по круговой дорожке.
– А у тебя дети есть? – спросила девочка у Матвея.
– Нету.
Девочка удивилась.
– Нисколько нету?
– Нисколько.
– Ни одной даже штучки?
– Ни одной.
Некоторое время девочка осмысливала этот факт, но, видимо, так и не осмыслила. С ее точки зрения, Матвей был взрослый. А как это – взрослый и без детей?
– Мама говорит: у солдатов детей нет! Ты солдат, да? – спросила она.
– Получается, что солдат, – согласился Багров, мысленно переводя ее из упрямых девочек в говорливые.
Девочка обрадовалась. Ей давно хотелось поговорить с настоящим солдатом.
– Ух ты! А враги договариваются, когда напасть? – выпалила она.
– Ага. Они посылают парламентера спросить: на вас когда напасть – до обеда или после обеда? – улыбнулся Матвей, почему-то назойливо вспоминая «Кондуит и Швамбранию».
– И что наши солдаты отвечают?
– Наши отвечают, что лучше после.
– А враги тогда назло им нападают до обеда! – догадалась девочка.
– Но наши это знают и обедают еще раньше, – успокоил ее Багров.
Девчушка успокоилась, но ненадолго.
– А еще раньше враги не могут напасть? – озабоченно спросила она.
– Не могут. Тогда враги сами не успеют позавтракать, – заметил Матвей.
Ответ был исчерпывающий, и девочка успокоилась окончательно. Теперь ее интересовало иное.
– А повара воюют?
– Тоже воюют. Но повара бьются с поварами, а то будет нечестно, – сказал Багров.
Девочка задумалась.
– А как они узнают, кто повар? По колпаку?
– По колпаку и по поварешке… И вообще, кто чем вооружен, тот тем и воюет! Если у меня ружье, я кричу: «Идите ко мне – у кого ружье! Воевать будем!» А если пушка, кричу: «Идите ко мне, у кого пушка!»
– А если солдат свое ружье дома забыл?
– Тогда кричит: «Идите ко мне те, у кого совсем ничего нету! Просто так подеремся!»
– А мне что кричать? Идите ко мне, у кого коса? – внезапно прозвучал въедливый голосок над левым плечом Матвея.
Багров обернулся. За его спиной, буквально на расстоянии вытянутой руки, стояла Аида Плаховна Мамзелькина. Старушка была босиком. Кроссовки висели у нее через плечо, связанные между собой за шнурки. Красненькие глазки лукаво разглядывали Матвея.
– Девочка, иди к маме! – приказал Багров.
Полторы косички недоумевающе воззрились на него:
– Зачем?!
– К маме иди! – повторил Матвей и даже в ладоши хлопнул, надеясь так ее испугать.
Девочка обиженно заморгала. Она не понимала: только что дружили и вдруг гонят.
– Не пойду! Мама сказала: тут сидеть!
– Давай я попробую! – предложила Мамзелькина, шустро огибая скамейку и присаживаясь рядом на корточки. – Деточка, хочешь посмотреть, что у бабушки Адочки в рюкзачке?
Голос у нее звучал ласково и доброжелательно, но по непонятной Матвею причине полторы косички испугались до дрожи. Девочка замотала головой, вскочила и с визгом умчалась.
– Никто не хочет! Не было случая, чтобы хоть один согласился, – сказала Плаховна, поправляя рюкзачок.
– А почему, интересно? Рюкзак, казалось бы, и рюкзак. Что их настораживает? – спросил Багров.
Мамзелькина склонила головку набок.
– А ты что, ничего не чувствуешь? – спросила она вкрадчиво.
Матвей попытался почувствовать.
– Ну, может, постирать его надо…
Старушка усмехнулась.
– Вот она, некромагия, когда вылезла. Что другим тухлятина, то вам свежая колбаса. Кстати, я потому к тебе и пришла. За тобой должок!
Багрову стало жутко.
– Не помню, чтобы я что-нибудь у вас занимал, – быстро сказал он.
Аида Плаховна села рядом, бросив рюкзачок между собой и Багровым и для верности примяв его локтем, чтобы не свалился.
– Не напрягайся! Ты не брал – другой брал. Мировуда помнишь?
Матвей вздрогнул.
– Вижу, что помнишь. Ты был его учеником, не так ли? Правда, он не так много успел передать тебе, но главное все же передал – Камень Пути. Не будь в тебе Камня Пути, ты давно бы уже рухнул. Чем сильнее сгущается мрак – тем ярче он пульсирует. Камень Пути в тебе борется с извечной ненавистью всех некромагов.
– Мировуд не был некромагом! – сказал Багров.
– Я тебя умоляю! – поморщилась Мамзелькина. – Человек – то, чем он реально занимается, а не то, чем себя считает. Нельзя срезать кошельки на городской площади и при этом мнить себя великим композитором. А ведь целая куча народу именно этим и занимается!
– Мировуд был «белый волхв» и практиковал всеначалие! Ясно вам: всеначалие! – упрямо возразил Багров.
– Угу! То есть, проще говоря, служил тому, кто больше даст, – упростила Мамзелькина. – Вот только беда, свет-то ему, болявому, ничего не давал, потому что он с двойными агентами дел не имеет, а вот Лигул – тот за милую душу. Чуть какая уступка себе – он тут как тут! Так дядечка и прообманывал себя всю жизнь. Даже в рюкзачке у меня обманывался, что эйдос его свету пойдет. Ерепенился!
Мамзелькина боевито встряхнула рюкзачок и растянула горловину.
– Что вам надо? – решительно спросил Багров.
– Должок! – повторила Плаховна. – С Мировуда взять нечего – с тебя возьму! Срок истек месяц назад, да я подождала чуток.
– Расписка какая-нибудь есть? Вексель? – недоверчиво спросил Багров.
Он понятия не имел, что Аида Плаховна у него попросит, но заранее не ожидал ничего хорошего. Едва ли Мировуд занимал у Мамзелькиной сто рублей до получки.
Плаховна прыснула в кулачок.
– Расписка? Я бумажек не храню! Ни к чему нам это. У меня получше заклад имеется! – сказала она.
Она сунула руку в рюкзак, порылась и достала пузатую стеклянную банку непривычной для современного, замыленного стандартами взгляда, формы. Банка была очень пыльной. С чувством поплевав на палец, Мамзелькина протерла окошко.
– Ну и грязь! – скривился Багров.
– И не говори, милок! Да ты не боись! Внутри-то все закупорено! Чище, чем в аптеке!.. – успокоила его Аида.
– А мне-то какая разница?
– Ну пока что нету разницы, а там, глядишь, и появится, – заверила Мамзелькина и, вытянув сухонькую ручку, поднесла банку к его глазам.
Матвей увидел нечто красно-синее, неопределимое.
– Говядина какая-то! И зачем вы ее таскаете? – спросил он брезгливо.
– Ох, милок! И не говори: все таскаю и таскаю! И так уж руки до колен отвисли! – с жалостью к себе сказала Аида Плаховна. – Да только вообще-то это не говядина!
– А что? – спросил Багров.
– Да тебе виднее, солнышко ты мое закатное. Свининка ли, говядинка – сам вспоминай!
– Почему? – озадачился Багров.
– Да потому, что это твое сердце. Мировуд отдал его мне за то, что я помогла вставить тебе в грудь Камень Пути, – ободряюще коснувшись ручкой его коленки, сказала Мамзелькина.
Глава 3 Король, из-под которого выбили трон
– Послушай, – друзья говорят мне на ухо. – Все будет отлично, не падай лишь духом!
– Все будет отлично, – киваю им сухо.
И падаю, падаю, падаю духом…
Татьяна Шубина
Улита сидела на табуретке и, пыхтя, заштопывала носок Эссиорха, который вообще-то проще было выбросить. Время от времени, по неопытности, Улита всаживала иголку в палец, и тогда либо шторы вспыхивали лиловым пламенем, либо на кухне что-нибудь лопалось и взрывалось, либо с грохотом обрушивался мольберт.
Вернувшись, Эссиорх обнаружил, что картина упала как бутерброд – маслом вниз.
– Слушай! Почему бы тебе немного не отдохнуть? – горестно спросил он.
– А носок? – спросила Улита, вгоняя в носок иглу движением, которым гладиатор добивает поверженного врага.
– Ну вообще-то это не последние мои носки.
– Вам, мужикам, только бы все вышвыривать! Кастрюля пригорела – в помойку! Ботинки порвались – в помойку! Крутые какие!.. А вот и не дождешься: мы теперь экономим! – заявила Улита.
В качестве точки (или скорее восклицательного знака) она воткнула себе иголку в палец и взвизгнула так, что в комнате осыпалась форточка.
Эссиорх вздохнул и, сопоставляя стоимость старых носков со стоимостью стекла, штор и картины, отправился за веником. Последние две недели он только и делал, что устранял за Улитой разрушения.
– Не смотри мне в затылок! Меня это нервирует! – велела ведьма, когда он вернулся.
– Я не смотрю!
– Нет, смотришь! Тебе, между прочим, штопаю! Не себе! – огрызнулась Улита.
Когда она делала доброе дело, нужно было, чтобы со всего района собирались люди, садились вокруг и смотрели.
– Да-да, я понял! – успокаивающе признал Эссиорх.
Последнее время Улита его сильно тревожила. Она сделалась агрессивной, нервной, мнительной. Все у нее подгорало, ломалось, вылетало из рук. По магазинам она проносилась опустошающим ураганом, скупая детские коляски, соски, бутылочки и кулинарные книги.
Мышление у нее, и прежде немужское, стало теперь сугубо женское: бережливое, но с большими провалами. Экономя на поваренной соли, она вполне могла купить безумную вертящуюся погремушку, стоившую столько, что на эти деньги можно было просолить средних размеров пресное озеро.
Все эти вещи заваливали комнату и захламляли балкон. Корнелий советовал Эссиорху показать Улиту психиатру, но советовал шепотом, потому что хотя и умел летать, но не из окна и не кувырком.
– Занимай меня! Не молчи! – капризно потребовала Улита, когда Эссиорх вернулся с веником. – Будешь молчать – влюблю тебя в себя, выйду за тебя замуж и рожу тебе двоих сыновей. Одного назову Сигизмундик, а другого Альфонсик.
– Я не молчу! – поспешно откликнулся Эссиорх, представляя себе двух баскетболистов Улитиных пропорций, которые, стискивая ему ладонь, представляются: «Сигизмунд Эссиорхович… Альфонс Эссиорхович!»
– Нет, молчишь! Ты не говоришь, ты только отвечаешь на мои вопросы!
– А это не одно и то же? – усомнился Эссиорх.
Ему смутно казалось, что с такой тараторкой, как Улита, это самый правильный метод. Болтун в основном говорит сам с собой, а собеседник ему сгодится и нарисованный на обоях.
– Ну знаешь, милый, это как в тупом анекдоте! «Вы что, с братом совсем не разговариваете?» – «Как не разговариваем? Позавчера разговаривали!»
– Хорошо, – согласился Эссиорх. – Буду с тобой разговаривать всякий раз, как смогу вставить в твой монолог хотя бы слово! Но вообще-то от многоречивости наступает опустошение. Я когда час поболтаю, чувствую себя так, словно у меня выпили мозги, вставив в ухо трубочку!
Улита обернулась и, скрипнув табуретом, подозрительно воззрилась на него:
– Ты на кого-то конкретно намекаешь? Э?
– Нет.
– Так я и поверила! Какой-то ты сегодня слишком послушный! Уже сорок минут я не могу вывести тебя из себя, хотя стараюсь изо всех сил!
– Сорок? Последний рекорд был пятьдесят две… – отозвался Эссиорх.
– Что пятьдесят две?
– За пятьдесят две минуты мы ни разу не поссорились. Сегодня надо добить хотя бы до круглого часа, а завтра можно идти и на рекорд.
– Чихать я хотела на рекорды! Лучше скажи: красивая я или нет? – сказала Улита.
Эссиорх перестал сметать стекла.
– Честно? Мне не нравится это слово. Оно не емкое.
– Чего-о???
– Когда-то я млел от слова «красивый» и часто его употреблял. Теперь же мне ясно, что всякий человек может пять раз в день быть красивым и пять раз в день хуже крокодила. Это на фотографиях особенно заметно: есть порыв души – лицо прекрасно. Нет его – мертво. И губы сразу тряпочкой, и щечки узелками, и нос картошкой.
Улита выслушала Эссиорха без сочувствия.
– Слушай, ты не темни! Ты ясно скажи! Я, именно Я, красивая или хуже крокодила??? Конкретно для тебя???
Мебель в комнате начала вести себя беспокойно. Заплясали в серванте чашки. Закачалась люстра. Муха, так и не успевшая на нее присесть, умерла от разрыва сердца и упала на пол, задрав лапки. Эссиорх поймал мотоциклетный шлем, собравшийся скатиться с подоконника.
– Конкретно для меня ты красивая! – сказал он.
Улита недоверчиво ковырнула иголкой носок.
– Сколько раз в день? Пять? Десять? Давай уж все переводить в числа, если ты такой математический!
– Девять-тире-одиннадцать, – осторожно признал Эссиорх, прикидывая, что так до часа можно не дотянуть.
– Во-во! Именно это от вас и требовалось, товарищ Сократ! А всякое прочее это уже для ваших, философских! – сказала Улита удовлетворенно.
– Ну наконец ты улыбнулась! – обрадовался Эссиорх.
– Я не улыбнулась! Я оскалилась!
– А похоже было на улыбку!
– Ты обманулся! Ты меня опять не за ту принял!.. Я не могу быть хорошей! Я могу лишь притворяться хорошей!
Эссиорха это не смутило.
– Значит, притворяйся. Только учти, что и притворяться продолжительное время будет непросто. Мрак станет тебя сильно колбасить. Иной раз притворишься, что не обиделась, а иной раз и притвориться не успеешь: так и вцепишься кому-нибудь в волосы.
Улита хмыкнула. Это было прямо в точку и про нее.
– И какой выход?
– Терпеть, терпеть и еще раз терпеть! Сбили с ног – вскочил! Сорвался – взял себя в руки, вытер нос и снова терпи! И ждать, пока привычка станет второй натурой.
– Не занудствуй! Ненавижу! – поморщилась ведьма.
– Меня или когда я занудствую?
– Тебя! У тебя на глазках прям очки какие-то розовые! Уж я-то знаю, поверь мне! Мир во зле лежит!
– Свинья тоже в грязи лежит, но ноздрями-то все-таки воздухом дышит, – спокойно отвечал Эссиорх.
В комнату ввалился Корнелий и со стоном рухнул на диван. На это никто не обратил внимания. Связной встал, застонал вдвое печальнее и рухнул на кресло. На него снова не обратили внимания. Тогда Корнелий перестал обрушиваться на мебель, переполз к Улите и уронил голову ей на колени.
– У меня совершенно нету сил! – пожаловался он.
– Чтобы так назойливо страдать – сил должно быть как у кабана. Чего стряслось?
– Варвара меня отшила! Я спросил: «Как выглядит мужчина твоей мечты?», а она: «Посмотри на себя. Посмотрел? А теперь представь нечто абсолютно противоположное!»
– И все? – засмеялась Улита. – Ну это пока что не смертельно. Хочешь узнать, кто больше всего нравится девушке, посчитай, кого она больше всех за год назовет тупой гориллой или бесчувственной чурбашкой. А дальше?
– А дальше ничего, – тоскливо признал Корнелий. – Даже рта открыть не успел. Появился Арей, и я подумал, что не стоит посвящать его во все тонкости наших взаимоотношений.
– В переводе на русский ты сделал ноги! А как же на шесть и по хлопку? Упустил отличный случай стать героем на глазах у любимой девушки! – коварно заметила Улита.
– Арею повезло, что я маленьких не обижаю! И вообще мне надо было отнести срочную депешу, – принялся оправдываться Корнелий.
Эссиорх с удовольствием погладил ладонью новую, в гибких пупырышках резины, шину, купленную на прошлой неделе. Шина так нравилась ему самому, что он держал ее подальше от мотоцикла. Проедешься один раз – и все, новизны как не бывало.
– Слушай, а если тебе правда поискать кого-нибудь попроще? Варвара – девушка серьезная. Ты для нее слишком порхающий, – предложил он.
Корнелий с обидой шмыгнул носом.
– Она-то серьезная? С тесаком и в военных ботинках?
– Тесак и военные ботинки – вполне надежный признак серьезности. Во всяком случае, для меня, – заверил его хранитель.
– Намекаешь, что я дурак? – надулся связной.
– Ну с этим фактом твоей биографии еще можно смириться, – утешил его Эссиорх. – Ум – это так, комнатка над сердцем, где хранятся всякие лопаты. С одной стороны, нужная комнатка, а с другой – жить там все равно не будешь.
Корнелий поправил очки.
– Не усложняй, старичок! Ты мне без морали объясни, чем я ей не пара?
Улита отпихнула Корнелия и встала, уронив с колен злополучный носок. Широкая, грузная, она заполняла собой комнату настолько, что хотелось прижиматься к стенам.
– Щаз-з я тебе просто объясню! Без образов! – нетерпеливо вызвалась она, толкая связного в грудь.
– Только не руками! – сказал Корнелий, торопливо извлекая флейту. – И вообще спрячь их за спину! Они у тебя распускаются сами собой! Вот так! А теперь можешь говорить, чего мне не хватает.
– Ответственности! Ты до сих пор считаешь, что причина твоих неудач – в неправильном подборе фразочек. Ты их выписываешь как осел, по карточкам сортируешь. А при чем тут фразочки? Если ты сам себе не веришь, то кто тебе поверит? Девушка пытается подарить тебе ни много ни мало, а свою жизнь. Ты же хихикаешь как дурачок, а в глазках у тебя парение! Девушки, может, и ценят остроумных, но серьезным они больше доверяют.
В эту секунду в дверь постучали и сразу после стука позвонили. И то, и другое крайне назойливо.
– Кто это еще балует? – Эссиорх дернулся к двери, но тут постучали в стекло. Стал поворачивать голову к стеклу, но и здесь не успел, потому что стук перенесся в шкаф.
Корнелий, не размышляя, выпустил в шкаф маголодию. Маголодия ввинтилась в дверцу одновременно с горестным воплем Улиты, сообразившей, что маголодия была прожигающей, а в шкафу, между прочим, вещи.
Назойливый стук прекратился. Пробитая дверца недовольно скрипнула, открылась, и вместе с черным дымом из шкафа выплыл пожилой, изрядно закопченный джинн. Подобно большинству джиннов, ног он не имел и начинался сразу от пояса. По комнате же перемещался галсами. У джинна были бугристый нос и бородка, как у французского императора Наполеона III. Хитрые глазки плавали где-то в районе уха, но и оттуда зорко отслеживали все, что происходило в комнате.
Эссиорх предупреждающе положил руку на плечо Корнелию, приготовившемуся пальнуть в джинна новой маголодией. На этот раз, разумеется, более специализированной и джиннобойной.
– О почтеннейшие! Не имею чести знать вас лично, но замечаю по вашим лицам, что вы мудры и справедливы! Позволительно ли мне будет испытать терпение ваше, вопросив: не здесь ли находится черноокая ведьма Улита? Свет очей моих, радость сердца моего, услада древности моей! Где она? Прошу: укажите мне ее! – непрерывно кланяясь и поднося руку к груди, произнес джинн.
– Привет, Рахман! И давно ты перестал меня узнавать? А если и перестал, то уж одну черноокую тетеньку от двух лупоглазых дяденек можно отличить? – насмешливо спросила Улита, стоявшая от него в двух шагах.
– О, дражайшая! Как мог я не узнать тебя, когда только о тебе стучит сердце мое? Я просто пожелал убедиться, что и ты захочешь узнать недостойного Рахмана! – стал оправдываться джинн.
– Узнала-узнала! – мрачно заверила его Улита. – Что ты там приволок? Письмо? Давай его сюда! Все, теперь можешь топать!
Однако джинн сгинул не сразу. Прежде он достал пухлую растрепанную тетрадь и, открыв, протянул ее Улите:
– Молю тебя, добрейшая! Порадуй меня начертанием имени твоего в сей скрижали строгой отчетности!
Ведьма со вздохом расписалась, и джинн, еще раз поклонившись, сгинул.
– Плохо ты с ним обошлась! Невежливо, – заметил Эссиорх.
– Невежливо? Да я его как облупленного!.. Документы на мотоцикл не пропали? Проверь карманы! – распорядилась Улита.
Эссиорх метнулся к шкафу.
– Ты что, свет очей, не веришь усладе древности твоей? – насмешливо начал Корнелий, но тотчас пугливо замолчал, потому что Эссиорх извлек из шкафа красный жакет Улиты, насквозь прожженный его маголодией.
Ведьма зарычала.
Проверив карманы, Эссиорх обнаружил, что визит дражайшего джинна стоил ему кнопочного ножа (очень неплохого) и двух горстей мелочи. Корнелий же лишился запасного мундштука от флейты, который по неопытности тоже хранил в шкафу.
– А такой приятный! Слова такие правильные говорил! – сказал Эссиорх с сожалением.
– У нас там все приятные! У нас неприятных нету! – заметила Улита. – А с этим Рахманом вечно так. Совсем болящий! Как-то стал Нате ножки целовать, так шнурки зубами вытащил! И ловко так, в одну секунду! И зачем ему шнурки, а?
– Ясно: джинн, – сказал Корнелий.
– Ясно-то ясно! А вот в официальных документах мрака нельзя «джинн» писать. С прошлого года. Приказ Лигула. Кто нарушит, голову снимут, по ушам надают и обратно наденут, – сказала Улита.
– Как же вы выкручиваетесь?
Ведьма хихикнула:
– Мы пишем: «лицо, субъективно напоминающее старика Хоттабыча». Конечно, длинно, но все равно короче, чем писать объяснительные, чем ты руководствовался, когда назвал джинна джинном. Вот только никак не врублюсь: зачем это Лигулу?
Корнелий авторитетно надул щеки.
– Ну как же! Помнишь, я к пересдаче готовился? – спросил он у Эссиорха.
– Ты вечно все пересдаешь.
– Короче, приказ Лигула, что у мрака не должно быть «стражей», «комиссионеров», «суккубов», «джиннов», а только сотрудник такой-то. То есть стражи-то отлично знают, что они стражи, но для них важно, чтобы все остальные были в куче.
Внезапно Улита вскрикнула. Корнелий повернулся и увидел, что Улита стоит с надорванным конвертом и читает. Большое лицо ее зрело, набухало. Связной резво подскочил сзади и заглянул ведьме через плечо.
Он обнаружил, что текст напечатан жирным шрифтом на типографском бланке и только некоторые подчеркнутые слова вписаны от руки.
ПОВЕСТКА
Согласно П.4.1.7. Трудового кодекса мрака, состоящей на договоре ведьме Улите предписывается не позднее полуночи прибыть в резиденцию мрака по адресу: Большая Дмитровка, д.13, и вернуться к выполнению своих обязанностей в качестве секретаря.
В случае неявки мрак оставляет за собой право на расторжение договора, которое, согласно пункту 1.6.7., наступает в момент биологической смерти лица, указанного в графе № 1.

С уважением,
руководитель подразделения мрака
З. Пуфс (подпись)
советник руководителя подразделения
Арей (подпись)
Следующие полчаса ушли на то, чтобы привести Улиту в чувство.
Ведьма заверяла, что она абсолютно спокойна, но при этом вела себя неадекватно. На вопросы отвечала бессвязно, взгляда не фокусировала, налетала на стулья. Плакала, ругалась, размахивала руками. Вцеплялась в Эссиорха, заявляла, что их никогда не разлучат, и тотчас кричала, чтобы Эссиорх немедленно убирался на все четыре стороны и что это он во всем виноват. Ей нельзя было дать даже воды, потому что вода то превращалась в лед, то вскипала.
Наконец Улита успокоилась настолько, что смогла сидеть, а не бегать по комнате. Она то всхлипывала, то икала. Тут она вновь вспомнила о повестке и потребовала ее у Эссиорха.
– А рвать ты ее не будешь? – обеспокоенно спросил хранитель.
Он знал, что мрак имеет привычку накладывать на свои документы суточные смертельные сглазы и тем страховать их от уничтожения.
– Ты что, не видишь, что я успокоилась? – спросила Улита голосом, от которого в кухне холодильник покрылся снаружи тридцатисантиметровым слоем льда.
Взяв повестку, ведьма уставилась на нее опухшими глазами.
– Думала: подделка. Нет, настоящая, – убито сказала она.
– Что «настоящая»?
– Подпись Арея.
– Может, все-таки подделка? – огорчаясь вместе с ней, спросил Эссиорх.
– Нет, – сказала ведьма. – Я слишком долго с ним работала. Я знаю все его подписи – точнее, как они изменяются в зависимости от настроения. Есть обычная деловая подпись. Когда вот тут нервная закорючка – это значит, что он раздражен. Если первая буква вытянута – он отмахивается. Отстаньте, мол, все от меня. Надоели.
– А эта?
– Это подпись Арея, который себя ненавидит, – сказала Улита. – А когда он ненавидит себя, то ненавидит всех. У него иначе не бывает.
– Не позднее полуночи! Ишь чего захотели! Пусть тебя заставят! – брякнул Корнелий.
Улита посмотрела сквозь него и всхлипнула:
– Не хочу показаться грубой, но ты упрямое животное с длинными ушами! Как я могу не пойти, когда подписала договор?
– Так нарушь! – посоветовал связной.
Эссиорх подошел к Корнелию сбоку и, приподняв ему пальцем волосы, посмотрел.
– Чего ты делаешь?
– Смотрю на твои уши. Ошибается Улита или нет.
– И как? Длинные?
– Лучше не спрашивай, а то случайно узнаешь правду. Если бы договор так легко нарушался, мрак не устраивал бы такой возни с бумажками. Они действительно имеют власть уничтожить тело Улиты, если договор будет нарушен.
– Во-во! Взял слово – забрал обратно. Перетащил совесть к свету, затем от света – снова к мраку. Так и бегай с чемоданчиком, где больше заплотют, – сказала ведьма озлобленно.
– А если мрак кого-то обманул? – возмутился Корнелий.
– Обманул – дело другое. Но меня-то не обманывали! Я в своем уме была, когда всю эту муть подписывала!!! Знала, от чего отрекаюсь! И эйдос мой хоть теперь и у света хранится, да мне вот его не дают даже!!! Оберегают! Вроде как пьянчужке говорят: «Не обижайся, Петровна, но денег мы тебе не дадим, и в магазин за зеленым горошком не ходи! А то сама знаешь, чем все эти горошки заканчиваются!» – сказала ведьма звенящим голосом.
– Ты опять кричишь! – тихо напомнил Эссиорх.
– Не смей разговаривать со мной как с больной!!! – прошипела Улита.
Она была не просто раздражена. Когда чайник ставят на огонь, он кипит. Когда же в плавильную печь – исчезает бесследно.
– Все-все-все! – сказал Корнелий, поспешно вставая между ними. – Хватит про твой эйдос! Лучше давай про Арея. Может, ты нужна ему, а он уговорил Пуфса? Зачем ты Пуфсу-то? У него своих чиновников завались.
– Нет, – сказала Улита уверенно. – Это Пуфс сделал. А Арея заставил расписаться, чтобы я видела, что Арей меня предал! И он предал!!! Удовольствия он, конечно, от этого не получил, ну да плевать!!!
– Откуда ты знаешь? – спросил Эссиорх.
– Знаю! Я сто раз об Арее размышляла в последнее время! Он в тупике.
– Почему?
– Потому. Допустим, я воин-наемник. Немного трусоватый, немного глуповатый, немного староватый, но все же сойдет. Если мое войско разбито – есть неплохой шанс поступить на службу в другую армию. Простые солдаты везде нужны. А вот если я оставшийся без царства король? Кому нужен трусоватый, глуповатый, староватый и вдобавок абсолютно неудачливый король?.. Ему только и остается, что жить где-нибудь в приживалах и смеяться чужим шуткам. Вот пусть и смеется шуткам этого урода Пуфса! – передразнила ведьма.
– А почему Арей не может уйти, как Меф? – наивно спросил Корнелий. – Ему же плохо у мрака!
Эссиорх многозначительно коснулся виска пальцем, а Улита фыркнула.
– Ты можешь себе представить Арея без меча и эйдосов? Без всемогущества? Для этого ему пришлось бы вывернуться наизнанку, а он на это не способен. Попроси у него отсыпать из дарха даже не все эйдосы, а хотя бы две штуки, самых тусклых – просто на спор попроси, и будешь крайне удивлен. Он триста метров проползет на животе, чтобы перегрызть тебе горло! Без шуток проползет, – уверенно заявила ведьма, – хотя надеюсь, его дарх заставляет.
Эссиорх покачал головой.
– Не все так просто. Дарх дархом, но ведь дарх – жалкое паразитирующее существо. Он грызет, но только того, кого есть за что укусить. Я долго пытался объяснить для себя природу зла и понимал, что я ее не вмещаю. Зло казалось мне бунтарским, сложным, ищущим, нравственно изломанным. Даже где-то привлекательнее света.
Корнелий нервно хихикнул. Услышать такое от Эссиорха!
– А потом я однажды подумал, что палачи в концлагерях, убивавшие газом десятки тысяч людей, тоже не были, в сущности, абсолютно негодяйскими существами. Они тоже болели ангиной, ругались с женами, им жали ботинки, их не слушались собственные дети. Где же тогда зло? В ком? И вообще, могу ли я честно сказать, что во мне самом нет зла? Зло – если на то пошло, это мы сами в те минуты, когда не являемся добром. А сложно представить, что мы свет, например, когда ковыряем в носу или передаем сплетни. Мы свет, только когда смотрим на солнце и оно в нас отражается. И тут мне стало ясно, что нечего сложничать и играть в романтику. Просто один раз реши, с кем ты, – вставай в строй и сражайся! – сказал Эссиорх.
Улита, забывшись, скомкала повестку, но рвать не стала, а осторожно положила на стол и разгладила руками. Глаза у нее блестели сухо и зло.
Корнелий быстрым взглядом окинул комнату, прикидывая, что еще может упасть или лопнуть, и отодвинулся в дальний угол, который показался ему самым безопасным.
Эссиорх присел рядом с Улитой на корточки и заглянул ей в лицо. Когда Улита просто переживала или злилась, она, в зависимости от степени, краснела, бурела или багровела. Когда же чувства достигали полного накала, то лицо краснело выборочно и среди алых участков попадались белые островки. Обычно на щеках и на лбу. Окруженные со всех сторон красной кожей, они походили на льдины в неизвестном географии Алом море.
Вот и теперь на щеках Улиты было по одной большой льдине. Еще одна курсировала по лбу, и две маленьких грозили столкнуться на подбородке.
– Слушай! – сказал Эссиорх, взяв ее за руку. – Давай начистоту: ты потому так злишься, что любишь его и переживаешь! Для тебя Арей вроде отца, да?
Ладонь Улиты, которую он держал, сжалась. Белые льдины стали рыхлеть и тонуть.
– Повестку подписал! Зачем? Может, у него план есть, а? – всхлипнула она с надеждой.
В наличие у Арея какого-либо плана Эссиорх не верил.
– Хорошо, возвращайся. И оставайся там хотя бы до тех пор, пока не изживешь иллюзию, что Арея можно изменить или спасти. Если ты предашь его сейчас, то вместе с ним предашь и сама себя. Только помни: мраку мы тебя не отдаем! Я узнаю, что можно сделать с этим договором.
– А вы? – спросила ведьма.
– Насчет прочих не в курсе. А я вот лягу на твой диванчик! – с готовностью заявил Корнелий.
Когда Улита ушла собираться, Эссиорх занялся кистями. Он стоял и, низко наклонив голову, ковырял широким ногтем засохшее масло.
Корнелий оглянулся на дверь, осторожно прикрыл и, вернувшись к Эссиорху, трижды молча ткнул его пальцем в грудь. Очень больно ткнул.
– Это что, азбука Морзе такая? Я не понимаю! – сказал хранитель.
Корнелий взорвался.
– Извини, старичок, но у меня понималка заклинивает! Как ты можешь ее отпустить? Надо драться за нее! Разнести резиденцию мрака! – негодующе зашипел он.
Эссиорх продолжал ковырять масло. Казалось, его теперь волнует только то, что кисть может не отмыться.
– Алло, прием! Нальчик вызывает Таймыр! Ты меня слышишь ваще? Мы не должны ее отпускать! Мы столько времени ее вытаскиваем, а она все еще ведьма! Орет по ночам, буйствует, о стены бьется! Изгрызла у наволочки все углы! А как чуток подживать стало, тут нате вам – снова к мраку!
Эссиорх поднял на него глаза. Корнелий увидел на его левой скуле такую же каплю, как на кисти, только прозрачную. Сами глаза при этом казались сухими.
– Они действительно способны уничтожить ее тело, если она не придет.
– Подумаешь! Эйдос-то у нас! Можно уговорить Троила, и он даст ей другое. Ты же тоже не родился в теле мотоциклиста, – легкомысленно заявил Корнелий.
– Нет. Они уничтожат уже не одно тело… – тихо сказал Эссиорх. – Да и крючок мрака сидит глубже, чем просто в теле. Не отпусти мы ее, ночью она выпрыгнула бы из окна. Это пока что сильнее ее. Ты же видел: Арей позвал, и вот она бежит как собачка. Нельзя столько времени быть ведьмой, а потом чудесным образом передумать и в три секунды стать пушистой. Зло – это рак души, мерзость хуже всех наркоманий. Внезапное исцеление от зла невозможно. Если бы так: чего проще? Дал таблетку от зла, и ты новенький!
– И ты ее отпускаешь???
Теперь уже Эссиорх ткнул Корнелия пальцем. И даже очень больно. Глаза его по-прежнему выглядели сухими, но светлых крапин на скулах стало уже шесть. Похоже было, что они выходят изнутри, как сквозь промокашку.
– А как я могу не отпустить? Представь, что по палубе корабля бегает сорвавшаяся с привязи, запаниковавшая лошадь и рвется в ледяное февральское море. Веревки нет, уздечки нет. Боюсь, все, что остается, – прыгнуть за ней следом, дать лошади в ледяной воде проплыть сотню метров, успокоить ее, а потом мало-помалу заворачивать к кораблю. Главное – быть все время рядом.
Глава 4 Аэродром для бабочки
Один ученый прочел все существующие книги, все философские трактаты, все писания. Закрыв последнюю книгу, он провел рукой по ее переплету и осторожно положил книгу на стол. Затем вышел во двор, задрал голову к звездам и крикнул:
«Я приобрел всю возможную человеческую мудрость! Что мне еще сделать, чтобы познать тайны мироздания?»
«Ты на жену-то не ори!» – ответил ему в сердце безмерно тихий голос.
Книга света
Всю дорогу до «Новокузнецкой» Меф был убежден, что разорвет Прасковью и Ромасюсика в клочья. Он рисовал себе это в подробностях, таких натуралистических, что кулаки тяжелели, а глаза наливались кровью. Однако когда поезд со щелчком открыл двери, он обнаружил, что злость улетучилась. Вышла паром, как сбегает вода из носика кипящего чайника, пока он окончательно не опустеет.
Толкаемый всеми, кому не лень, Меф стоял на платформе, озирался и ждал, когда схлынет толпа. Наконец она схлынула, устремившись к выходу в город и переходу на «Третьяковскую», а Прасковьи он все еще не видел.
– Который час? – спросил Меф у кряхтящего мужичка околохудожественного вида, который, перекинув через плечо скатанный в рулон старый ковер, куда-то его тащил. Со стороны это выглядело так, будто магу-самоучке стало холодно лететь на ковре-самолете и он решил, что лучше будет добраться на метро.
– Шестнадцать минут семнадцатого, – удивленно ответил мужичок с ковром.
Обернувшись, Меф увидел, что стоит под часами, которыми, как известно даже детям, завершается всякая платформа московского метро.
«Пора меня в психушку! В метро спрашивать время!» – сообразил Меф.
Не исключая, что Ромасюсик мог его и одурачить, Буслаев медленно пошел по станции. Прасковью он заметил, только когда прошел мимо и на всякий случай обернулся.
Она сидела на корточках у стены шагах в двух от перехода, прикрываемая его выступающими закругленными перилами, и, низко опустив голову, разглядывала облепленные глиной камни, лежащие у нее на ладони. Одна. Ромасюсика поблизости не наблюдалось. Должно быть, благоразумно где-то отсиживался.
Прасковья была в простеньком платье с короткими рукавами. Бросалось в глаза, что руки у Прасковьи очень худые и вообще вся она тощая, с острыми плечами. Даже из Дафны можно было сделать полторы Праши.
Меф остановился. Признаться, он ожидал чего-то иного. Хохота, раскалывающего мрамор. Охраны. Ничего подобного. Прасковья больше походила на больного голубя, чем на повелительницу мрака. Волосы забраны в усталый пучок, который удерживает пластмассовая заколка. На ногах – рыночные шлепки.
Какой-то злой остряк уже бросил на плиты рядом с Прашей пятачок.
Мефодий подошел. Прасковья подняла голову. Скользнув по ноге, взгляд ее остановился на лице Мефа. Она продолжала сидеть на корточках.
Меф тоже вынужден был присесть. Стоящему парню кричать на сидящую на корточках девушку глупо и неудобно. Кричать же самому в этой позе, как оказалось на практике, вообще нереально.
– Ну? Ты соображаешь, что ты сделала? У них остался мой паспорт! – сказал он, безуспешно раздувая гнев.
Прасковья с усилием открыла рот. Ее голос напоминал крик больной птицы. Меф был потрясен. До этого момента он считал, что Праша вообще немая. Оказалось, нет.
– …сссс… нннни… ллл? – различил Меф.
Прасковья напряженно смотрела ему в глаза.
– Я не понимаю, – сказал он.
Рядом прогрохотал поезд, заглушив все остальное.
– ввв… ммм… и… л?
– Не понимаю.
Прасковья с досадой махнула рукой. Свет на станции моргнул и погас. На несколько секунд «Новокузнецкая» погрузилась в сосущую, без единой искры тьму. Эскалаторы разом встали. Послышался резкий свисток дежурной и ее крик «Не паниковать!», ставший сигналом к общей панике.
Затем свет вспыхнул вновь.
Ромасюсик вынырнул неожиданно, хотя, казалось бы, такая туша неожиданно появиться не способна по определению. Застенчиво щурясь, он стоял рядом с Прасковьей и отгонял от себя невесть откуда взявшихся в метро ос.
– Я так испугался! – сообщил он Праше, настороженным глазом косясь на Мефа. – Вообрази: спускаюсь на эскалаторе, и тут тьма, мрак! Эскалатор дергает, и парень сзади вцепляется мне в волосы! Мы кубарем летим вниз, а потом – свет раз! – я вижу, что парень сидит и в полном шоке жует мои волосы! Чтоб у него аллергия началась на сахарную вату!
Меф шагнул к Ромасюсику. Он намеревался в простой и доступной для амеб форме объяснить, почему свиньей быть невыгодно.
Не растерявшись, Ромасюсик отскочил и, подпрыгнув, заверещал:
– Что ты дуишь, фюлюган? Граждане, миленькие! Зовите полицию! Я поймал беглого преступника, а он меня убивает! Ай! Психи атакуют! Караул!
«Беглый преступник» заносил уже ногу для пинка, когда на глазах у Буслаева одна из пристававших ос скользнула Ромасюсику в ноздрю и бесследно исчезла. Меф оцепенел. Несколько секунд он ожидал какой-то реакции, но ничего не происходило. Ромасюсик продолжал верещать, призывая граждан к сознательности. Еще секунд через пять другая оса деловито влетела шоколадному юноше в ухо и тоже невозвратно скрылась.
Меф внезапно осознал, что голова у Ромасюсика внутри полая!
Первой терпение потеряла Прасковья. Визжащий Ромасюсик неожиданно перестал визжать, и глаза у него стали как оловянные пуговицы.
– Вспомнил? Теперь ты знаешь, кто ты на самом деле? – спросил он совсем другим голосом.
Слова вырывались у Ромасюсика плевками, точно вода из заткнутого пальцем крана.
– Да, – помедлив, ответил Меф.
– Видишь: я была права! Они стерли тебе память, набили ее мусором! Они лгали тебе, и твоя Дафна первая! Они затолкали тебя, наследника Кводнона, в жалкую забегаловку разносить подносы! Надеюсь, ты ненавидишь их теперь так же сильно, как и я!
Меф не настолько перегрелся, чтобы вместе с Прасковьей критиковать свет и ругать Дафну.
– Что это? – спросил он, кивая на камни, которые Праша продолжала держать на ладони, забыв о них.
– Где? А-а, это!.. Алмазы! – ответила та недовольно.
– Серьезно? Откуда?
– С прииска. Подарил сегодня клиент один. Подмазывался.
– Какой клиент?
– Уже никакой. Контракт истек в три.
Меф кивнул. Вместе с памятью вернулось и знание об аренде.
– Разве алмазы не блестят?
– Блестят бриллианты. Эти еще от породы надо отделить. Хочешь, подарю? Тут твоя зарплата примерно за пять тысяч лет, – предложила Прасковья.
Меф отказался.
– Ну не хочешь, и не надо. Мне тут мелочи накидали – вот и я им накидаю! Эй, ловите! – крикнула Прасковья и, с вызовом глядя на Мефа, швырнула алмазы под ноги людскому потоку.
Буслаев метнулся было их собирать, но под насмешливым взглядом Прасковьи остановился. «Ну и пускай! Наплевать!» – подумал он. Люди наступали на камни и, не понимая, что это, шли дальше.
Неизвестно откуда взявшись, к ним задиристым воробьем подскочил маленький и безмерно юный милиционер. Кожа у него была белая, нежная, с голубоватыми прожилками, а брови смешные, смыкающиеся. На поясе дубинка, пистолет, наручники – все как полагается.
– Лейтенант Верликанов! Девушка, что за дела? Я видел, как вы бросили! В метрополитене не мусорить! Немедленно подберите!
Отвлекшись на время на милиционера, Прасковья оторвала взгляд от Ромасюсика. Шоколадка немедленно ожила и всплеснула ручками:
– Ой, полиция пришла! Наконец-то! А я вам преступника поймал! Вот этот, волосатый! У-у, рожа уголовная!!! Хватайте его!
Меф напрягся. Юный милиционер подозрительно посмотрел на Буслаева, затем на Ромасюсика, и снова на Мефа. Буслаев ощутил, как у него вспотела спина.
Лейтенант Верликанов стал еще юнее и еще строже. Меф увидел, как он перехватил дубинку ближе к краю.
«Ну все! Сейчас!» – подумал он уныло.
– Ваши документы! – потребовал милиционер.
«Началось», – подумал Меф.
– Вот-вот! Давно пора! Где твои документы? Нету! – радостно закудахтал Ромасюсик. – Вообразите: упер из гипермаркета майки и избил двух охранников! Прямо кулаками по фэйсу лица! Я прям чуть от негодования не умер, но решил восстановить справедливость! Проверьте: маечки у него до сих пор в рюкзаке! – наябедничал Ромасюсик, пытаясь взять лейтенанта под локоть.
«А ведь правда!» – осознал Меф, ощущая себя самым тупым преступником на свете. Действительно, почему он от женских маек-то не избавился? Жаба, что ли, задавила?
Милиционер вырвал у Ромасюсика руку.
– Вы что, оглохли! В-а-ш-и д-о-к-у-м-е-н-т-ы! – раздельно повторил он и ткнул пальцем в мягкую грудь Ромасюсика.
– Мои? – не поверил Ромасюсик. – Не его???
– ВАШИ!!!
– Не я преступник! У меня даже справка есть из психдиспансера, что я честный налогоплательщик!
У лейтенанта Верликанова запрыгали брови. Теперь он был уверен, что никаких документов у Ромасюсика нет.
– Паспорт!!!
– Щас! Минуточку! Только учтите: вашему начальству это не понравится! – сердито предупредил Ромасюсик, жестом фокусника извлекая красную книжечку, в которой он значился генерал-майором.
Все печати в книжечке были на месте и даже фотография правильная, щекастая, но сам генерал-майор юному милиционеру крайне не понравился. Лейтенант схватил генерал-майора за локоть и стал его куда-то волочь, повторяя: «Пройдемте!»
Генерал-майор артачился, жалобно смотрел на Прашу, призывая ее вмешаться, но та не вмешалась, и Ромасюсика утащили.
* * *
Прасковья подошла к Мефу и, взяв его за рукав, потянула по ступенькам перехода – в сторону, противоположную той, куда увели Ромасюсика. Покинув новокузнецкое царство, они прошли на «Третьяковскую» и поднялись в город. Слева под общим козырьком ютилось много мелких магазинов. Направо тянулась узкая пешеходная улица, по которой тек непрерывный людской поток.
У невысокого серого дома Прасковья нырнула в арку.
– Куда мы? – спросил Меф.
Ответа он не получил. Прасковья нетерпеливо обернулась, показывая, что надо спешить.
У первого же подъезда она остановилась, на секунду задержала взгляд на кодовом замке и деловито набрала несколько цифр. Домофон запищал голодным птенцом. Прасковья отпустила рукав Мефа и, дернув подбородком, шагнула внутрь. Узкая спина ее скользнула по лестнице и сразу скрылась. На Мефа Прасковья не оглядывалась, словно и без того была уверена, что он последует за ней.
Лестница была узкой и шла не прямо, а вбок и немного по диагонали. В старых домах, как давно понял Меф, к параллелям и перпендикулярам относились прохладно и кумира из них не творили. В подъезде по-домашнему пахло подгоревшим супом. Внизу толпились коляски и санки, необъяснимые в начале сентября.
На площадке верхнего этажа Прасковья огляделась, нахмурилась, после чего, бряцая твердой резиной рыночных своих шлепок, вскарабкалась по железной лестнице на чердак. Мешавший ей металлический замок она отломила легко, как печенье, перед этим подув на его дужку.
Меф с любопытством огляделся. К чердакам он с детства испытывал интерес. Балки были белыми от голубиного помета. В центре крыша шла высоко, в рост, к краям же, ближе к обмотанным и утепленным трубам, опускалась. Не задерживаясь и здесь, Прасковья нашла окно и, толкнув его, выбралась на крышу. Мало что понимая, Буслаев последовал за ней.
Недавно покрашенные в синий цвет листы железа круто сбегали на улицу. Перила отсутствовали, лишь торчали жестяные украшения водосточных труб, похожие на шахматные ладьи. Стоять на крыше было скользко. Держаться не за что. До среза крыши метра два. До ближайшей трубы метров восемь. Улица не видна, но снизу слышен ровный гул и гудки машин.
Меф присел на корточки и ковырнул ногтем высохшую каплю краски. Внутри она оказалась пустотелой. Маслянистый, мягкий, как пластилин, бок скрывал единственный, почти бесшумный звук «пуф!». Он понюхал ноготь. Пахло детством и теми временами, когда его жадно притягивали крыши и стройки. Особенно, конечно, последние. Правда, на стройках попадались сердитые сторожа, но догнать двух-трех подростков в двадцатиэтажке с кучей квартир и лестниц – это, конечно, утопия.
– Все? Пришли? – спросил он.
С его точки зрения, дальше идти было некуда. Только прыгать ласточкой. Не сказать, что безумно высоко, но все-таки три с половиной этажа, а внизу машины, асфальт и бетон.
Прасковья мельком посмотрела куда-то через улицу. Меф хотел последовать ее примеру, но внезапно правая нога Прасковьи заскользила. Буслаев схватил ее за руку. Прасковья вырвалась, засмеялась и, скинув шлепки, небрежно швырнула их вниз. Секунду или две спустя послышался звук, который бывает, когда что-то твердое падает на крышу машины. Теперь девушка была босиком. Ступни у нее были как руки – узкие, худые и, как показалось Мефу, беззащитные.
Задорно оглянувшись на Мефа, она перебежала к трубе. Буслаев потащился за ней, осторожно ставя ноги. Своим скользким туфлям он не доверял, а сбрасывать их, как Прасковья, и оставаться босиком желания у него не было.
Когда наконец ему удалось ухватиться за трубу, он испытал облегчение.
– Ну все! Хватит! Чего тебе надо? – сердито спросил он.
Прасковья сунула руку в карман и задиристо махнула чем-то у Мефа перед носом.
«…лаев Мефодий Иг…» – успел прочитать он рядом с крайне знакомой фотографией.
– Мой паспорт?! Откуда он у тебя? – изумился Меф и внезапно вспомнил, как Ромасюсик долго обнимал его на прощание и все никак не мог отлипнуть.
Буслаев ощутил на своем лице дурацкую и счастливую улыбку. С его души точно строительную плиту краном подняли. Ну не идиотизм ли? Прасковья сделала ему гадость, чуть не посадила его в тюрьму, а он ощущает радость и благодарность.
– Отдай! – приказал Меф.
Прасковья мотнула головой и спряталась за трубу. Меф попытался догнать ее, но вместо паспорта в руке у него неожиданно оказался вырванный из блокнота лист.
«ПоЦелУй мЕнЯ или СбрОшУ!»
Меф еще читал, а Прасковья отпустила трубу, шагнула на край крыши и, опасно балансируя, далеко отставила руку с паспортом.
– Ну и давай! – сказал Мефодий, прикинув про себя, что место Прасковья выбрала удачно. Бороться с ней на краю крыши не станешь.
Он попытался незаметно сгустить вокруг паспорта силовое поле, но почему-то услышал гулкий, бьющий по ушам звук, который бывает, когда кто-то «играет» железным листом. Опустив глаза, он увидел, как лист, выстилающий крышу в метре от Прасковьи, загибается кверху, выдирая из досок гвозди.
«А это тут при чем?» – озадачился Меф, пытаясь сообразить, в чем дело: то ли Праша перевела его магию, небрежно откинув ее в сторону, то ли он совершенно разучился делать даже элементарные вещи.
Прасковья повернула голову, посмотрела на крышу и насмешливо зацокала языком. Попутно она щелкнула пальцами, и вспыхнувшее в воздухе синеватое пламя кольцом стало сжиматься вокруг паспорта Мефа.
Восстанавливать паспорт Буслаеву не хотелось.
– Договорились! Иди сюда! – сказал он.
Прасковья мотнула головой, всем своим видом показывая, что подходить не собирается, и насмешливо ткнула пальцем в свою щеку.
Меф подошел. Потерял равновесие, присел, оперся ладонями о крышу. Балансируя, Меф хотел дежурно клюнуть Прасковью в щеку, но она повернула голову, и его губы встретились с ее губами. Меф почувствовал, что губы у Прасковьи холодные и словно резиновые. А еще почувствовал, что они зло улыбаются.
Меф удивленно отстранился. Глаза Прасковьи были устремлены не на него, а наискось. Меф обернулся. С противоположной крыши, отделенная улицей, на них с изумлением смотрела Дафна. Расстояние до нее было метров пятьдесят. Как раз столько, чтобы не различить паспорта и не расслышать слов, но отлично увидеть поцелуй. Прекрасно все продумано, до мелочей!
Дафна, пригнувшись, скользнула в чердачное окно. Мефодий запоздало крикнул: «Погоди!», но голос затерялся в уличном шуме. В гневе он схватил Прасковью за плечи и стал трясти. Та не сопротивлялась. Только бессмысленно улыбалась, голова болталась, а глаза были ненормальные.
Меф дотащил Прасковью до чердачного окна и втолкнул ее внутрь. Она была ватная, вялая.
Пачкаясь в голубином помете, Меф на четвереньках перебежал от окна до чердачного люка и обнаружил, что тот заперт снаружи. Рванул раз, другой, третий. Что-то хрустнуло, дерево уступило, и в руках осталась ручка с болтавшимися ржавыми шурупами. Буслаев отшвырнул ее. Он тут возится с люком, а Дафна уходит! Может, ушла уже!
Мгновение он размышлял о телепортации, но это было рискованно. Глупо материализоваться по шею в бетоне посреди проезжей части.
Что-то полыхнуло и сгустилось на чердаке. Меч! Меф так давно его не держал, что ладони испытали удивление. На замахе Буслаев перерубил одну из балок и даже этого не заметил. Люк он вскрыл без усилий, как консервную банку, позволив ему обрушиться вниз. Петля чудом удержалась, и в ней остался болтаться железный болт с гайкой. Ага! Вот в чем дело!
Крайняя дверь на верхнем этаже поспешно захлопнулась. Меф успел заметить напуганное лицо сознательной пенсионерки. Надо же – бабулька не поленилась вскарабкаться на железную лестницу и закрутить их! Сделай подарок родную городу – завинти на крыше террориста! Пару раз стукнув в дверь навершием меча и услышав сердитое пыхтение, Буслаев сбежал вниз, на секунду остановившись у окна между вторым и третьим этажами.
На противоположной стороне улицы он увидел Дафну. Шла она торопливо, но, как показалось Мефу, сама не понимала куда. Так идет человек, в спине у которого торчит нож, а он до рукояти не может дотянуться. Прохожие оглядывались на нее с удивлением. Буслаев понял, что Дафна плачет, и тем, кто идет навстречу, это заметно.
– Да-а-аф! – крикнул Меф, ухитрившись сорвать голос одним коротким именем.
Даф остановилась, оглянулась в пустоту, поправила рюкзак и побежала. Когда он вырвался во двор и пересек улицу, искать Дафну было бесполезно. Мефодий добежал до перекрестка, кинулся в одну сторону, в другую. Зачем-то вернулся к дому и стал звонить. Телефон отвечал, что абонент недоступен, и предлагал оставить голосовое сообщение.
Внизу, у дома, на крыше которого Мефодий видел Дафну, мелькнула и поспешно размазалась в толпе фигура, похожая на Ромасюсика. Генерал-майор неустановленных войск успешно ускользнул из рук милицейского лейтенанта и сделал очередную гадость.
«Заранее договорились, сволочи!» – мрачно подумал Меф.
Недовольно просигналив, чтобы Буслаев подвинулся, в арку не без усилия втиснулась патрульная машина. Мефодий проводил ее отрешенным взглядом.
«Куда это? А, ну да! Отважная старушка с верхнего этажа воспользовалась звонком к другу!» – понял Меф.
Он повернулся и побрел к метро. Он злился не на Ромасюсика, не на Прасковью, не на Даф, поверившую всему этому постановочному бреду, а на себя.
Послышался нарастающий звук. Кто-то, шаркая, спешил за ним по асфальтовой дорожке. Меф оглянулся, возомнив на секунду, что это Дафна опомнилась и догоняет его. Никого. За ним бежал сухой лист. Деловито промчался рядом, задел ногу и скрылся.
Меф закричал и влепил кулаком в пыльную жесть водосточной трубы, промяв ее. Он предал Даф! Предал даже не потому, что согласился поцеловать Прасковью. В конце концов, поцелуй был вынужденный и глупый. Даже троюродную тетю, вымазанную толстым слоем крема, он чмокнул бы с большим чувством. Предал потому, что допустил саму возможность предательства и внутренне – пусть на миг – счел ее забавной, любопытной, романтичной, какой угодно.
Правда, тут есть и один плюс. Мощный пинок по иллюзии, что ты хороший, добрый и пушистый. Если ты предал и знаешь это, то понимаешь, что это не разово. Что эта мерзость сидит в тебе и никуда из тебя не денется, пока ты сам ценой многих болезненных усилий ее не выдавишь.
У комментаторов тенниса, когда один из игроков допустит явную ошибку, есть точная формулировка: «Это не выигрыш Иванова, это проигрыш Петрова». Вот и здесь: это не выигрыш Прасковьи, это его, Мефа, проигрыш.
Меф заехал в общежитие озеленителей, не нашел Дафну и помчался к Эссиорху, всю дорогу названивая Дафне по недоступному мобильнику.
Эссиорх только что откуда-то вернулся и расшнуровывал ботинки. Вид у него был расстроенный, Улиты дома не оказалось, но Меф не заметил ни того, ни другого. В состоянии собственного огорчения чужих неприятностей мы обычно не воспринимаем.
– Привет, наследник немытой конторы! Проходи! – сказал Эссиорх, внимательно посмотрев на Мефа.
«Что за дела? У меня что, на лице написано: это Буслаев-который-все-вспомнил?» – подумал Меф и сбивчиво пересказал Эссиорху весь сегодняшний день, начиная от драки в гипермаркете.
Тот слушал, неспешно расслабляя шнурки. Стянул правый ботинок и пошевелил пальцами.
– Гадкая история. А в общежитии был?
Меф кивнул.
– И что?
– Ничего. Вахтер говорит: не приходила. Обещал позвонить, если появится.
Эссиорх, видевший однажды этого вахтера, изумился.
– Он? Ты ему что, шоколадку подарил?
– Да, жидкую шоколадку с синей пробкой. И где ее теперь искать?
Эссиорх снял второй ботинок.
– Честно сказать? Даже не знаю… Если бы она рассуждала как страж света, проблем бы не было.
– А ты сам не…
– Понятия не имею, где она сейчас и как поступит… Даже мысли ее нашарить не могу – все заблокировано. Скверно, что в таком состоянии она легкая добыча для охотников за крыльями и флейтами.
– Она не… – Меф запнулся. Есть слова, которые просто физически боишься произнести. – … погибнет?
– Я же сказал: она легкая добыча. Но если прямой слежки мрака за ней не было, надеюсь, все обойдется, – сухо ответил Эссиорх.
– Я не об этом… Не только о мраке! Ведь я ее предал. А она доверила мне свои крылья… ну когда-то… а это же навсегда…
Эссиорх коротко задумался, глядя не на самого Мефа, а на носки его ботинок.
– Прежде всего ты сглупил… Не столько даже поступком – сколько готовностью к поступку, – сказал он отрывисто. – Даф полна любви и прощения. Думаю, она разберется, когда остынет. Надеюсь.
– И что мне теперь делать?
– Тебе нужен четкий план? – уточнил Эссиорх.
– Ага.
– А следовать ему ты обещаешь? Перестань трезвонить по отключенному номеру – раз. Успокойся – два. Поезжай домой и поужинай – три… Заниматься ты, конечно, сегодня не сможешь, но займись хоть чем-нибудь. Например, почитай хорошую нефантастическую книжку про анатомию кольчатых червей. Очень успокаивает. Это четыре.
– И все?
– На сегодня все.
Меф направился было к двери, но Эссиорх остановил его:
– Погоди! Вопрос можно?
– Ну…
– Только правильно меня пойми и не обижайся. С Прасковьей все понятно. Я о другом. Ты-то сам Дафну любишь?
– Ну конечно! – ответил Буслаев с обидой.
Эссиорх провел рукой по мотоциклетному шлему, хотя особой необходимости протирать его не было.
– Ты не обижайся, что я спросил. Просто тут такая штука… Окупается только настоящая любовь. Если ты сфальшивил, считай, что вложил деньги в рухнувший банк.
– Не врубился! – недовольно сказал Меф.
– Понимаешь, в человеческих отношениях куча всяких примесей и полутонов. Обидок, мелкой лжи, ехидства, раздражения, хлопанья дверями, всякой торговли. И все это вы называете любовью, и язык у вас не заплетается. Для того, кто родился в Эдеме, это невыносимо.
– Все равно не понял, – сказал Меф.
– Ну хорошо. Тогда еще проще. Ты мог бы дать мне потрогать свое сердце? Если бы я попросил? Без объяснений, зачем это нужно. Просто: дай потрогать, и все!
– Чего-о? Ага, ща-а!
– Вот видишь. А я бы тебе дал. Просто потому, что знаю: ты не попросил бы меня об этом, если бы это не было действительно нужно и важно, – сказал Эссиорх серьезно. – И так все, кто имеет отношение к Эдему. Там все очень чистое, радостное, наивное, любящее тебя без меры. Допустим, ты скажешь там лошади: «Умри!» Просто так, в шутку, а она уже лежит мертвая.
– Почему? Может, я ради прикола сказал? – не понял Мефодий.
– А лошади приколов не понимают. Твое слово для нее закон. Ты сказал ей «умри!», и она, не задумываясь, просто от любви к тебе умерла.
Глава 5 Мастерская мрака
Высший пилотаж мрака – заманить козленка в волчью стаю, внушив ему, что раз у него есть рожки, он тоже хищник и крайне опасный. Разумеется, финал всегда одинаков. Если козленок чудом и уцелеет, то непременно станет тем, чем становятся все выросшие козлята мужского пола.
Эссиорх
В сознании каждого существуют смысловые пары. Образы, звуки, действия, нерасторжимо скрученные проволокой близких ожиданий. Например: включаешь лампу – ожидаешь щелчка и света. Нож срывается и попадает по пальцу – ждешь крови. Когда смысловая пара нарушается, человек или страж испытывают сильный дискомфорт, понимая, что стряслось нечто экстраординарное.
Именно это и произошло, когда Пуфс обнаружил, что курьер, материализовавшийся в душном облаке, не является джинном Рахманом, которого он десять минут назад послал за Улитой и чьего возвращения ожидал, чтобы выведать все подробности.
Посреди кабинета стоял невысокий старый страж с маленькой лысой головой и слизанными жаром бровями. Черты его лица казались вполне ничего, если брать по отдельности, но все вместе – рот, нос, глаза – жалось друг к другу на незначительном пятачке, который легко можно было накрыть детской ладошкой. Все вместе производило отвратительное, грозное и одновременно скудоумное впечатление.
На новоприбывшем был длинный глухой фартук до колен, какой носят мясники. Дарх, висевший высоко, едва ли не в складках морщинистой шеи, напоминал не привычную сосульку, а скорее стручок красного перца.
Подволакивая не гнущуюся в колене ногу, страж подошел к столу Пуфса и звучно поставил на него деревянную шкатулку. На резной крышке кривлялись сатиры с круглыми животами и рахитичными ножками.
Шкатулка привела Пуфса в состояние вампирской бледности. Трижды он тянулся к ней и трижды отдергивал руку. На висках выступил холодный липкий пот, похожий на капли куриного бульона. Опаленные брови равнодушно ждали.
Пуфс набрался храбрости и, открыв шкатулку, рывком перевернул. На стол выпал шнурок. Темный и довольно длинный, сплетенный из трех истертых кожаных полос. В шнурке не было ничего особенно ужасного, но Пуфс вскочил, в ужасе отгородившись высоким стулом.
– Это мне? Или ты хочешь, чтобы я передал это Арею? – взвизгнул он.
Старый страж дернул острым плечом.
– Арею я отнес бы и сам, – сказал он. Его голос был таким же опаленным, как и брови.
Пуфс навалился на спинку стула. Бульдожьи мешки под глазами провисли.
– Я не виноват! Это Арей! Я за несколько месяцев сделал больше, чем он за десять лет! Я вернул мраку половину сил Кводнона! – крикнул он.
Молчание. Шнурок шевелился на столе и вяло, как сонная змея, свивался в петлю. Начальник русского отдела опомнился.
– Сколько у меня времени? – спросил он сипло.
Черепашья голова томительно помедлила, после чего с ревматическим усилием повернулась в одну и в другую сторону.
Пуфс облизал синеватые губы.
– Так это было только предупреждение! – сказал он с облегчением.
– Не «только предупреждение», а предупреждение, – жестко поправил страж с негнущейся ногой.
Пуфс кивнул.
– А на словах Лигул просил что-нибудь передать?
– Да. Праша должна быть коронована до конца осени! К этому времени должны быть устранены все препятствия. Или…
Застывший шнурок вновь шевельнулся на столе. Пуфс и бильярдная голова напряженно смотрели на него.
Затем страж с искривленным дархом наклонился. Четким, быстрым и одновременно осторожным движением он схватил корчащийся шнурок ближе к краю и, прежде чем тот успел обвить ему запястье, убрал его в шкатулку.
* * *
Мрак вкалывал так, как никогда не вкалывал при Арее. В его работе появилась лихорадочность, какая бывает у паровой машины незадолго перед тем, как она рванет. Двери не успевали захлопываться, втягивая ручейки комиссионеров и суккубов. Пуржили бумажки. Раскручивались свитки. Сердито стучала печать.
Не сдавшие нормы эйдосов комиссионеры и суккубы без промедления выводились в расход. Тела их сваливались в углу, а неудачливые сущности отправлялись в Тартар. На их место немедленно прибывали новые, хорошо подогретые в злобе. Как только дух входил в брошенное тело, оно вздрагивало, вскакивало и убегало.
Быстрее, быстрее, еще быстрее! Теперь ни у кого не было даже и секундного отдыха: нормы по эйдосам росли еженедельно, становясь совершенно невероятными. Теперь не только слабаки вылетали, но и крепкие середнячки испытывали значительное ущемление.
Знал Лигул, кого поставить на место Арея! Где мечник гаркал и отворачивался – там Пуфс змеился бородкой, дрябленько улыбался и разводил слабенькими ручками:
– Ничего не могу для вас сделать! План есть план!.. Убрать его! Следующий!
Тухломоша, чью уникальную, вполне самодостаточную подлость Пуфс успел оценить по достоинству, был повышен и обзавелся собственным кабинетом. Новая должность Тухломона «консультант по работе с населением» значилась на табличке, скромной и деловой. Сам кабинет был без окон, узкий как пенал. Прежде в нем хранили швабры и всякое киснущее тряпье, так что запах стоял невыветривающийся, затхло-мышиный. Сколько ни тянул кондиционер, он становился только гнуснее.
Тухломоша был занят. Он принимал «население» – степенного многословного чиновника в дорогом галстуке, в речь которого через каждые два предложения прокрадывалось слово «гусударство». Умиленный Тухломоша всякий раз закатывал глазки и трясся верноподданнической дрожью. И по этой дрожи опытный Ромасюсик, заглянувший к Тухломону за бумагой для принтера, безошибочно видел, что чиновник вскоре останется без эйдоса, а возможно, и без галстука. К галстукам лучший комиссионер мрака питал эпизодическую слабость, не вредящую основной работе.
Расставшись с чиновником, Тухломоша скорчил закрывшейся двери рожу и, мгновенно став серьезным, отправился отчитываться Пуфсу.
Новый начальник русского отдела мрака больше не разгуливал по резиденции в грязной набедренной повязке, как это случалось в первые дни по прибытии его из Тартара, когда он не освоился еще в человеческом мире. Теперь он одевался щегольски, даже несколько с перегибом. Семь известных модельеров наперебой поставляли ему костюмы, утверждая, что время стандартных мужских фигур миновало и наступила эпоха значительных.
Пуфс великодушно позволял себя хвалить. К лести он относился спокойно, хотя глуп не был. Человек не врет, даже когда думает, что лжет. Просто он сам порой не понимает той правды, которую озвучивает.
– Кхе-кхе! А я вот к вам вот! – сказал Тухломоша подобострастным тоном.
Пуфс закончил ссыпать сегодняшние эйдосы в пузырек из-под витаминов и аккуратно зачпокнул крышечку, поставив сверху охранную печать мрака. С этой минуты открыть ее сможет только сам Лигул или тот, кому он поручит. Явившийся курьер – мятый джинн с заблудившимся носом и плававшим на его месте глазом – принял эйдосы, расписался где положено и сгинул.
Тухломон проводил эйдосы безнадежным взглядом голодного пса, мимо которого пронесли говяжий фарш. Пуфс заметил и погрозил ему пальцем. Запонки белоснежных манжет плеснули бриллиантовым сиянием. Единственные яркие пятна в безмерно темной комнате с заложенными кирпичом окнами.
– Выпроводил? – спросил он.
Тухломоша закивал.
– Договорились?
Комиссионер осклабился.
– Еще бы! Осмелюсь доложить: фирма веников не вяжет, – осторожно хихикнув, сказал он.
– Чего хотел? Стандартный комплект, конечно? – уточнил Пуфс. «Стандартным комплектом» он называл деньги, власть, здоровье, женское внимание и прочие радости.
Тухломоша позволил себе замешкаться с ответом и выдержал эффектную паузу, как опытный комик перед самой новой из своих шуток.
– Нет. Деньги и власть у него, говорит, и так есть. Он пожелал БЕССМЕРТИЕ.
Пуфс наклонился вперед. Правая бровь выползла на середину лба карлика.
– И это все? Больше ничего? – спросил он недоверчиво.
– Да, одно БЕССМЕРТИЕ, – подтвердил Тухломон, как бобик ожидая подачки.
И получил ее. Пуфс не выдержал и хмыкнул.
– Такие олухи – наш алмазный фонд! Никак не сообразят, что как раз этого-то добра у всех дополна и абсолютно задаром! – Он сделал на календаре пометку. – Планирую инсульт на конец… м-м… ноября. Если свет из свитка у Аиды не изгладит, этим годом еще в отчет пойдет.
– А как же бессмертие? – на мгновение высунув язычок, спросил Тухломоша.
– Все как договорились. Тогда-то самое бессмертие и начнется. Только, боюсь, отказаться от него будет уже проблематично, – спокойно сказал Пуфс.
Улыбка, так и не добравшаяся до его глаз, исчезла теперь и с губ. Тухломон ощутил изменение и как-то сразу подтянулся.
– Ну? Выяснил? – спросил Пуфс.
Тухломон закивал.
– Жизней рисковал. Натурально! Клянусь суккубом Хныком! – сказал он и тотчас по тени, скользнувшей по лицу Пуфса, определил, что сейчас он рискует жизнью никак не меньше.
– Где ты его нашел? – повторил Пуфс с нажимом.
– В Сокольниках. Господин Зигя… э-э… пытался залезть на детскую горку.
– Почему ты его не привел? Ты с ним разговаривал?
Комиссионер замотал головой.
– Не рискнул. Я подумал, вас огорчит, если в мое маленькое хорошенькое тельце попадет копье валькирии! – Тухломон посмотрел на равнодушно-дряблый рот шефа и добавил: – Ну, во всяком случае, я надеялся, что огорчит.
– С ним что, были валькирии? Кто? – спросил Пуфс.
– Одиночка.
– А-а! – подозрительно мягко отозвался новый начальник российского мрака.
Его тонкие, почти девичьи пальчики забегали по рукаву, снимая невидимые пылинки. Наблюдательный Тухломоша заметил, как белки глаз Пуфса пожелтели и стали несвежими, как апрельский лед.
«Ага, ненавидишь ее! Хоть что-то я про тебя знаю!» – подумал Тухломоша, у которого на каждого начальника была заведена мысленная пластиковая папочка на резинках.
Прощать мрак не умеет. Чтобы прощать, надо любить.
– Пшел вон! – велел Пуфс.
Комиссионер не обиделся и торопливо затопал, куда ему указали.
– Стой!
Тухломоша немедленно прекратил уходить вон.
– Где советник? – спросил карлик.
– Оне-с в фехтовальном зале-с, – доложил Тухломон, ухитрявшийся быть в курсе всего, что лично его не касалось.
– Один тренируется?
– Так точно-с. Никто учиться у Арея не хочет. Прасковья и взглядом убьет, а Варвара утверждает, что ее главное оружие лоб и тяжелые ботинки!
– Позови мне Арея! – приказал Пуфс.
Голос у него был вялый, однако Тухломоша всем своим длинным и трусливым позвоночником ощутил, что надо поспешить, и завихлял к двери.
С Тухломошей произошло то же, что и со старым Акелой: он промахнулся. Ему мерещилось, что Арей и Варвара в зале, а они давно уже из него ушли. Зато из зимнего сада, помещавшегося на втором этаже, доносилась музыка.
На лестнице Тухломон наткнулся на Ромасюсика. «Лукавнующий гугнятка», как однажды назвала его Улита, скатывался по ступенькам бойко, как колобок. Сдобное тело трепетно облегал шелковый халат.
Халат Ромасюсик, экспериментируя, сам сострочил на швейной машинке, узнав от Тухломона, что Чимоданов когда-то вручную шил себе жилетки из кожи. Правда, Петруччо делал все старательно. Ромасюсик же делал все на тяп-ляп, с явной кое-какостью, и получалось всегда кое-како.
– Кто это там плачет? – подозрительно спросил у него Тухломон.
Ромасюсик прислушался.
– Никто не плачет. Это Праша смеется… Идем!
Раздумав спускаться, шоколадный юноша развернулся и потянул Тухломона за собой.
На втором этаже было людно. По зимнему саду слонялись молодые люди в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет. Среди них были и брюндины, и блонеты, и живущие напряженной желудочной жизнью качки, и зубастые интеллектуалы с умными очковыми стеклышками, и парочка музыкантов – один в стиле: «Мам, да убери ты свои бутерброды! По вторникам я режу вены!», а другой хищный мачо с синим отливом волос и акульей улыбкой. Большинство вело себя самоуверенно, но не все. У веерной пальмы мялся высокий парень, длиной волос напоминавший Мефа, и нервно обгрызал ногти, изредка, для разнообразия, закусывая мякотью большого пальца.
Варвара сидела на подоконнике, положив тоскующий подбородок на острое колено. Дочь Арея была все в тех же десантных ботинках. Только кожаные брюки поменяла на пятнистые, военные, в которых внимательный Тухломоша углядел один из вариантов новой полевой формы.
Время от времени кто-нибудь из молодых людей приближался к ней с тем небрежно-значительным видом, с которым разгуливают только индюки и патентованные красавчики, но Варвара даже не оборачивалась.
– Ко мне не подходить! У меня гепатит, и я далеко плююсь! – говорила она, наслаждаясь тем, как народ сразу начинает отскакивать.
Она интуитивно чувствовала цену этим дон-жуанчикам, способным сдать тебя вместе с пустыми бутылками, едва подвернется что-то чуть более выгодное. «Я пришел охотиться за хозяйкой, а ты никто и вообще не в моем вкусе, но пока я свободен, могу облагодетельствовать и горничную», – сообщали они всем своим видом.
Если трюк с гепатитом не срабатывал и парень продолжал проявлять настойчивость, то рядом с Варварой молча вырастал Арей, и бедный молодой человек осознавал, что ошибся не только девушкой, но, возможно, и веком своего рождения.
Когда Тухломоша заглянул в зимний сад, один из молодых людей встрепенулся и, выдернув наушники, скрылся за низкой дверью.
– А это еще кто? – спросил Тухломон у Ромасюсика.
– Не видно, что ли? Модели из агентства сестры Глумовича.
– Зачем?
– У Праши тоска. Она дала сестре Глумовича сорок восемь часов, чтобы та ее влюбила. В случае удачи сестра Глумовича летит на личном самолете в Бразилию на карнавал. В случае неудачи – на бесплатном государственном автобусе отвозится в морг, автобус уже, кстати, под окнами стоит. Хоть бы движок заглушил, провопил тут все, – пояснил Ромасюсик.
Тухломон не удивился. Он был мрак, а мрак не изумишь странными желаниями хотя бы потому, что он сам же их и сеет.
– Это она? Мадам Глумович? – спросил Тухломон, кивая на деловитую дамочку с очень бледным лбом.
Ощутив, что на нее смотрят, дамочка оглянулась.
– Здрасьте! – сказал Ромасюсик.
Сестра Глумовича не ответила, только отмахнулась. Одетая, как капуста, в двенадцать торчащих друг из-под друга одежек, она бегала по зимнему саду, разговаривала сразу по двум телефонам и нервно курила, хлопьями роняя пепел себе на грудь. Красавчики пугливо расступались. Чувствовалось, что к своим моделям она относится, как к весовой говядине.
– А вы не знакомы? – спросил Ромасюсик.
– Нет, – ответил Тухломон презрительно. – Эта мелочовка не моего полета! Это все по суккубьей части. Да и вообще угнетает меня наша работа – однообразно все, рутина!
Ромасюсик сказал было «хе-хе», но, спохватившись, переделал его в более осторожное «хю-хю». Он усвоил уже, что у Тухломона есть привычка высказывать крамольные суждения и потом как бы невзначай посматривать на собеседника.
Например, вчера он бегал по приемной и орал: «Лигул не тянет! Долой бюрократа! Мраку нужен новый властелин!» Три комиссионера и один суккуб неосторожно улыбнулись, а сегодня утром их почему-то в очереди уже не было. Судя по всему, отправились в Тартар получать медали за борьбу с бюрократией.
– И как? Нашли кого-то? – спросил Тухломон, пропуская пронесшуюся мимо него мадам Глумович, которая была в явной панике.
– Не-а. Автобусами кандидатов возим, но пока глушняк, – сказал Ромасюсик не без удовлетворения.
– А как Праша выбирает?
– Каждый гоуит вон в ту комнату, где его ждет Прасковья с песочными часами. Она их переворачивает, и у него ровно сорок секунд, чтобы себя проявить. Хоть на голове стой, хоть танцуй, хоть на трубе играй – твой выбор. Если понравиться не удалось – Праша дергает за шнурок. Дальше голая техника – никакой магии. В полу люк, под люком труба большого диаметра, а наверху быстро наполняющийся бачок на три тысячи литров, – с удовольствием поведал Ромасюсик.
Ему радостно было, что единственный, кто способен продержаться рядом с Прасковьей дольше сорока секунд – такой вот гадик, как он. Это как минимум означало, что будущий муж для Прасковьи если еще и не найден, то, так сказать, психологически намечен и логически обоснован.
– Смывает, что ли? И как, насмерть?
Прямоходящая шоколадка сахарно улыбнулась:
– Вай насмерть? Некоторых потом встречали вылезающими из люка. Вполне себе живенькие. Запах, конечно, оставляет вишать бестшего. Все-таки два километра вплавь до ближайшей лестницы.
Из комнаты донесся короткий вопль и звук извергающейся воды. Дверь гостеприимно распахнулась.
– Опять не сложилось! Наверное, стишок про Деда Мороза забыл, – шепотом предположил Ромасюсик и крикнул: – Следующий! Шустрее, мальчики, не упустите шанс! Честолюбие – двигатель всех лимузинов!
Вспомнив о поручении, Тухломон заспешил к Арею. К бывшему начальнику он подходил нагленько и одновременно трусливо, вжимая голову в плечи. Оно-то, может, Арей и утратил свой иерархический вес, да только кулак его легче не стал. И именно этот факт вызывал у Тухломона безмерную грусть.
* * *
Некоторое время спустя нетерпеливо ожидавший Пуфс услышал снаружи оправдывающийся фальцет Тухломона, смешивающийся с гулким недовольным басом мечника. Слов было не различить, но через дверь это звучало примерно так:
– ДЫР! Тра-та-та! Тра-та-та-та! Тра-та-та! ДЫР! Тра-та-та! Тра-та-та-та! ДЫР-ДЫР! ХЛОП!
«Хлоп!» – это уже высказалась кабинетная дверь, решительно захлопнувшаяся за Ареем. Тухломон остался за бортом.
Лучшему комиссионеру мрака стало обидно. Он задумчиво посмотрел на дверь и, не делая никаких явных телодвижений, точно парусник повлекся к ней любознательным ухом.
– А, советник! Что хорошего посоветуете, советник? – услышал он насмешливый голос Пуфса.
Что посоветовал советник, Тухломону узнать не пришлось. Его нежная ушная раковина ощутила неуютное дуновение, и, вскинув глазки, он узрел тусклое острие меча, пробившее дверь насквозь.
Намек был настолько прозрачным, что испытывать судьбу дальше комиссионер не стал.
– Чего уставились, лупоглазые? Меча не видели? А ну работать, сестры, работать! – обратился он к заинтересовавшимся суккубам из «окошечной» очереди и, оскорбленно шмыгнув носиком, зашаркал в свой пахнущий кислым тряпьем кабинетик.
Не одного Тухломона испугало внезапное появление меча. Пуфсу оно тоже не пришлось по вкусу. Заметив это, Арей небрежно прокрутил в руке клинок и, разжав кисть, уронил звякнувший двуручник на стол перед Пуфсом. Тот не то чтобы отдернулся, но неуютно поджался.
– Уронил! Я сегодня такой неловкий!
– Самоутверждаемся? Весь мрак уже тысячу лет ждет, пока ты наиграешься со своим кинжальчиком, – сказал Пуфс.
Арей посмотрел на Пуфса. Новый начальник сидел перед ним обвисший, сутулый, безмерно кислый, со склоненной вперед тяжелой головой и накручивал на палец тонкую бородку. Не человек, не страж, а ожившая картинка из иллюстрированного пособия по истории бюрократии.
«Ничего не ждет, ни на что не надеется, ничего не хочет, а все равно гадит», – подумал Арей и с вызовом произнес:
– Я не наиграюсь, пока мне не отрубят голову.
По набрякшим фиолетовым мешкам под глазами у Пуфса прошла дрожь.
– «К словам надо проявлять особую осторожность. Думая, что шутит, человек нередко озвучивает свою жизненную программу». Двенадцатая скрижаль света, – сказал он.
– Я не человек. Цитируем свет, а, Пуфс?
– Что из того? Тексты врага надо знать.
– Ага… Многие так говорят. А еще уверяют, что все удовольствия надо хоть раз в жизни испытать и что от одного раза ничего не будет. И действительно: СОВЕРШЕННО НИЧЕГО уже не будет.
Пуфс насторожился.
– Это вы из-за Улиты, советник? О вас же заботился! Мне-то секретарша ни к чему…
Услышав о Пуфсовой заботе, Арей не то усмехнулся, не то оскалился. Даже Пуфс не понял до конца, что означала эта гримаса.
– Она еще не приходила? – спросил мечник.
– Нет. Но придет, никуда не денется, – уверил его Пуфс. – А пока, дорогой советник, отгадайте загадку. Как называется часть тела человека, состоящая из черепной коробки и лица?
– Ну и формулировка! Голова, что ли?
– Словарь Ожегова, милый мой советник. Всего лишь словарь, – хихикнул Пуфс. – Так вот, чтобы вы поняли – именно это и нужно мне от Мефодия Буслаева! Личико и черепная коробочка!
Озвучив имя, он быстро посмотрел на Арея, надеясь поймать первую его реакцию. На низком, со стрелкой темных волос лбу мечника собралась складка кожи. Вот собственно и все.
– Голова Мефа? Это просьба или приказ? – спокойно спросил Арей.
Пуфс растянул тонкие губы. Все же досадно, что мечник воспринял все так спокойно. В конце концов, не каждый день тебя просят прирезать своего любимого ученика.
– Хо-хо… Забыл, чем просьба отличается от приказа? Приказ отдают тогда, когда не понимают просьб, – сказал карлик.
– Ну и чем же Лигулу не угодил Меф?
– Ну, милый мой советник! Это же так очевидно! Буслаев все больше уклоняется. Наши шансы получить его силы уменьшаются. Если Меф умрет, пусть эйдос его достается свету – невелика потеря. Главное, что силы его рано или поздно найдут себе нового хозяина, а тот, возможно, окажется сговорчивее. Конечно, досадно, если Праша не получит всей мощи Кводнона до коронации, но лучше, как говорят деловые люди, «зафиксировать прибыль, чем совсем ее лишиться». С Натой, Мошкиным и Чимодановым у нас сложилось удачно, а это немало, – потирая ручки, заявил Пуфс.
Странная деталь: все, что говорилось им от себя лично, говорилось вяло и трусливо, с оглядкой. Зато распоряжения начальства он передавал, бойко и значительно распахивая совиные глазки.
Арей больше не разглядывал карлика, а только свои квадратные, коротко подстриженные ногти.
– А что? Больше зарубить синьора помидора некому? – спросил он.
– Лигул хочет, чтобы это сделал именно ты. Как доказательство твоей лояльности. Да и бой с Мефом будет равным, так что совесть не загрызет.
– Равным? – насмешливо переспросил Арей.
Пуфс развел ручками.
– Почему бы и нет? Он же твой ученик, верно? Ты его всему научил? Вот тебе и мусор за собой убирать!
Шрам на лице Арея дернулся.
– Мефодий все забыл, – сказал он быстро.
Пуфс сорвался со стульчика и забегал по комнате.
– Вот и нет. Он все вспомнил. Прасковья постаралась. Вторично вторгаться в его память свет не будет. И главное: запрещать Мефу сразиться с тобой он не станет. Это мнение наших экспертов.
– Именно со мной или вообще с кем-либо из наших? – недоверчиво переспросил Арей.
– Именно с тобой, – охотно подтвердил карлик.
– Почему?
Пуфс запутался в бородке перстнем, неосторожно дернул, и у него заслезились глазки.
– Потому что именно тебя он пустил в душу, когда был твоим учеником. Тебя, а не меня или Лигула. Был к тебе привязан, подражал, перенимал интонации. А все добровольно пущенное в душу – каждое слово, впечатление, мысль – дает всходы. Странно, что вы забыли такой простой закон, советник!
– Я ничего не забыл, – глухо заверил Арей.
– Тогда не забыли, что и сделки с мраком так просто не расторгаются, и служба ему не изглаживается! Пока у человека есть хоть что-то, принадлежащее нам, он не может считать себя в безопасности. Мрак имеет право потребовать свое назад, даже если судьба эйдоса еще не решена.
– И что же из имущества мрака есть у Буслаева? А, ну да… меч и силы Кводнона! – вспомнил Арей с досадой.
– Именно! Плюс абсолютное нежелание с ними расставаться! А раз так, мы можем претендовать если не на эйдос, то хотя бы на… хи-хи… черепную коробку. Плата за прокат, а, советник? – затрясся от восторга карлик.
Арей поморщился. Он не любил повторений.
– Пуфс, на твоем месте я говорил бы гадости хотя бы через раз. Потому что когда они говорятся постоянно, они перестают восприниматься, – сказал он с раздражением.
Пуфс, перестав бегать, незаметно пожал сам себе руку. Ага, вот он – гнев! Отлично! Как не держался Арей, а все же прокололся, выразил неудовольствие! Наконец-то хоть одна яркая эмоция, которую можно вставить в отчет. Хотя, скорее всего, и отчета никакого не потребуется. В конце концов, портрет Лигула висит в кабинете не только для того, чтобы мухам было на что садиться.
На портрете Лигул впервые был без доспехов, без шлема с перьями, без орденов и прочей парадной сбруи. Крайне нетипичный портрет. В серой длинной рубахе Лигул сидел на стуле, что-то писал и казался больным и усталым. К разговору, происходившему в кабинете, Лигул не прислушивался, лишь изредка поднимал голову.
Вообще любопытная деталь – канцелярской закваски стражи обожают на парадных портретах позировать в латах, верхом или с оружием. И, напротив, действительно выдающиеся полководцы бегут от этой сбруи как от огня. Редко-редко когда и орден наденут.
Почувствовав, как Пуфс то и дело незаметно переводит взгляд, Арей обернулся и, заметив портрет, понимающе усмехнулся.
– Мое почтение руководству! – поздоровался он. – И раз тут все в сборе, сообщаю: убивать синьора помидора я не стану! Во всяком случае, не раньше, чем у меня самого возникнет такое желание. Довольно с вас того, что я соглашаюсь подписывать всякие бумажонки!
Лицо Пуфса сделалось уместно скорбным. Первое правило карьериста: хочешь расти как на дрожжах, смейся только вместе с начальством. В данном же случае начальство даже не улыбнулось. Однако наблюдательный Пуфс вовремя заметил, как горбун дернул острым подбородком, точно напоминая ему о чем-то.
Пуфс неуютно поежился, прикидывая, насколько далеко от него Арей. Ох, близко, совсем близко! Лигулу-то хорошо. Если что, первым рубанут не его. Лигул нетерпеливо ждал. Делать нечего. Надо решаться.
– Советник! Мнээ-э… – заблеял Пуфс. – Мы догадывались, что вы… мнэ-э… в некотором смысле попытаетесь отказаться. И поэтому чем лучше мы друг друга поймем, тем меньше будет уверток. Свою голову мрак все равно получит. Это может быть голова Мефа, а может… э-мэ-э… голова некой… мнэ-э… девушки-водителя. Так-то вот, советник! Решайте сами!
– ВАРВАРЫ?!
Арей с рыком рванулся вперед, но опоздал. Пуфс с птичьим писком нырнул под стол. Посыпались бумаги и пергаменты. По полировке, как по льду, пробежала длинная неровная трещина.
С искаженным лицом, не зная, что ему еще рассечь, Арей повернулся к картине и обнаружил, что горбун Лигул с портрета таинственно исчез. Присмотревшись, мечник обнаружил мягкие туфли с загнутыми носками, валяющиеся у шкафа, изображенного в правом верхнем углу картины.
– Фарс! Дурной нелепый фарс! – сказал Арей и, выбив ногой дверь, вышел в приемную.
Очередь суккубов метнулась в разные стороны. Двух замешкавшихся мечник зарубил и, перешагнув через простроченные тела, пошел, куда несли его ноги. Перед ним все разбегались. Кто не успевал – на того обрушивался меч. В основном это оказывались комиссионеры, входившие с улицы сдавать эйдосы и не успевавшие понять, что происходит. Не прошло и минуты, а клинок был весь в пластилине.
Гнев жег грудь, полыхал, расширялся. Давно замечено: когда гнев разрастается, он, вытесняя остальные чувства, сам диктует свое бытие. Ни человеку, ни стражу не остается уже в себе места. Три взбешенных гения равны по интеллекту одному спокойному сержанту пожарной команды.
То же происходило теперь и с Ареем. Он ощущал себя высеченным мальчишкой. И дело не в том, что ему придется зарубить Мефа, а в том, что никто даже не потрудился создать иллюзии добровольности выбора! Никто с ним не считался!
Проклятье! Теперь, когда мрак знает про Варвару, они будут вечно держать его за горло! Даже тогда, на одиноком маяке с качающимся от вечного ветра ржавым фонарем, он был гораздо свободнее, чем теперь.
Внезапно Арею пришло в голову, что, пока он говорил с Пуфсом, его дочь могли похитить. Тяжело дыша, он рванулся к лестнице и побежал, спотыкаясь.
* * *
Зимний сад был пуст. Пока Арей находился у Пуфса, толпа моделей схлынула. Только у двери лежало несколько забытых курток и две-три сумки. Дергая за шнурок, Прасковья обычно забывала поинтересоваться, взял ли жених все свои вещи.
Арей кинулся в одну сторону, в другую. Прыгнувшая под ноги кадка перевернулась от пинка сапогом. О другую он больно ударился коленом. Зарычал и, не глядя, рубанул. Запрыгали, падая со стеллажей, рыжевато-красные, восхитительно пахнущие торфом горшки с орхидеями.
– Варвара! ВАРВАРА! – крикнул он.
Эхо заметалось по зимнему саду и заблудилось на лестнице.
– Аушки! – сказал кто-то рядом очень спокойным голосом.
Мечник резко повернулся. Его дочь сидела на подоконнике – там, где он ее и оставил. Странно, что именно туда он и не посмотрел. Должно быть, искать ее там показалось ему слишком очевидным. Рука Арея, сжимавшая меч, медленно опустилась.
– Почему ты не откликалась? – спросил он растерянно.
– Пардоньте! Я не особо люблю откликаться, когда меня ищут бегающие с оружием мужики.
– А где?.. Ну эти все?
Варвара пожала плечами.
– Уплыли по трубам… Праше не удалось влюбиться. Буслаев опять перевесил. Только это, по-моему, не из-за его достоинств, а детский эффект.
– Детский эффект?
– Хотеть то, чего не дают.
Арей кивнул, медленно остывая.
– А ты у меня в Мефа не влюбишься? – спросил он.
Варвара громко фыркнула.
– Ну и замечательно. Тем меньше будет слез, – задумчиво сказал мечник.
– Каких еще слез? – не поняла Варвара.
Вместо ответа мечник мрака взял с подоконника тесак и сунул ей в руки.
– Идем! – велел он.
– Зачем?
– Ни за чем. Просто идем.
Арею хотелось пройтись. Когда он бывал недоволен или злился, то не способен был оставаться на одном месте. Как акуле, чтобы не задохнуться, нужно непрерывно плыть, так и Арею, чтобы не отравиться собственным раздражением, требовалось движение.
На Большой Дмитровке к Варваре сразу устремился Добряк и принялся прыгать и вертеться вокруг. В само здание резиденции пес заходил неохотно. Скулил, поджимал хвост, дрожал, а последнее время и вовсе предпочитал оставаться снаружи.
– Отвали, пока я тебя не убила, рожа слюнявая! – страшным голосом крикнула Варвара, вставая на колени и обнимая пса за шею. У нее вечно так бывало: когда она испытывала нежность, то почему-то начинала орать.
– Ай-ай-ай, какое невежливое девушко! И чье же это такое? – засюсюкал рядом незнакомый комиссионер, хитрый и гибкий, похожий на бритую лисицу.
Арей, которого он вовремя не заметил, повернулся к нему всем корпусом. Не издав больше ни звука, комиссионер беззвучно стек на асфальт. Выудив из расплавленного пластилина пакетик с эйдосами, Арей пересыпал их к себе в дарх и зажмурился от удовольствия.
Варвара, игравшая с псом, ничего не заметила.
– А меня что, тоже убьют, если я чего-то не то брякну? – поинтересовался кто-то.
За спиной у Арея стояла Улита и покачивала за ручку рыжий чемодан на колесиках. В глаза мечнику она смотреть избегала, а глядела на его раздувшийся сытый дарх.
Арей не то промычал, не то прорычал что-то. Улита, хорошо его знавшая, безошибочно ощутила, что шеф смущен. Что ж, и это хорошо. В конце концов, слова «прости!» от мечника ждать бесполезно.
– Явилась? Получила… м-м… бумагу?
Улита молча пнула свой чемодан.
– Не знаю, зачем Пуфсу все это понадобилось. На всякий случай будь осторожна. Не доверяй ему, – не глядя на нее, сказал Арей.
– Уж в этом-то не сомневайтесь! Я теперь никому не доверяю! – с вызовом заверила его Улита.
Мечник кашлянул.
– И… м-м… еще одно. Помимо всего прочего. Я рад, что ты вернулась. Мне тебя… м-м-м… недоставало, – с усилием выговорил он.
Улита смягчилась.
– Ладно! – сказала она великодушно. – Будем считать, что вы сделали для меня что-то хорошее. А так как добро я забываю быстро, то и вопросов нет. Короче, проехали.
Добряк, вертясь как юла, дернул мордой. Большой клок пены, оторвавшись от его подбородка, повис на куртке у Варвары.
– Ты че, опух??? Слюни подбери! – крикнула она сквозь смех.
Улита с интересом посмотрела на Варвару.
– Какое совпадение! Моя бабушка тоже принадлежала к древнему аристократическому роду! Мыла полы на кухне у турецкого султана, – промурлыкала она.
Шутка была небезопасной.
– Я тоже долго привыкал! – сказал мечник сквозь зубы. – Вот он – ваш свет!!! А такой был ребенок – мягкий, ласковый, с кудряшками!
– Ничего не поделаешь, шеф! Сами по себе кудряшки ни от чего не страхуют. Мне другое интересно: она уже знает? – неосторожно спросила Улита, но тотчас округлившиеся от гнева глаза Арея напомнили ей, что немые живут дольше говорливых, а глухие так практически бесконечно.
– Что «она знает»? – с любопытством спросила Варвара.
Ей удалось усесться на Добряка верхом и обхватить его шею тем движением, которым десантники сворачивают голову часовому. Хотя Добряку это нравилось. Он рычал и пытался прикусить Варвару за рукав. У каждого своя степень нежности. Что для слона ласка, то для бабочки смерть.
– Так чего она знает-то? – нетерпеливо повторила Варвара.
Арей, не мигая, смотрел на свою секретаршу.
– Ну что, я буду тут работать! И попробуйте кто-нибудь положить на мой стол хотя бы чужую шариковую ручку! Сглажу на месте! – без малейшего смущения произнесла Улита.
Порой она врала так легко, что самой неловко становилось. Иной раз так изоврешься, что сам не знаешь, где правда, и, втайне тоскуя по истине, начинаешь поневоле верить в собственную сфабрикованную реальность. Так и носишься в волнах, как брошенный в канал окурок.
– Где тут моя Прашечка? – бойко продолжала Улита, не позволяя Варваре сфокусироваться на ее предыдущей фразе и увидеть в ней фальшь. – Я ее намерена профилактически оздоровлять своим присутствием!
– Это еще зачем? – разомкнул губы Арей.
«Ага! Пронесло! Не убьет!» – подумала Улита.
– Ну как? У нее характер реакторный, а у меня термоядерный! Вот и будем колотиться друг об друга, пока обе в чувство не придем.


6-10 ГЛАВЫ
Глава 6 Добро с кулаками
На месте ли податаман Самсон Колыбанович? Тут ли Дюк Степанович, Пермя Васильевич да Васенька Игнатьевич? Не сложили ли головы Потанюшка Хроменький да Дунай Иванович? Не уехал ли куда Чурила Пленкович? А Михайло Потык здесь ли? А где теперь могучий Ставр Годинович, Глеб Володьевич да Иван Горденович? Не в кабаке ль тоскует Сухмантий Одихмантиевич? Не в Орде ли сгинул Данила Игнатьевич?
Былинное
– Если вы не перестанете темнить и не скажете, что вам надо, я встану и уйду! – с угрозой произнес Багров.
Мамзелькина задрожала от ужаса. Затем перестала дрожать и деловито почесала остренький носик.
– Давай, деревце мое недопиленное! Топай! Далеко все равно не утопаешь! – сказала она, несильно встряхивая банку.
Сердце сжалось и разжалось, вновь заполнив все стекло. Багров ощутил острую боль, но не в груди, а в банке, отдельно от себя.
– Что вам надо? – повторил Матвей, задохнувшись.
Он презирал себя за то, что боится старухи, и презрение к себе было таким же сильным, как и боль.
Мамзелькиной не хотелось говорить сразу. Она была расположена поболтать.
– Устала я, родной мой! Все ноги истаскала. Не поверишь: забилась бы в какой уголок с бочонком медовухи и смотрела б в одну точку лет так двести! Не соскучилась ба!
Багров посмотрел на висевшие через плечо Мамзелькиной белые кроссовки. Хорошо еще, что Аида сегодня не в джинсах явилась в человеческий мир, а то с ней и такое случалось.
– Ну и отдыхайте! А я тут при чем?
– А при том, огрызочек мой яблошный, что служба моя больно беспокойная! Не то что часу – минуты не отдохнешь. Я вот и сейчас с тобой сижу, а коса-то моя раз двести отлучилась! А она-то одна не ходит – и я с ней таскаюсь, – сказала Мамзелькина, выразительно глядя на Багрова.
Тот недоверчиво моргнул, уставившись на брезент. Некогда зеленый, теперь он имел цвет всех старых брезентов.
Мамзелькина снова заныла, что она устала и что с таким стажем, как у нее, давно положена пенсия. Да только дождешься ее у Лигула – как же. К зудящему пению старушки Матвей отнесся без особого доверия. Глазки у жалующейся Аиды Плаховны были сухие и деловитые.
– И дальше что? Вы хотите, чтобы я стал смертью вместо вас? – спросил Багров.
Коса звякнула. Плаховна хихикнула. Казалось, шутка понравилась обеим.
– Я б и согласилась, да не потянешь ты, петушок мой недоощипанный! Не удержать тебе моей косы-то! Ты горячий, нетерпеливый, нервы у тебя, а работа у меня холодная. Ох-ох, какая холодная! Да и не отпустит меня коса-то. Не уговаривай!
Багров и не уговаривал.
– Так чего вам надо? – повторил он грубо.
Мамзелькина взяла его за плечо и с нестарушечьей решительностью притянула к себе. Матвей рванулся, но это была попытка кузнечика лягнуть троллейбус. Жуткая и мертвенная сила скрывалась в иссохшей ручке. Казалось, не сдерживай ее ничего – и сотрет она город, как мел с доски. Железа коснется – покроется оно перхотью ржавчины. Дотронется до молодого дерева – станет дерево влажной трухой. Коснется человека – прахом могильным рассыплется.
– А вот грубить мне не надоть, Мировудов ученик! Я ж одна не плачу! Вместе плакать будем! – предупредила Аида Плаховна.
Костистое ее личико, обтянутое розовой, в яблочных прожилках кожей, было у самых глаз Матвея. Вроде как и ничего особенно жуткого не было в этом личике, но Багров не испытывал такого ужаса даже и в тот день, когда его учитель, волхв Мировуд, вскрывал ему грудную клетку.
– И заруби на носу! Все, что я тебе скажу сейчас, останется между нами троими! Тобой, мной и им вот… – Плаховна встряхнула банку. Матвей задохнулся от боли в груди.
Отпустив плечо Матвея, Мамзелькина извлекла фляжку и, звякая, принялась откручивать крышку. Воспользовавшись тем, что банку она поставила на скамейку, Матвей не удержался и попытался ее схватить. Мамзелькина не делала ни малейших попыток ему воспрепятствовать. Этого и не требовалось. Руки Матвея дважды прошли банку насквозь, но так и не смогли ее коснуться.
Аида Плаховна осклабилась и щелкнула по стеклу ногтем, демонстрируя, что она-то прекрасно может это сделать.
– Убедился? – сочувственно спросила она. – Сердце-то, кролик ты мой консервированный, под закладом! Я могу тут вот его оставить и уйти, а ты все равно не возьмешь! Так-то вот!
Матвей засопел.
– Мировуд не имел права его отдавать!
Плаховна весело толкнула его кулачком в плечо.
– Вы слышали? А ведь пяти минут не прошло, как он назвал его свининой! Ох уж эти люди! Никакой последовательности!.. Ты был его учеником?
– Ну.
– Не будешь же ты утверждать, что Мировуд принуждал тебя у него учиться? Обматывал цепями? Уговаривал?
– Нет, но…
– Не угрожал же, не пытал?
– Нет, но…
– «Нокать» лошадке будешь, милай! Любишь в пропасть прыгать – люби и косточки за собой подметать! В доброго волхва поверил, дурак!.. Фух! Устала! Жарко тут!
Отдуваясь, Аида Плаховна забулькала фляжкой. Багров недоверчиво прислушался. Ему чудилось, что к звуку из фляжки примешивается еще один, точно спиртное в груди у Мамзелькиной, обрываясь, стекало в пустоту. Матвею стало жутко: сидеть на лавке в парке вместе с пьяненькой смертью, которая держит твое сердце…
– Не смотри на меня, некромаг, а то вообще глазки закроешь! – предупредила Плаховна и нежно подышала на банку.
– Ишь ты, трэпэшшыт, болявое! Боится меня! А чего тетю Аду бояться? Тетя Ада хорошая, это у нее коса плохая! Злая коса! – сказала она плаксиво.
Банка снаружи покрылась изморозью. Матвей ощутил, что ему очень холодно. На дворе сентябрь, солнце греет так, что краска на скамейке теплая, а он дрожит и даже руку не может сжать в кулак. И не только пальцы. Кажется, что мысли смерзлись в ледяной ком.
– Значится, так! – подытожила Мамзелькина. – Если хочешь получить свое сердце назад – я не прочь. Принеси мне старый плащ с оловянными пуговицами, который висит в шкафу у Фулоны.
– Зачем?
Мамзелькина ответила ему не раньше, чем спрятала фляжку в карман рюкзака.
– Скоро дожжи начнутся, а у меня подходяшших вешшичек мало, – пояснила она наждачным голосом.
– Я что, вор?
Аида Плаховна пытливо посмотрела на Багрова и внезапно высоко подбросила банку. Матвей одеревенело смотрел, как банка взлетает, замирает и падает, понимая, что не имеет ни малейшего шанса ее поймать. Мамзелькина подхватила банку у самого асфальта безмерно точным и лаконичным движением.
– Сам решай: быть тебе живым вором или мертвым героем. Да и потом плащик-то старенький! Фулона небось и не хватится. Ты не думай: я б и сама взяла, да мне путь в квартиру Фулоны закрыт, пока там хтой-нить кого-нить не укокошил!
Мамзелькина затолкала банку в рюкзак, в одно отделение с фляжкой, испытующе посмотрела на Багрова и исчезла. Какую-то секунду черный силуэт ее, похожий на прорезанную в занавесе фигуру, еще висел в воздухе. Казалось, воздух и солнечные лучи мешкают заполнить место, где только что стояла многоуважаемая Аида Плаховна.
* * *
Мамзелькина подгадала все, что называется, «тютелька в тютельку». Ужинали Ирка, Багров и Зигя у Фулоны, любившей повторять, что гостей принимает не только тот, кто хочет, но и тот, кто может.
– И вообще не лишайте меня удовольствия собрать всех вместе! – говорила она.
– Я тоже могу собирать всех вместе! – обижалась Гелата.
– Ты живешь далеко от метро! К тебе нормально не доберешься! – находилась Фулона.
– Зато я живу в двух минутах от метро! – говорила Бэтла.
– С тобой другая история. Сама готовить ты все равно не будешь, а Алексея твоего мне жалко! Сделала из него кухонного мужика! А ведь когда-то музыкант был, саксофонист! Стройный, как девушка!
Бэтла с сомнением посмотрела на своего оруженосца.
– Это вряд ли! Саксофонистов тощих не бывает. И трубачей тоже. Им же дуть все время надо. Это скрипачи встречаются тощие. А мой Лешка когда-то тем меня покорил, что грелку лопнул.
– Какую грелку?
– Резиновые грелки аптечные знаешь? Он ее надул, и она – хлоп! – лопнула. Сколько народу потом пробовало этот фокус повторить – только глаза у всех на лоб вылезали, – поведала Бэтла довольно.
Алексей радостно гоготнул и с надеждой посмотрел на Фулону, точно спрашивая: нет ли у нее лишней грелки?
– Всего-то? – снисходительно влезла Хола. – Грелки лопать – тупость неимоверная! Мне вот один раз подарили триста девяносто девять роз!
– Это от недостатка фантазии! Опять же когда грелки взрывать не можешь – только и остается, что отыгрываться на бедных цветочных трупиках! – утешила ее Бэтла.
– А мой папа тем маму покорил, что дал ей ботинок примерить, – тихо сказала Ирка. – Мне Бабаня рассказывала. У нее был тридцать шестой размер ноги, а у него сорок пятый…
Она пришла к восьми, когда большинство валькирий были уже в сборе. Зигю посадили на стул у окна, вручили ему целую кастрюлю котлет и, надев на шею слюнявчик, сшитый из целой простыни, велели капать и крошить только на него.
Вскоре после них приехала Ильга. На такси. Прямо с работы.
– Я зашиваюсь! Вчера в двенадцать домой вернулась! Какой болван отчитывается о продажах в сентябре? Пристрелите меня кто-нибудь, у кого патроны остались! – потребовала она капризно.
Ее никто не пристрелил. Ламина, правда, вызывалась заколоть ее копьем, но Ильга к тому времени уже передумала.
– В городе пробки! Сил никаких нет! Жалкие четыре километра мы тащились два часа!!! И этот урод все время слушал свое уродское радио! – пожаловалась она.
– Сама виновата. Тебе три станции на метро, – сказала валькирия золотого копья.
– Я на метре не ездю! Чтоб у меня сумку срезали? – поморщилась Ильга.
Оруженосец Фулоны попытался ее накормить, но Ильга капризно отодвинула тарелку длиннющим накладным ногтем. Ирка вечно удивлялась, как она ухитряется с такими ногтями бросать копье, да еще не промахиваться.
– В чем дело? – спросила Фулона.
– Ненавижу селедку! Под шубой, без шубы, в трениках, в колготках! Всякую ненавижу! – скривилась Ильга.
– Не боись! Она тебя тоже, – охладила ее Бэтла.
– Как?
– А так. Плывет в океане селедка и бормочет: ненавижу Ильгу! Прямо ногами б запинала, да ногов нету!!!
Ильга долго смотрела на Бэтлу, пытаясь что-то осмыслить.
– И чего тут смешного? У селедки же действительно нету ног! – произнесла она наконец с укором.
Гелата расхохоталась и полезла через стол обнимать Ильгу, но попала локтем в салат.
– Ты чудо! – сказала она.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Ильга с подозрением.
– Ты вообще не в состоянии ни одного суждения воспринять нейтрально. Допустим, при тебе скажут: «тарелка». Ты – чик! – сразу должна высказаться, какое у тебя отношение к тарелкам. Любишь ты их или не любишь, а если любишь, то какие: мелкие? глубокие? Дальше больше: какая страна производит тарелки и выгодно ли сейчас заниматься тарелками, или лучше мыслить более глобально и заняться сразу кастрюлями!
– Слышь, отвянь, а! Порешь какую-то чушь! – с негодованием сказала Ильга. – Кто сейчас кастрюлями будет заниматься? С нуля кастрюльный завод строить – это какие объемы торговли должны быть? Опять же, когда кастрюлю перевозишь, внутри у нее дырка, а это вроде как за перевозку воздуха платишь… ой!
– …а внутрь кастрюль можно крупу засыпать. Или мелочовку, вроде ложек. Сопутствующий товар, – мечтательно влез оруженосец Ильги.
Это был красавец-баскетболист с глазами поэта и склонностью к мелкооптовой торговле. Как и у хозяйки, у него преобладало практическое мышление.
– И ты туда же! Уйди! Зла на вас нету! – заорала на него Ильга.
– Это хорошо, что зла нету. Значит, ты постепенно становишься человеком! Глядишь, пройдет лет тридцать, и начнешь ездить на метро, – успокоила ее Фулона.
Воспользовавшись тем, что сидевшая рядом Ламина отошла к окну, Ирка решилась незаметно обмакнуть свое овсяное печенье в ее чашке. Просто так, из озорства. Печенье мгновенно разбухло и, обломившись, упало в чай. Ирка кинулась вылавливать его пальцами, но Ламина уже возвращалась. Валькирия-одиночка мгновенно избавилась от улики – второй половинки печенья – и стала невинно жевать укроп.
«Если каждый оруженосец внутренне похож на свою валькирию, то на кого похожа я? На Антигона??? Жуть какая!» – задумалась она.
Слушая, как пикируются и пощипывают друг друга старшие валькирии, Ирка улыбалась, но в разговор не лезла. Предпочитала роль слушательницы. Было время, когда такое поведение валькирий ее смущало, особенно когда начинались вопли, беспричинные слезы, смены настроения, сплетни про отсутствующих, но, видимо, это издержки любого женского коллектива. Да и потом валькирии же не утверждают, что они свет. Не каждый, кто работает в университете, обязательно профессор. Есть же и гардероб, и буфет, и охрана.
Кроме Бэтлы, Гелаты и Таамаг, Ирке все больше нравилась Фулона. Поначалу она казалась ей суховатой, зато во всех жизненных ситуациях была ровной, одинаковой, предсказуемо-доброжелательной. Пусть суховата, зато в ней не было провисания и вялости.
И вообще бывают такие люди, которые в первые дни общения совсем не выигрывают, и внешне так себе, и не шутят, и ничего в них вроде нет, но проходит месяц, и все, неизвестно почему, оказываются вокруг них.
Хуже всего сначала обоюдные восторги, поцелуи и сладкая дружба, как у Чичикова с Маниловым, а потом – перегруз, взаимная усталость, агрессия и некрасивый болезненный разрыв. При начальной температуре отношений в тысячу градусов, которую долго поддерживать нереально, спад до ста будет уже роковым, и оба воспримут его как охлаждение. «Лучше уж держать температуру в восемнадцать градусов, зато долгие годы», – вот принцип и логика Фулоны.
Да и вообще в последние недели с Иркой происходило то, что можно назвать неминуемым сшелушиванием романтической позолоты. Если поначалу служба свету была сплошным восторгом и порой хотелось лететь по улице и вопить: «Люди, почему вы такие озабоченные? Такие вялые? Все, чем вы занимаетесь, ерунда! Бегите к солнцу!», то теперь на первое место постепенно выступали терпение и необходимость. Приходилось брать себя за шиворот и пинками вгонять в хорошего человека.
Восторг же поистерся. Даже когда она тренировалась теперь с копьем, то не испытывала особенного подъема. Напротив, все чаще копье казалось занозистым и тяжелым. От него саднили ладони и болели мышцы – особенно ног и плеча.
Служить свету было уже не только приятно, но и тесно, и больно. Легко скакать на коне в солнечный день под звуки полкового оркестра, но чаще приходится тащиться пешком в четыре утра, по слякоти и в дождь.
«Надо искренне радоваться чужим радостям. Тогда чужих радостей вообще не будет, и все станут моими собственными. Это ж сколько тогда у меня будет радости!» – вчера утром записала Ирка в дневнике.
Звонок нетерпеливо тренькнул, и ввалилась Таамаг. Она была крайне зла. Настолько, что оруженосец Ламины, попавшийся ей на лестнице, от ужаса едва не спрыгнул в шахту лифта.
– Ну как? – спросила Фулона.
Вместо ответа Таамаг пнула подвернувшийся табурет. Табурет взмыл, пронесся над головой у валькирии золотого копья, ударился в стену и был пойман нерастерявшимся оруженосцем Фулоны.
– Ну и что это было? Попытка сказать «здрасьте»? – миролюбиво поинтересовалась Фулона.
Таамаг слегка смутилась. Пинать табурет так сильно она не хотела – просто в очередной раз не рассчитала силы.
– Ничего!!! – заявила она. – Я его задушу! Он каждые три секунды требует перевернуть его на другой бок! Он ругается, он шипит, он меня проклинает! Ему всюду больно! Он говорит, что меня прислали, чтобы я его уморила! А лекарства ему давать – вообще пытка! Он их выплевывает! Заявляет, что я специально его травлю! Он кусается! У меня в руке застрял фарфоровый зуб!!! Только прикиньте!
– Кто этот он? – шепнула Ирка Бэтле.
– Одинокий парализованный старик! Таамаг сидит с ним по восемь часов в день, – ответила Бэтла.
– Зачем?
– Фулона велела.
– Я туда больше не пойду! Так и знай! Все! Отстрелялась! – категорично произнесла Таамаг.
– Пойдешь! Хоть все табуретки тут перешвыряй! – повторила Фулона.
– Не пойду!
– Пойдешь, пока я старшая валькирия! Поверь, это тебе на пользу. Как еще воспитывать терпение? Терпение – это когда терпишь не кинозвезду с причудами, не капризного художника, ломающего кисточки, а именно такого несчастного, брюзжащего…
– …гриба!.. – оборвала Таамаг. – Пусть он тебя за руку кусает!!! Ясно? Нечего за чужой счет добренькой быть!
За ужином валькирия каменного копья была непривычно тихой. Багрова не задирала, а на его опухшую переносицу смотрела отрешенно, точно не понимала, что это с ней такое.
Матвей тоже рта не открывал. Перед глазами у него стояла злополучная банка в руках у Мамзелькиной. Зачем Мировуд отдал его сердце Аиде Плаховне? В этом он весь. Всю жизнь лавировал, ловко вписывался в повороты, успевал и там и тут, пока дорога не закончилась, машина не остановилась и ему, кашлянув, не сказали: «Все, приехали. Выходьте, товарищ!» И, открыв дверцу машины, он узрел снаружи непроглядную тьму.
Скользнув взглядом по комнате, Матвей не увидел шкафа. Ага! Значит, шкаф с вещами в спальне. Что ж, тем лучше!
Доев, Таамаг отодвинула тарелку.
– Ладно… Наше вам с кепочкой! Почапала я… – буркнула она, неохотно вставая.
– Куда? – спросила Фулона.
– На кудыкину гору собирать помидоры! – огрызнулась Таамаг.
– Тамара!!!
– Чего Тамара?! Куда надо – туда и иду. Гному старому нужно лекарства дать!
– Разве у него сейчас не другая сиделка? – неосторожно спросила Хола.
Таамаг фыркнула, в один фырк вложив столько эмоций, что у соседки с верхнего этажа в закрытом холодильнике сварились все яйца и сосиски.
– Видала я эту сиделку! Пойдет в другую комнату, телик врубит, и все ей по барабану!.. Если старикан кусаться будет – она его без укола оставит! Нет уж, сама пойду! Застукаю ее – ноги повыдергаю!
Закрыв за Таамаг дверь, Фулона вернулась в комнату. Ирка заметила, что валькирия золотого копья довольна.
– Сработало! На самом деле Томка добрая! В глубине сердца! – сказала она радостно.
– В очень большой глубине… Если под Северным полюсом много лет яму рыть – до магмы докопаешься! – буркнул Матвей, у которого, когда он жевал, ныла переносица и слезились глаза.
– Значит, надо рыть, – пожав плечами, сказала Фулона. – Я вот, например, боролась со своей вспыльчивостью двадцать два года…
Ирка втайне обрадовалась, впервые поймав Фулону на человеческой слабости. До сих пор она была чересчур идеальна и оттого непонятна. Слишком совершенное совершенство всегда пугает. Куда больше верится в совершенство с маленькими оговорками и человеческими слабостями. Если у любимого актера нет даже прыщика на лбу, или смешной родинки, или кривого зуба – поздравляю, вы влюбились в фотошоп.
Ламина не могла жить без того, чтобы кого-нибудь не задирать. Временно оставив в покое свои излюбленные мишени, Холу и Ильгу, она переключилась на Ирку.
– Мне тут одна птичка нащебетала: тебе некромаг готовит? А вот я бы не желала, чтобы мне готовил некромаг! «Матвей, а Матвей! Почему у нас курица в бульоне брассом плавает?»
Заметив, что Ирке такие шуточки не нравятся, Фулона пришла ей на помощь и отослала Ламину в ванную посмотреть, не капает ли вода с крана. Ламина удалилась.
Вскоре Багров отобрал у Зиги пустую кастрюлю из-под котлет, которую этот гений нахлобучил себе на голову, и отправился за Фулоной на кухню. Валькирия золотого копья как раз заканчивала ставить в мойку большую стопку тарелок.
– Свалится! – сказал Багров, оценивая высоту пирамиды.
– Бывало, и выше строили! – успокоила его Фулона. – Чего такой пасмурный? Молчал весь вечер. На Таамаг злишься, что ли?
– Нет.
– Это радует, – кивнула Фулона.
Она подошла к окну, выглянула и, вздохнув, сказала:
– Ну вот! Опять вышла и сидит!
– Кто?
– Сумасшедшая со второго этажа.
Матвей посмотрел в окно. На лавке у подъезда сидела худая женщина и чистила апельсин.
– Почему сумасшедшая? Выглядит как нормальная! – сказал Багров, но и сам уже заметил, что на одной ноге у апельсиновой женщины тапка, а на другой сапог.
– У нее когда-то золотую цепочку сорвали, и она на этой цепочке зациклилась. А дети все не могут остановиться и дразнят. Скажут: «Нин! Пойдем покажем – кто украл!» – ткнут в кого-нибудь пальцем, а сами прячутся. Она бежит, ругается, камни швыряет…
– А если пару дитенков отловить и мозги вправить? – предложил Багров.
– Отлавливали даже и не пару, но с соседних дворов обязательно кто-нибудь притащится. Это теперь цирк для всего района! – с досадой сказала валькирия золотого копья.
Фулона повернулась и вышла. Багров услышал, как она сердито кричит оруженосцу, чтобы он загнал Нинку домой. Еще через минуту Матвей увидел в окно, как оруженосец сидит перед женщиной на корточках и что-то терпеливо ей втолковывает, а она, продолжая чистить апельсин, мотает головой. На горизонте же из крайнего подъезда подозрительно часто выглядывают два пацаненка. Постоят, на небо посмотрят и снова в подъезд.
Оруженосец встал и потянул апельсиновую женщину за рукав, но та упрямо выдернула руку. Сейчас он уйдет и начнется по новой. Тогда оруженосец сердито повернулся и зашагал к крайнему подъезду. Шкеты выскочили и чесанули за дом.
В груди кольнуло, о чем-то напоминая. Ага, трудолюбивая старушка Мамзелькина передает свое дружеское «ку-ку»!
Багров выглянул в коридор и, убедившись, что там никого, скользнул в спальню. Когда Матвей дернул дверцу шкафа, сверху на него скатилась пыжиковая шапка и еще секунду спустя старое кимоно, небрежно обкрученное синим поясом.
Плащ Багров нашел сразу. Он висел с краю. Застегивался на четыре пуговицы. Не желтый, а темно-песочный. Без капюшона. Сзади болтался пояс.
Матвей закрыл глаза, пытаясь ощутить, исходит ли от плаща магия. Нет, ничего. Самый заурядный плащ. Только от пуговиц исходил слабый, едва ощутимый жар.
Багров усмехнулся. «Дожжи начнутся, а у меня подходяшших вешшичек мало», – повторил он.
Какого рода магия, Матвей разобраться не пытался. Как любил шутить дошутившийся Мировуд: «Это слишком долго, и для этого надо слишком много дохлых котят».
Действовал Багров быстро и нервозно, часто оглядываясь на дверь. Первым делом он принялся отрывать от плаща оловянные пуговицы. Ни ножа, ни ножниц близко не оказалось. Матвей дергал их, пыхтел, пытался открутить, многократно поворачивая, но пуговицы держались как влитые.
«Ничего себе! С пуговицей не могу справиться, которая на трех нитках болтается! Позорище!» – подумал Багров. Он ощущал себя нелепо – примерно так, как однажды, когда на глазах у Ирки не сумел открутить крышку с кабачковой икры, которая потом легко открылась в слабых ручках Антигона.
Вытерев со лба пот, Багров аккуратно положил плащ на ковер, наступил на него и только так справился с упрямыми пуговицами. Уф! Треть дела сделана, но самое ответственное впереди.
Пока он воевал с плащом, мимо спальни Фулоны дважды кто-то проходил. Матвей всякий раз напрягался, но оба раза оказывалось, что идут на кухню.
Матвей сосредоточился, обнаружил поблизости, в мастерской домоуправления, кусок олова, перетащил его сюда и за несколько секунд заклинанием клонирования изготовил пуговицы. Когда они остыли, Матвей придирчиво оглядел работу. Недурно! Отличить практически невозможно. Разве только настоящие чуть светлее. Видно, олово попалось с примесью. Ну ничего! Чтобы разобраться, Мамзелькиной придется иметь перед глазами оригинал, а такого счастья он ей не доставит.
Новые пуговицы он аккуратно разместил на старые места и, использовав из арсенала магов надежное пришивальное заклинание портнягус, закрепил обрывками прежних ниток. Нитки срослись так, что и не отличишь. Прежние пуговицы Матвей сунул в карман серой шубы с воротником из норки, которую носила, должно быть, еще мама Фулоны. Чувствовалось, что это шуба, как ледокол, находится тут на вечном приколе.
«Отлично! Раз старуха не смогла добраться до них раньше – не доберется и теперь», – решил Багров.
Сложив старый плащ, Матвей сунул его под свитер и пригладил руками. Нормально. В крайнем случае, решат, что он злоупотребил пельменями.
Едва он захлопнул шкаф, как в комнату заглянул оруженосец Фулоны.
– Представляешь, так и не догнал мелких! Шустрые оказались! – сообщил он весело.
– Где не догонит человек – там догонит кирпич, – сказал Багров.
– Это твоя жизненная программа?.. – улыбнулся оруженосец. – Что ты тут делаешь?
– Да вот балкон искал, – брякнул Матвей, сам не понявший, как и откуда это выскочило.
Порой так удачно соврешь, что сам не понимаешь, кто тебе помог. Неужели эта ложь все время в тебе сидела?
– У нас нет балкона!.. Идем – там зовут чай пить!
Оруженосец дружелюбно толкнул Матвея кулаком в живот чуть выше плаща и вышел из комнаты.
Глава 7 Вышел из себя? Не возвращайся поздно!
Великие полководцы отличались от невеликих тем, что умели разложить глобальную задачу на множество неглобальных. Они не говорили солдатам высоких слов, вроде: «Проявляйте массовый героизм, дорогие защитники Родины!» или «Насаживайте на штык сразу по двадцать врагов!» Они говорили: «Берегите желудок и ноги!»
И в этом была правда. Человеку свойственно прокалываться именно на мелочах.
Неформальные разговоры златокрылых
Когда Даф закончила рыдать, Эльза Керкинитида Флора Цахес взяла полотенце, служившее ей платком, и взвесила его на руке.
– Неплохо потрудилась! Но фсе же фольше было кфиков, чем флез! Фалтура, филочка моя! Софершенная фалтура!!! – сказала она и энергично вытерла полотенцем полировку.
Шмыгалка ненавидела крошки на столе. За одной-единственной крошкой она способна была охотиться до полного ее изничтожения.
Даф по инерции всхлипнула, но уже всухомятку. Рыдать пока не хотелось. В общежитие озеленителей она пришла час назад, устав от бестолковых блужданий по улицам, и здесь, в своей комнате, внезапно обнаружила Шмыгалку.
Та сидела на ковре, пальцами доставала из банки соленые огурцы, смачно жевала их и смотрела по телевизору прямую трансляцию по футболу. Счет в матче был странный – 5:0. Явно слабая команда вовсю шерстила сильную. Дафна с подозрением посмотрела на флейту Шмыгалки, лежавшую рядом с банкой.
Эльза Керкинитида Флора Цахес поспешно встала и, дожевывая огурец, выключила телевизор.
– Можешь нафинать! У тебя дефять минут! – сказала она, вручая Дафне полотенце.
Дафна хотела спросить, что именно начинать, но спрашивать не пришлось, потому что при одном произнесении имени «Мефодий» слезы хлынули рекой.
Шмыгалка дважды накапывала Дафне настойку боярышника и, отвлекаясь, выпивала ее сама.
– И чего ты флишься? Не понимаю! Мальчик-то симпатишный! – благодушно сказала она, закончив дышать боярышником на полировку, чтобы стереть мелкое пятнышко.
Даф расстроилась. Она действительно казалась себе вдрызг несчастной, а ее упорно не принимали всерьез. Ну и ладно! Пусть думают что хотят!
– И какие твои дальфейшие фланы? – спросила Шмыгалка.
– Возвращаюсь с вами в Эдем! – решительно сказала Дафна. – Пусть ему присылают кого угодно. Где Депресняк?..
Она забегала по комнате, пытаясь поймать кота и втолкнуть его в рюкзак.
– Дафна! Покажи мне, как фы летаешь! – неожиданно попросила Шмыгалка.
Дафна перестала отодвигать диван, под который забился кот. Для светлого стража это странная просьба. Все равно что спросить Бетховена, знает ли он нотку ля.
– Тут тесно и низко! Книги всякие посшибаю! – сказала она растерянно.
– Ничего! Дафай! – настаивала Шмыгалка.
Даф коснулась бронзовых крыльев, висевших у нее на груди, и, ощутив, как за спиной открылись крылья, взлетела. Она действительно задела правым крылом полку. На пол посыпались безделушки.
– Остофожно!!! – закричала Эльза Керкинитида, когда Даф стукнулась лбом о потолок и осталась в этом положении. – Что ты фелаешь? Ты же тяжелее воздуха! Уфадешь!
– Как? Почему? – озадачилась Даф, но все же стала нервно озираться.
С одной стороны, она висела под потолком и прекрасно держалась в воздухе, а с другой – не будет же Шмыгалка говорить это просто так, потому что…
– А-а! – заорала Даф и, бестолково замахав руками, плюхнулась животом на ковер.
– Ребро… – прохрипела она.
– Что ребро?
– …уцелело! – уточнила Даф, заканчивая себя ощупывать. – А почему летать-то нельзя? При чем тут воздух? Я ж сто раз летала!
– Да, можно, конефно, лефать! – кивнула Шмыгалка. – Я просто докафала тефе, фто ты фо фсем сомнефаешься! Фто стоит тфоя вера, когда тефя можно так просто сбить? Какой ты страж? Ты феловек! Фот она – Земля!!! И фто ты, позфоль спросить, делафа у меня на уроках? Рисофала в тетрадях – о! это я фомню!!!
Дафна смутилась. О Дафне уважаемая Шмыгалка была традиционного для большинства «даватопрепотелей» мнения. Может, но не хочет. Способности есть, да вот только характер слишком живой, а желания учиться мало. Когда-то Дафне смутно мерещилось, что если так говорят – то это повод задрать нос, а теперь она поняла, что это, по сути, приговор. Раз ты мог и не сделал – это хуже, чем если ты изначально туп как полено. Из полена, в конце концов, всегда можно вытесать Буратино. А вот что можно вылепить из лентяйки – совершенно непонятно.
– Сама финофата! – строго продолжала Шмыгалка, с кряхтением забираясь на своего любимого конька. – Фашш школьный и студенческий подход – не получить пофольше знаний, а как-нибудь профмыгнуть между ними, чтобы не придавило, схватить какую ни есть оценку и поскорее очистить фозг от флучайно прософифшейся информации! Фот и результат!
– Значит, мне действительно пора в Эдем! – сказала Дафна убито.
Депресняк осторожно высунул из-под дивана усатую морду. Даф прижала его к себе. Кот хмуро позволял себя тискать, пытаясь высвободить зажатое крыло. Боярышник у Шмыгалки закончился, но, порывшись в пузырьках, она нашла пустырник и удовлетворенно кивнула.
– Никуда тебе уже не пора! – сказала Эльза Керкинитида.
Даф удивленно вскинула на нее глаза.
– Как это?
– Что ты смотришь на меня, как троефник на ученифеское расписание? Проснись, пока ты фтраж и твои крылья не облысели, как вылезшая ферина!!! Тефя побили, и ты сфазу фежать? Если сфегать отовсюду при фервом же щелчке – мрак тебя загоняет как теннисный мячик! Ты запыфаешь, что ты на рафоте!!! – строго сказала Шмыгалка.
– На какой такой работе? – озадачилась Даф.
– Мефодий – твоя рафота! Ты же относишься к нему как к молодому человеку! Психовалки, бегалки, обижульки – это фсе игруфки для скуфяющих продавщиц! Так и знай, дорофая моя! А ты в окопе!!! На фойне! Улафливаешь разницу?
Дафна разницу понимала, но все равно ей хотелось двинуть Мефа по лбу.
– Он поступил со мной как гад! Он целовался с ней на крыше! – сказала она.
– Кофмар! Ох уж эти муфики! – всплеснула руками Шмыгалка. – И глафное, как удафно, фто ты фисто флюфайно окафалась на друфой фрыше!
Даф посмотрела на нее с подозрением. Почему-то эта деталь весь день ускользала у нее из памяти.
– Издеваетесь про случайно? Меня привел Ромасюсик!
– А зафем он тебя прифел?
– Не знаю. Схватил за руку и куда-то потащил. Он лопотал без остановки, и я чуть не оглохла! Да какая разница! Меф действительно поцеловал ее!!! Даже если все это было подстроено – поступок есть поступок! – твердо сказала Даф.
– ты фнаешь фоступок, но не фнаешь побуждающих фричин! Если фнаешь фричины – не фнаешь, что фювствовал сам челофек и насколько фильно он обманут мраком! Если фнаешь, что фювствовал и как обманут – не фнаешь, может, он уже фто раз пожалел об этом! Со столькими же неизфестными уравнение не решается – это тебе любой фюрак скажет!
– А я и знать ничего не хочу! И прощать не хочу! – неосторожно брякнула Даф.
– Не хочешь прощать?! Поздравляю! Тогда ты не страж света, а продавщица фарфюмерного магафина!!! – отрезала Шмыгалка и даже голову набок склонила, заинтересованная, насколько вкусным вышло у нее это выражение.
Дафна отпустила Депресняка. Кот недовольно встряхнулся. Дафне показалось, что кот тоже хочет, чтобы она простила Мефодия. Ну или, во всяком случае, выслушала.
– Вас не поймешь! – пробормотала она полусердито. – То вы хотите, чтобы я вернулась, то чтобы осталась…
– Не пори горяфку! Я хочу не твоих беспорядочных действий как таковых, филочка моя, а фезультата! Хофю, чтобы ты осталась у сфета, и сфет остался ф тебе! – поправила Шмыгалка. – Чем больше ты набиваешь себя обидками – тем меньше в тебе места для сфета! Свяжись с Мефодием! Не можешь сделать это первая – пусть фервым это сфелает он!
– Не могу!
– Почему?
– Я разбила телефон! – смущенно призналась Даф.
Эльза Керкинитида заинтересованно вскинула подбородок. Ее высокая прическа дернулась как поплавок.
– Именно фасбила? Не выключила?
– Разбила…
– Ну-ну! А симку, конечно, взяла?
Оказалось, что Дафна взяла не только симку, но даже аккумулятор и отскочившую панель. Последняя деталь Шмыгалку особенно порадовала.
– Фот за что я нас люблю! Когда муфина выходит из себя, то хофя бы психует фестно! Девушка же, расколотив телефон, никогда не запудет забрать симку, положить в сумку расчесочку и пофмотреть на себя ф зеркало, не красные ли глафки! А раз так, то кому нужен этот нефястный фырк?.. Дафай фюда свои запчасти!
Проявив техническую смекалку, которой Дафна от нее никак не ожидала, Шмыгалка все приладила, и мобильник, к крайнему удивлению Даф, согласился включиться.
– Фот! Теферь сиди и фди, пока он тебе позвонит! И помни – ты ф окопе, а ф окопе не распуфкают флюни!!! Не будь я Эльза Керкинитида Флора Цахес! Не отдафай Буслаева мраку, особенно теперь, когда они готовятся кофонофать Прасковью! Даже лофадей на фереправе не меняют, не то фто франителей!
– Ужасно устала от фокусов! Пообщаешься с такими вот и понимаешь, почему златокрылым выдают нектар за вредность! – сказала Дафна, глядя на зубасто-радостную фотографию Мефа на заставке телефона.
Во многом из-за этой заставки она и шарахнула аппарат об асфальт.
Шмыгалка с шумом выдохнула через нос:
– Знаешь, филочка моя, с тофой не соскучишься! У мефя феть тоже фыла учительница по музомагии! И она постоянно тфердила мне одну фещь: «Эльфа! Ты стоишь в огромном зале, в полной темноте. Тебе надо пройти сто шагов, чтобы щелкнуть выключателем и зажечь свет. Но мрак тебя отвлекает! Он заставляет тебя то зевать и чесаться от лени, то вертеть головой, то падать на пол, то нетерпеливо подпрыгивать, то психовать, то флакать от жалости к сефе, то кидаться бежать в противофоложную сторону и, врезавшись в стену, разбивать нос. Тебе кажется, что ты сделала чудовищно много, больше всех, что ты выбилась из фил. Но ста шагов-то ты не прошла! Даже фять шагов не фрошла!»
Последние слова Эльза Керкинитида Флора Цахес договаривала уже на ходу. Ее длинная прическа-поплавок клевала то в одном углу комнаты, то в другом. Сунув флейту под мышку, она захватила с собой банку с огурцами и, ободряюще кивнув, исчезла.
* * *
Первый раз Меф позвонил в час двенадцать ночи. Во второй раз – в час четырнадцать. В третий – в час двадцать один. С часа двадцати двух до без десяти пять он трезвонил непрерывно. Дафна, отключившая звонок, насчитала сто сорок два неотвеченных. Это был хороший показатель, свидетельствующий о том, что Мефодий – действительно очень упорное существо. Честно говоря, Дафна была абсолютно уверена, что где-то на двадцатом-тридцатом звонке он сломается и займется любимым человеческим времяпрепровождением – саможалением. Саможаление же, как известно, игра с такими увлекательными правилами, когда виноватыми оказываются все, а правым и несчастным только один.
«Ничего! – решила Даф, наблюдая, как онемевший телефон, вибрируя на мягкой подушке, высвечивает сто сорок третий неотвеченный. – Ему полезно! Когда у человека торчит нож в спине – он часто не видит его и даже и не чешется. Зато когда в пальце заноза – сразу в панику и бегом в больницу. Никогда не знаешь, что заставит человека встрепенуться».
В шесть утра Дафна открыла окно, чтобы за крыло выкинуть наружу Депресняка, который как-то слишком любознательно обнюхивал землю в цветочных горшках. За окном – шагах в пяти – между недавно посаженными деревьями она увидела мужскую спину. Спина переминалась с одной ходилки на другую, мерзла и кому-то трезвонила. Вид у мужской спины был крайне запущенный. Похоже, всю ночь она топталась на газоне, под самым общежитием, где на нее с верхних этажей сыпались вытряхнутые пепельницы.
Дафна подождала, пока спина сунет телефон в карман, и негромко произнесла:
– Слушаю вас с сугубым вниманием!
Меф вздрогнул, повернулся и подошел к окну.
– Я был последней сволочью… – начал он.
Ощущалось, что он зубрил эту фразу, пока топтался на газоне. Но вот считал ли он так в действительности? В таких случаях Дафна всегда предпочитала столкнуть лыжника с накатанной лыжни.
– Ты, как всегда, нескромен! – сказала она. – У тебя в голове что, все сволочи по порядку расставлены? По атомному весу? Почему если сволочью, то обязательно последней?
– Ну пусть передпоследней… – поправился Меф.
– Опять не то… Хоть ты и уступил пальму первенства, но под нажимом. Давай вообще уберем определение. Просто: «Я был сволочью!» Или лучше так: «Я был ослом, хотя мне и сложно сказать, каким именно по счету!»
– Слушай! Почему сразу ослом? Че ты на меня наехала? – возмутился Меф.
– Оп! – обрадовалась Даф. – Вот оно! Человек якобы ощущает себя последней сволочью, хуже всех людей, грязнее грязи, а как его пальцем ткнешь: «Че ты на меня наехала?» Нестыковочка! Ладно, не злись! Просто если говоришь какие-то слова, то сам себе верь хотя бы.
Меф засопел. Он всегда злился очень смешно и искренно, как маленький мальчик. Дафна это в нем любила.
– И что? Мне уходить? – спросил он хмуро.
– Да нет, – сказала Даф. – Почему обязательно уходить? Чаю можешь попить. Даже с заваркой.
Забраться в окно Мефу помешала решетка. Он дернул ее: сидит крепко. Рубить ее мечом Даф запретила. Тогда Буслаев принялся вспоминать забытые уроки. С первой попытки решетка стала свинцовой, со второй – покрылась многолетней ржавчиной, ее обвили плющ, шиповник и дикий виноград; с третьей – Меф превратил ее в чистое золото. Депресняк, точно издеваясь, прошел сквозь решетку несколько раз – туда и сюда. Ему-то она не мешала, разве только крылом задел однажды.
– Что, никак? – участливо спросила Даф. – Оставляй уж золотую, не мучайся. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем ее спилят?
Меф снова напрягся, и решетка зашипела живыми, сросшимися между собой змеями. Депресняк выгнул спину и поспешно вывалился на газон.
– Ты этого хотел? Змей? – удивилась Даф.
– Да нет.
– А что?
– Превратить ее в шоколад, чтобы можно было перегрызть зубами! – сказал Меф недовольно.
Всегда неприятно, когда вместо того, чтобы сделать сюрприз, приходится давать кучу пояснений, почему именно сюрприз не состоялся. «Хотел купить тебе бриллиантовую диадему, но у них оказался обеденный перерыв. Пришлось купить шпроты и одну гвоздику», или «Ты не представляешь! Нес тебе дорогущего попугая, но он клюнул меня в палец и улетел!».
– Хороший замысел! Мой чай, твоя шоколадка… – оценила Даф, извлекая флейту.
Десять минут спустя, когда закипел чайник, они стояли у подоконника, пили горячий чай и перекусывали шоколадные прутья.
– Шоколадная решетка – это сильно! Никогда не пила чай с шоколадной решеткой! – сказала Даф.
* * *
У Эди и Зозо была общая семейная привычка. Не то одна на двоих, не то у каждого своя – поди разберись. Они выбрасывали все нужное и вечно хранили все ненужное. Вещи сваливались куда попало, на них горой нарастали другие, и гора постепенно начинала подпирать потолок. В последний момент экстренных сборов – а какие же сборы неэкстренные? – все с воплями швырялось на пол, пиналось, разгребалось. Потом все хваталось в охапку и забрасывалось на диван. Вечером же с дивана, тоже охапкой, переносилось на письменный стол – и так до бесконечности.
Даже обувь в коридоре требовала своей доли паразитического внимания. Один ботинок отыскивался обычно сразу, а второй вечно куда-то запинывался, так что регулярно случалось, что Эдя среди зимы топал на работу в летних туфлях или в июле – в зимних сапогах.
В общем, обычная история. Всякому известен закон поисков шариковой ручки, согласно которому проще купить новую, чем найти одну из пяти тысяч тех, что уже валяются где-то в квартире.
Однажды утром, ужаленный мухой деятельности, Хаврон стал разбирать свой письменный стол. Единственный ящик был забит настолько, что соглашался закрыться только после удара коленом. Среди квитанций оплаты за квартиру Эдя обнаружил непрочитанное письмо и вскрыл его:
«Дарогой Эйдуарт!
Зднем твоиго раждения на свет! Ни удивляйся шо я пишу так неграматна. Миня сгласила систра. Ты недумай, я ие тожи фдалгу ниосталас! Теперь я пишу ниграматна, а ана чириз каждые три слова гофарит «блин». Мы уже памирилис но сглас пройдет тока чириз гот.
Фья Трегдюймовочка»
Эдя присвистнул. Сколько же письмо тут провалялось!
«Ну ничего! Подарка ж все равно не было», – утешил он себя.
Едва он так подумал, как буквы на листе смешались, закружились и выстроились вот в какой текст:
«Ты нибось думаиш что нет падарка! Кагбы нитак!
Прехлобни моль и с фами ф ближайшее фремя праизайдет два нивероятных сабытия!»
Прежде чем Хаврон сообразил, о какой моли идет речь, от письма отделился белый, летящий короткими зигзагами мотылек и взмыл к потолку. Секунду или две Эдя тупо смотрел на него, а затем кинулся следом, хлопая ладонями. Моль то взмывала к потолку, то оказывалась над шкафом, то коварно плясала между лампочками люстры. Эдя гнался за ней, налетал на стулья, вспрыгивал с ногами на диван.
А мотылек все порхал и порхал. Казалось, он неуязвим. Пару раз Хаврону почти удавалось его прихлопнуть, но он проскальзывал между пальцами. Эдя оборвал люстру и ушиб колено, пытаясь вскочить на подоконник и настичь мотылька, присевшего отдохнуть на шторы.
Удар, удар! Эдя ощущал себя пулеметчиком, который долбит с крыши по низколетящему самолету. Мимо! Мимо! Снова мимо!
Внезапно моль исчезла. Хаврон по инерции хлопнул еще раз десять и только потом остановился. «Улетела!» – подумал Эдя. Рассеянно посмотрев на свои ладони, он обнаружил на них белую пыльцу.
Пока Хаврон размышлял, имеет ли эта пыльца отношение к моли, и если не имеет, то куда в таком случае подевалась моль, в дверь позвонили.
– Открой! – крикнула Зозо из кухни.
– Сама открывай! – огрызнулся Эдя.
По братской привычке он всегда очень зорко следил за собой, чтобы случайно не оказать сестре какой-нибудь услуги.
– Я не буду! Я никого не жду! – заупрямилась Зозо.
– Я тоже никого не жду! – заявил Эдя.
– Да кому ты нужен! – мгновенно нашлась сестра.
Звонки в дверь становились все настойчивее. Казалось, некто пытается электрическим звонком исполнить бодренькую мелодию, но у звонка не хватало средств выражения, а у исполнителя – таланта. Примерно секунд тридцать Хаврон и Зозо выдерживали характер, после чего Эдя все-таки пошел и открыл.
За дверью стоял мужчина с лицом бойким, как у рекламного агента. В левой руке он держал сборный букет из трех цветов – розы, пиона и хризантемы – и бутылку вина. В правой у него был чемодан. За спиной громоздились коробки. Подозрительно много коробок.
– Эдуард! Рад тебя видеть, старина! Позови Зою! – решительно потребовал незнакомец у Эди.
«Старина» Эдя замешкался, состыковывая Зою с Зозо, а загадочного гостя – с коробками и чемоданом.
Зою звать не пришлось. Она уже выглядывала из-за плеча брата.
– Игорь? – спросила она робко.
Настоящая женщина всегда узнает своего мужа, даже если он появляется в ее жизни редко, как комета Галлея. Отец Мефа отпустил ручку чемодана и кулаком ткнул себя в грудную кость.
– Зоя! Я все осознал и вернулся! Эдуард, будь любезен, немного в сторонку! – произнес он глубоко трагическим голосом и попытался поцеловать жену в щеку.
Зозо шарахнулась в глубь квартиры. Игорь Буслаев отнесся к неудаче философски.
– Вполне закономерно! Я отлично понимаю, что вновь должен завоевать твое доверие! Эдуард, я же просил!.. – сказал он и стал протискиваться в коридор, толкая Эдю чемоданом.
Хаврон пассивно оборонялся, животом преграждая ему дорогу. Он ощущал себя улиткой, в домик которой втискивается еще одна улитка и притом довольно наглая.
Буслаев-старший отступил на шаг назад, сунул руку за ремень и ковбойским жестом извлек нечто черное, с тонким злым дулом. Эдя приготовился залечь. Он еще из прошлой жизни помнил, что отец Мефа способен на фокусы.
– А где мой сын? Я привез ему водяной пистолет! – произнес папа-Буслаев.
– Ты вообще в курсе, сколько лет твоему сыну? – осторожно спросила Зозо.
У Игоря Буслаева с обидой дернулась щека.
– Как ты могла усомниться? Есть вещи, которые не забываются! – сказал он с нажимом.
Точной цифры, однако, называть не стал и ограничился рассуждением о том, что мальчик с воображением способен играть с водяным пистолетом намного дольше мальчика без воображения.
«Она не писала, что произойдет нечто хорошее! Она писала «два нивероятных сабытия!» – вспомнил Эдя. Ему назойливо захотелось придушить Трехдюймовочку, однако технически это было трудновыполнимо.
– Слушай, ты мог хотя бы позвонить? – спросил Хаврон угрюмо.
– Мужчина, приходящий домой к жене и сыну, не обязан никому об этом докладывать! – парировал Игорь Буслаев, по одной ловко забрасывая в коридор коробки и коробками постепенно отодвигая Эдю в глубь комнаты.
– И надолго ты пришел к жене и сыну?
– Навсегда! И жить буду тут! – решительно сказал Буслаев-старший, голосом пресекая все попытки Эди встрять.
– А твоя квартира?
В ответ Игорь Буслаев разразился длинной и сложной тирадой, смысл которой ускользнул как от Зозо, так и от более опытного Эди. Однако у обоих возникло стойкое ощущение, что Игорь Буслаев в очередной раз докомбинировался.
– Ну это уже твои проблемы! Ты бросил нас пятнадцать лет назад! Потерянных годов не вернешь и не отмотаешь! – сказала Зозо.
Как многие мягкие женщины, она черпала убежденность не из самой убежденности, а от случайно выскакивающих у нее слов. То есть когда Зозо говорила «не вернешь» – верила, что «не вернешь». А когда говорила «время не властно» – верила, что «не властно».
Отец Мефа, как опытный алиментщик, знал эту закономерность. Если позволить сейчас жене жалеть себя, то через пару минут она окончательно убедит себя, что не рада его видеть, и он загремит в окошко со всеми своими коробками.
– Зоечка, солнышко! Поставь, пожалуйста, цветы в воду, а вино в холодильник! – распорядился он.
– Нет!
– Что нет?
– Уходи!
– И куда мне уходить? – без всякой обиды уточнил Игорь Буслаев.
– Куда хочешь! Туда, откуда ты пришел! – заявила Зозо.
Отец Мефа сел на чемодан и вытянул ноги.
– Мне некуда идти! Я четыре дня жил у друга в гараже, но ночью там дико холодно, а запираться можно только снаружи. А это, согласись, тупо! Сидеть утром, мерзнуть и ждать, пока тебя отопрут! Не гони меня, пожалуйста!.. Я тебя прошу! Зоечка!
Голос его дрогнул и смазался. Сквозь обычное пижонство проглянуло что-то человеческое, жалобное, настоящее. Нечто такое, что заставило сердце Зозо дрогнуть забытой нежностью. Сердце Эди просекло это и злобно нахмурилось, мускулисто поигрывая желудочками, аортами и предсердиями.
«Засунуть бы эту Трехдюймовочку в миксер и нажать на кнопку!» – подумал он.
– Только учти – всего на два-три дня! – сдалась Зозо.
– Да-да, как скажешь, – поспешно закивал папа-Буслаев.
– Даже не на два-три, а на один! Завтра же уйдешь! – поправилась Зозо, спохватившись, что слишком быстро сдает позиции.
Бывший муж был не дурак и согласился и на один. Надо брать, что дают, а потом постепенно просить прибавки. Последние годы у него все шло вкривь и вкось. Божок финансовых махинаций Гермес крутил пальцем у виска, едва папа-Буслаев показывался на горизонте. Богиня же любви Афродита путала его с ковриком для ног. До сознания заигравшегося папы мало-помалу начинала доходить простая истина, что всякая дорожка удовольствий ведет туда же, куда и дорожка быстрых обогащений – а именно на помойку.
– Может, ты хотя бы разуешься? – нервно спросила Зозо.
Папа-Буслаев моментально согласился хотя бы разуться.
На новом месте он обживался как пес – быстро и деловито. Покрутился, траву лапкой примял, лег – вот и ночлег. «Мой дом там, где стоят мои ноги!» – такой всегда была жизненная философия Игоря Буслаева.
Рассовав по углам коробки, папа Мефа занял боевую позицию у зеркала. Расческой он действовал очень сложно – вначале вверх, потом чуть вбок, а затем еще немного распушал волосы, вследствие чего его лысина становилась только более очевидной.
Зрение у людей так устроено, что они замечают прежде всего то, что от них скрывают. Если перед ними промаршируют сорок лысых – они даже бровью не поведут. Но если у сорок первого будет зачесанная волосинка, то это все: конец и гибель.
– У вас тут тесновато! Куда ни пойдешь – всюду люди, люди! – пожаловался он капризно.
– Иди в свой просторный гараж! – мгновенно нашлась Зозо.
Тут уже крыть было нечем. Папа-Буслаев умолк, но ненадолго.
– Надо нам Эдуарда женить! Тогда он уйдет жить к жене. Здоровенный мужчина, а все у сестры под крылышком! Стыд и позор! – ляпнул он.
Последнее вышло у него убедительно и веско, слившись в целостный и единый «стыдЫпозор».
Эдя вспомнил, что под кроватью у него лежит бейсбольная бита. Возможно, немного запыленная, но на ее боевых качествах это вряд ли сказалось.
– Женить?! Не наигрался еще? Для тебя это ключевое слово в жизни! – сказал он мстительно.
Игорь Буслаев самодовольно зарумянился. Он находился уже в том состоянии внутреннего пленения, когда с недостатками больше не борешься, а гордишься ими.
– Ничего, Эдуард! Выше нос! Мы тебе кого-нибудь найдем! – пообещал он, похлопав Эдю по бицепсу.
Бицепс был здоровенный, злобно напрягшийся под его рукой, и родителю Мефа стало тревожно.
– Грыжа – друг культуриста? – пошутил он и поспешно отошел.
– А и искать не надо! Эдя, женись на Алине! У нее трешка внутри Садового кольца! – легкомысленно предложила Зозо, недавно познакомившая его с одной из своих подруг.
Эдя передернулся.
– О, нет! Ни за что! Хоть бы у нее был особняк на Красной площади! Это не женщина – а картинка в атласе самообмана!
Зозо захлопала глазами:
– Чего-чего?
– Твоей Алине кажется: ее не любят, потому что у нее нос уточкой. И оттого, что ей так кажется, она злобная. Да пусть у нее нос хоть попугайчиком будет, но сама подобреет. А то ходит такой скальпель в юбке и удивляется, почему мужики готовы съесть розу вместе с шипами, только чтобы ей не дарить.
Зозо хихикнула. Защищать подругу у нее не хватило благородства.
– Алина и правда бывает немного колючая, – согласилась она.
– Колючие – это дикобразы. А она озлобленная! – отрезал Эдя.
Зозо задумалась.
– А озлобление вообще лечится? – спросила она.
– Ага. Пластической операцией. Меняем утиный клюв на слоновий хобот, и через двадцать минут лифт обрывается, не выдержав набившихся в него женихов!
– Я серьезно!
– Ну если серьезно, тогда, наверное, любовью и пониманием, – вздохнув, предположил Хаврон. – Мало кто готов отдавать любовь озлобленному. Получается дурацкий замкнутый круг. Озлобленного не любят, потому что он озлобленный, а озлобленный всех ненавидит, потому что его терпеть не могут.
– И что? Алине теперь в пруду топиться? – возмутилась Зозо.
– Без понятия. Сложно устроить так, чтобы тебя вот так вот разом полюбил весь мир. За что, собственно? Проще уж наступить себе на горлышко и самому всех полюбить. И тогда – чик! – кулак разожмется к тебе теплой ладошкой.
Пока Эдя рассуждал, Игорь Буслаев бойко распаковал верхнюю коробку и достал тапочки и халат. В халат он облачился стремительно, как певец-пародист, специализирующийся на номерах с переодеваниями. В движениях его ощущался огромный опыт обустройства на новом месте.
Зозо и Эдя стояли у окна и наблюдали, как он вставляет ноги в тапочки и уютно шевелит большими пальцами.
«Совсем не изменился!» – думала Зозо.
«А еще можно засунуть Трехдюймовочку в банку и в морозильник! Точно в морозильник ее!» – мечтал Эдя.
Затянув пояс халата, папа-Буслаев повторно вспомнил, что у него есть сын.
– Так, где Меф? Ночь уже на носу!..
– Пошел к другу играть с машинками. Он же не знает про пистолетик, – ехидно сказала Зозо. – Ты хоть в курсе, что Меф поступил в университет?
Для Буслаева-папы это оказалось сюрпризом.
– Пойди разберись с этими школами: где десять лет учатся, где одиннадцать, где экстерн. Колледжи всякие, хмоледжи… – забормотал он, оправдываясь. – Что ж. Рад, рад… На каком факультете?
– Биологическом, – сказала Зозо, гордясь сыном.
– Биология – это мощь! – признал Игорь Буслаев. – Помнишь, я в детстве подарил ему книжку про динозавров? А ты говорила: рано, рано! Вот оно когда проклюнулось!
И папа-Буслаев посмотрел на Зозо торжествующим взглядом.
– А еще он работает в «Звездном пельмене». Денег-то кое-кто не дает! – добавила Зозо.
Игорь Буслаев не смутился:
– Ну и молодец! Я в его годы тоже работал!
– Ага. Помощником наперсточника. Стоял на шухере в подземном переходе, пока наперсточника не посадили.
Буслаев-папа хихикнул.
– Его потом выпустили. У него зал игровых автоматов на «Коломенской».
– Вот как? Ты и там стоишь на шухере? – не удержалась Зозо.
Бывший муж поморщился.
– Очень смешно!.. Ну все, пошли ужинать! Вы с нами, Эдуард, или вы уже поели? – сказал папа-Буслаев, напирая на «уже».
«А еще Трехдюймовочку можно засунуть в выхлопную трубу автобуса и заткнуть тряпкой, чтобы не вылезла!» – подумал Хаврон.
Пока Игорь ужинал, Зозо сидела напротив. Она смотрела на его пальцы, держащие ложку, на левую руку, которой он ломал хлеб, оставляя мякоть и съедая только корку; на редковатые брови и мелкие морщинки под глазами. Когда он улыбался или просто оживленно говорил, морщинки натягивались, раздвигались, и под ними показывалась белая полоска.
Зозо смотрела и испытывала сложное чувство. Вроде как и досаду и обиду, но вместе с тем и радость и надежду. Наконец-то можно не ловить мыльные пузыри, надеясь непонятно на что. Хоть какой, но свой. В конце концов, полюбила же она его когда-то и за что-то, и в Мефе, если задуматься, очень много от него.
– Чего ты на меня смотришь? – подозрительно спросил Игорь Буслаев.
– Я смотрю не на тебя, а мимо тебя, – сказала Зозо.
– А-а-а! Ну да! – кивнул папа-Буслаев и, повернув голову, тоже посмотрел мимо себя. Взгляд его уперся в подоконник.
– Это что, чайник? Тот самый? – спросил бывший муж с неожиданной нежностью.
Зозо вспомнила, что чайник когда-то покупал он, когда Меф был еще маленький, и кивнула.
– Надо же! Были времена – вещи делали на века! Скоро за двадцатилетний пылесос или старый чайник будут давать три новых! Да только никто и меняться не захочет, – назидательно сказал папа-Буслаев.
Зозо вспомнила, что «старый конь борозды не испортит» – всегда была его любимая пословица. Учитывая же, что с каждым новым месяцем конь моложе не становился, оставалось надеяться, что лучшая борозда у него получится годам к девяноста.
Дверь кухни открылась и закрылась. Эдя, бледный, как упырь, стоял, привалившись к стене, и смотрел на сестру в упор, явно ее не видя.
– Чего тебе, ужасное Хавронище? – спросила Зозо.
– Только что позвонила Аня! Я не мог найти ее год! У нее сменился телефон, она продала квартиру и переехала за город! И вот она нашлась! – сказал Эдя ошалевшим от счастья голосом.
Фея Трехдюймовочка была мысленно извлечена из выхлопной трубы и посажена на золотой трон с алмазными ножками.
Глава 8 Кто круче: снеговик или снежная баба?
Пока ты делаешь что-либо под влиянием настроения – ты уязвим. Вещи надо делать просто потому, что надо. На-до – это два слога надежности. Если бы солнце светило по настроению – все мы давно были бы на кладбище.
Книга света
От Фулоны возвращались ночью, незадолго до закрытия метро. Зигя остался у валькирии золотого копья, поскольку ухитрился заснуть прямо в коридоре, пока его обували. Спал он крепким детским сном, приоткрыв рот. Оруженосец Бэтлы пытался его разбудить, но добился лишь того, что Зигя, не просыпаясь, сгреб его и подложил себе под голову.
– Ладно! Пусть ночует! – уступила Фулона.
Хаара с Вованом погрузились в машину, на заднее сиденье втиснулись Ильга с оруженосцем и Радулга без оруженосца, который поместился бы только на крыше. Понимая, что на него сейчас все смотрят, Вован не удержался и так газанул, что покрышки задымились. Древний автомобиль рванулся с места, окутавшись бензиновым облаком и едва не сшибив замешкавшегося Антигона.
– Странно! Хаара – вся такая правильная, уместная, подтянутая и вдруг… Вован! Тоже мне любовь! – фыркнула Хола.
Слово «любовь» она выговаривала крайне противно – «любо-оу». Примерно так Антигон спрашивал: «Хочете какау?»
– А что именно тебя смущает? – напряглась Гелата, собственный оруженосец которой был раза в четыре бестолковее Вована. Тот хотя бы дезодорантами в туалете не прыскался, не прыгал дома перед зеркалом, имитируя бой с тенью, и не вбивал в женские тапки громадную лапищу.
– Ничего. Я просто говорю, – сказала Хола.
– А почему бы тебе в таком случае просто не помолчать? – отрезала Гелата.
Хола, менявшая оруженосцев ровно раз в год, чтобы не возникало привыкания, пожала плечами.
– Да запросто! – буркнула она.
– Да хватит вам из-за ерунды-то!.. По мне так один раз купил велосипед и катайся на нем всю жизнь. А то пока будешь на новые велики в магазине глазеть – твой собственный сопрут, – заметила Бэтла и, расстегнув на куртке молнию, пошла по улице.
– Посмотри, в кого ты себя превратила! Ты же валькирия! А походка! Как у кухонной женщины! – не выдержав, крикнула ей вслед Хола.
Несомненно, Бэтле было обидно, но она не растерялась.
– Глупо гордиться, что у тебя чистые ноги, если у тебя грязные уши! – отвечала она.
В метро шумная толпа валькирий привалила, когда там собрались останавливать эскалаторы, а интервалы между поездами сделались длинными, как растянутая гармошка. Здесь же, в метро, толпа разделилась – кто-то пошел на одну платформу, кому-то надо было ехать в противоположную сторону. Наконец Ирка с Матвеем остались одни.
Ирка ощущала, что Матвей не в духе. Он был хмур и на вопросы отвечал отрывисто, только чтобы отделаться. Странно! По женской привычке искать корень от морковки на глубине десяти метров, валькирия-одиночка предположила, что он все еще дуется, что она не оценила его сказку про Ктототамку.
– Злюн Злякович Злейкин? – с понимаем спросила Ирка, но не угадала.
– Нет. Чуток Тормозович Задумчиков, – отвечал Матвей.
Это у них была такая игра – выражать настроение с помощью придуманных имен.
– А-а-а… – сказала Ирка, и станции три они молчали.
К четвертой станции Антигона (не игравшего с ними) укачало, и он сделался Спуном Дрыхнувичем Храпунцовым. Матвей же, хотя и считал, что он Задумчиков, больше смахивал на Мрачунцова Хмыря Раздираловича.
Последний поезд грохотал по стыкам. Вагон кидало. В открытые окна из тоннеля заглядывали сквозняки.
– Ну что, выяснил, где маленький д’Артаньян проводил летние каникулы? – спросила Ирка, когда появилась возможность разговаривать.
Шутка была не случайной. Матвей как раз пролистывал французский роман, исчезнувший три минуты назад с полки научной библиотеки МГУ на Моховой.
– Кормил ослика дедушки Арамиса… – хмыкнул Матвей и захлопнул книгу. – По мне, так англичане в метро проще читаются. Нет, серьезно… Английские романы – нормальное такое море с песочком и пляжными зонтиками. Глубин нет, акул нет, зато бултыхаться приятно.
– А немцы? – не удержалась Ирка.
– Искусственный пруд, вокруг которого гуляют абсолютно вменяемые романтики. Встречаясь с девушкой, такой романтик прячется с секундомером в кустах, чтобы опоздать на две минуты. Учитывая, что девушка тоже немка – эта деталь ее потрясает.
– И она всю жизнь потом ему мстит. Вместо пяти минут варит яйца целых шесть. А когда просит денег, то вместо «милый» говорит «милый мой», – радостно присоединилась Ирка.
Все сделалось хорошо, и Матвей из Мрачунцова постепенно стал превращаться в Веселовича, но тут взгляд его случайно скользнул по стеклу и встретил черный провал окна, за которым однообразно прыгали вверх-вниз резиновые кишки проводов. Отсюда, из провала, на Багрова смотрела полупрозрачная Мамзелькина и сухонькой ручкой подавала ему нетерпеливые знаки. «Знает уже, что плащ у меня!» – понял Матвей.
Он быстро оглянулся на валькирию-одиночку и убедился, что она ничего не замечает, хотя смотрит в ту же сторону. Когда поезд остановился, Багров торопливо сказал Ирке: «Поезжай дальше одна – я скоро вернусь!» – и, прежде чем она вскинула на него удивленные глаза, выскочил из вагона.
Станция, на которой Матвей вышел, была «Комсомольская». Аида Плаховна нашлась под указателем «Выход к Ленинградскому вокзалу». Задрав голову, старушка читала ее с большим вниманием. Багрова она демонстративно не замечала. Словно и не она выманивала его из вагона, являясь ему в тоннеле. Внешне в ней ничего не изменилось. Бойкая, ловкая, тощенькая. Красненькие скулы с прожилками, бледненькие ушки, лыжная черная шапка, кроссовки.
Проходящие мимо люди не обращали на Аиду Плаховну никакого внимания. Для большинства она была просто препятствием – «старуха-которая-мешает-пройти». Один, здоровенный, нетрезво-валкий, небрежно смел ее рукой. Мамзелькина послушно отодвинулась, но мимоходом перевела на него кроткие глазки и, как Матвею показалось, запомнила.
Мамзелькина молчала, и Багров молчал, уступая дорогу спешащей на вокзалы толпе. Матвею отрешенно подумалось, что, оценивая других людей, особенно тех, в которых он не заинтересован, человек ленится думать о них подробно. Ему проще соскользнуть на сложившийся стереотип, с которым удобно жить. Причем стереотип преимущественно отрицательный. Ну там «бомж», «развелось стариканов», «солдафон», «два идиота», «училка», «бандюган какой-то», «а этот ботан куда вперся?». Так и идем, оставляя за собой толпы «уродов», и точно на весь мир натягиваем заразное одеяло своих мыслей.
Люди схлынули, поезд с Иркой унесся, и Мамзелькина с Матвеем остались на опустевшей станции.
– Принес? – спросила Аида у Матвея, оборачиваясь к нему. – Давай сюда!..
Багров сунул руку под свитер.
– Не здеся! Пошли отойдем! – сказала Плаховна и решительно направилась к будке дежурной по эскалаторам.
Почему-то будка оказалась пустой. Мамзелькина решительно вдвинулась внутрь, уселась на стульчик, развернув его к Матвею, и протянула ручку.
– Вначале сердце! – потребовал тот, успев по дороге набраться решимости.
Аида Плаховна задержала на нем лукавые глазки, но спорить не стала. Сунула руку в рюкзак и отдала банку. На этот раз банка не упрямилась, и пальцы сквозь нее не проходили. Была холодной и абсолютно заурядной. Все говорило о том, что прежде, до сердца, в ней помещались огурчики или малиновое варенье.
– Хранить в прохладном месте, но не замораживать! – сказала Мамзелькина насмешливо. – Давай тапереча ты!
Получив плащ, Аида Плаховна встала со стульчика, цепкими, как у бывалой гардеробщицы, ручками взяла его за вешалку и встряхнула.
– Ишь ты, как измялси! Разве ж можно так к весщам относиться? Ишшо б в ботинок запихал! – произнесла она с укором.
Придирчиво ощупала подкладку, сняла с рукава нитку, озабоченно оглядела дырку на рукаве.
– А еще женщина называется! Хоть бы раз в год перетряхнула! – сказала она, явно имея в виду Фулону.
Матвей был убежден, что спокоен, но внезапно ощутил ладонями дрожь. Посмотрел и увидел, что сердце бьется так, что едва помещается в тесной банке.
Аида Плаховна на банку не смотрела, но почему-то начала поочередно трогать все пуговицы. Багров видел, как ее большой палец с ломким желтоватым ногтем испытующе скользит по ним.
– А пугвачки-то! пугвачки какие! Блестяшшенькие! Крясота, да и только! – ехидно сказала она Матвею.
Сердце прыгнуло так, что едва не сорвало крышку. Чтобы не выдать себя, Багров опустил руку, но и так ощущал, как банка дрожит.
– Ну все? – сказал он намеренно грубо. – Иду я?
– Иди ты! – ласково повторила Мамзелькина. – Погоди-ка! Подержи плащик секунду, будь добренький!
Матвей удивленно взял плащ, не понимая, что старуха собирается делать. Пробормотав, что можно бы и косой, да только народ вокруг больно слабонервный, Аида Плаховна достала из кармана маленький, не длиннее пальца, раскладной ножик и ловко подпорола подкладку в том месте, где прежде ее ощупывала.
Затем сунула внутрь руку и извлекла крошечную, с два ногтя, фигурку. Фигурка была из толстого непрозрачного стекла, но даже и оно не могло скрыть, что внутри что-то сияет.
Мамзелькина мельком взглянула на нее и, вполне удовлетворенная, упрятала в карман. Матвей не успел ничего толком рассмотреть.
– А плащ? – отупело спросил он.
– Он мне не нужен, – сказала Аида Плаховна.
– Как?
– Хочешь сам носи, хочешь Фулоне верни! Нам чужого не надоть! А пугвачки упертые береги! Нетеряющиеся они. Лысая Гора, массовая штамповка. И как отодрать ухитрился? На одной нитке висеть будут – не оторвутся! – сказала Мамзелькина, с нескрываемой насмешкой посмотрев на Матвея.
Закинув на плечо рюкзачок, Аида Плаховна сунула косу под мышку и исчезла. Багров остался один у пустой эскалаторной будки на станции «Комсомольская» с никому не нужным плащом на руке.
Глава 9 Нравственные качели
Перемещение армии фиксируется не по коннице, а по пешему рядовому солдату. И солдат этот не юный поджарый марафонец, а дядечка средних лет, бывший слесарь или настройщик роялей, да еще и страдающий гастритом или плоскостопием. Куда он дотопал – там и армия. Так и человек оценивается не по исключительному поступку, а по рядовому. Человек не такой, какой он с президентом на вручении ордена, а такой, какой он с нелюбимой, достающей его теткой на кухне.
Эссиорх
Ромасюсик и суккуб Хнык приехали в три часа дня на бетономешалке.
– Би-би! Бу-у-у-ууууу! – донесся восторженный вопль из кабины.
Бетономешалка снесла два столба рядом с резиденцией на Большой Дмитровке и поневоле остановилась.
– Больсе не биби! – поведал все тот же голос.
Дверца с грохотом отвалилась, и из кабины выбрался Зигя. Очень довольный. Уже после Зиги из кабины вывалились придавленный Мамай, бледно-зеленый Ромасюсик и, как всегда, бойкий суккуб Хнык.
Обещая Зиге шоколадку, Ромасюсик и Хнык заманили бедолагу в резиденцию, где его поджидал Пуфс. Увидев хозяина, Зигя завопил и попытался вышибить плечом дверь, но увы… Дверь коварно сместилась и подставила вместо себя стену.
Пуфс коснулся его ноги, и Зигя застыл, таращась в пустоту похожими на пуговицы глазами.
– Мы все сделали! – похвастался суккуб Хнык, стараясь понадежнее отпечататься в зеркальных очках нового начальника.
– Нет, это мы все сделали! – оспорил Ромасюсик. – Я догадался угнать бетономешалку! Я!
– Протестую! Слово «грузовик» первым произнес я! – взвизгнул Хнык.
– Бетономешалка – больше, чем грузовик. Грузовиков миллионы. А она яркая, она вертится! Зигя едва увидел – сразу клюнул! Валькирия даже сандестэндить не успела, куда он подевался! – заявил Ромасюсик.
Хнык, которого нагло задвинули на задворки чужого успеха, не выдержал.
– Я тебе волосы выдеру! – завизжал он и вцепился в шевелюру Ромасюсика.
Шоколадный юноша с трудом высвободился и спрятался за Прасковью.
– Баба!
– Сам ты бабо! – оскорбился Хнык. – Никакое я не бабо! Не бабо! В глаза наплюю!
Пуфсу надоели эти вопли.
– Всем молодцы! Казнить того, кто больше отличился! – приказал он Арею.
Тот обычно пропускал его распоряжения мимо ушей, но теперь их желания совпали.
– На мой взгляд, оба отличились одинаково! Победителя определять не будем! – деловито сказал он, извлекая из пустоты меч.
Перепуганный Хнык поспешно сгинул, а Ромасюсик тесно прижался к Прасковье и так крепко обхватил ее руками, что зарубить их можно было только вместе.
Арей с сожалением разжал пальцы и позволил мечу исчезнуть.
Осмотрев свое неподвижно застывшее боевое тело, Пуфс остался доволен его состоянием. И не только он.
– Ишь ты! Майку поменяли, шнурки завязаны, уши чистые! Ну валькирии!!! – по-женски оценила Прасковья, обходя Зигю вокруг.
Ромасюсик страшился отпустить повелительницу и семенил за ней, отгораживаясь Прасковьей от Арея.
– Скорее уж: «Ну Антигон!» – сказала неглупая Улита, стоявшая тут же, рядом с Ареем и Варварой.
Ведьма хорошо представляла себе Ирку, которая не отрывала глаз от ноутбука или книги, даже чтобы взять булочку. Просто нашаривала ее на столе. Если же булочка не нашаривалась, сидела голодная.
– Одолжи мне свое тело, Пуфс! Для тренировок. Я его не покалечу, – попросил Арей.
Зигя, загромождавший значительную часть приемной, пробуждал в нем спортивный азарт. Арей – сам не маленький – привык взирать на людей и стражей с высоты своего роста. Зиге же он едва доставал до груди и вынужден был смотреть на него снизу-вверх.
– Ничем не могу помочь, советник! Зигя боится оружия, – отказал Пуфс.
– Когда он размазал палицей двух стражей, мне так не показалось, – заметил Арей.
Пытаясь выпятить грудь, Пуфс выпятил живот.
– Стражей размазал я! – заявил он.
– Но чужими руками! – уточнил Арей.
Варвара неосторожно хихикнула, и в тот же миг ее отражение появилось в зеркальных очках Пуфса.
– Советник! – произнес новый начальник лисьим голоском. – Что ваша… гм… шоферица утратила связь с реальностью, это закономерно, но у вас-то она присутствует, не правда ли?
Багровея, Арей кивнул. Кивок дался ему нелегко. Точно у мраморной статуи сломалась, а затем вновь срослась шея. Твердо взяв сопротивляющуюся Варвару под локоть, Арей увел ее. Пуфс бесшумно кинулся следом и, замерев у нижней ступеньки лестницы, как локатор, развернул внимательное ухо.
– Почему вы его боитесь, он же гном? Жалкий, самовлюбленный гном! Почему? – услышал он негодующий вопрос Варвары и сиплый, обожженный голос мечника:
– Молчи и шагай!
* * *
Когда Пуфс утащился в кабинет возиться с закапанными кровью пергаментами, Улита и Прасковья занялись Зигей. Отношения у бывшей секретарши и будущей повелительницы мрака установились вполне рабочие, даже неплохие.
Догадывался Пуфс или нет, неизвестно, но он был удачнейший руководитель. Удачнейший в том смысле, что весь коллектив вольно или невольно дружил против него и, следовательно, просто по логике вещей сплачивался. Как ни крути, а дружить против кого-то – тоже вид дружбы, пусть и напоминающий структурно волчью стаю. В конце концов, волки тоже дружат против лося холодной зимой, не имея шансов задрать его в одиночку.
Зигя пребывал в прострации, из которой его вывела только большая банка «се-нить шладкого» клубничного джема. Правда, ему досталась лишь половина банки. Первую половину съела Улита, чтобы убедиться, что джем свежий.
Воспрянувший Зигя стал проситься к маме Ире, но его заверили, что у него и здесь «мамов» более чем достаточно. Улита, прежде не знавшая, каким образом Пуфс управляет Зигей, поинтересовалась у Прасковьи.
– У Пуфса с боевым телом психоэмоциональная связь! – авторитетно пояснила Прасковья.
У ведьмы не имелось возражений по существу.
– Ага. Психи, они ваще по жизни эмоциональные, – согласилась она.
Подтверждая, что так оно и есть, Зигя стал прыгать вокруг Ромасюсика, подозрительно принюхиваясь к нему.
– Можно Зигя скушает дядю? – попросил он.
Ромасюсик от ужаса переменил цвет, так что можно было решить, что он вылеплен не из черного шоколада, а из белого пористого.
Улита хотела разрешить, но у Прасковьи не было желания остаться без рупора.
– Дядя ядовитый. Окочуришься, – сказала она.
Для великана это было слишком абстрактно. Он ни разу не окочуривался, а значит, что особенно этого и не страшился.
– Живот будет болеть, – уточнила Прасковья.
Это Зигя осознал, поскольку имел опыт изготовления сахарной ваты из ваты медицинской с последующим ее поеданием. Он вздохнул и оставил Ромасюсика в покое.
– Ты, дядя, плохой! От тебя живот будет болеть! – сказал он ему.
По лестнице скатился Тухломон. Несся он с огромной скоростью, получив только что значительное пинательное ускорение. Голова у него была вмята в плечи ударом кулака по макушке.
– Улита! Тебя зовет Арей! Мой совет – иди, когда он остынет, но пока повторно не взбесится! – сообщил он ртом, перекошенным, как у камбалы.
– Тебя спросить забыла! – огрызнулась ведьма, лучше Тухломона знавшая, как ладить с разъяренным Ареем.
Комиссионер запыхтел и сердито ушлепал в свою пахнущую швабрами комнатку. Настроение у него было отвратительное. Сплющенную голову меньше чем за час не поправишь, а у него куча встреч. Какую бы такую гадость сделать Арею, которой он сам себе еще не сделал? Да и есть ли такая?
Улита стала подниматься, но разыгравшийся Зигя, хохоча, вцепился в «маму» и не отпускал.
– Нечего тут мышцой играть! Имей в виду: ты банален, как крашеная блондинка в большом черном джипе! – сказала Улита с досадой.
Зигя из всего понял только слово «джип» и радостно сказал «би-би!». После этого бросил Улиту и устремился к Прасковье. Он уже усвоил генеральное разделение функций и к кому за чем обращаться. Мама Ира по части «поспи, родной, а я почитаю», мама Улита – по части «се-нить шладкого», а мама Прасковья – по части «би-би!», мордобоя и прочего двигательного отдыха.
Однако маме Прасковье было сейчас не до двигательного отдыха.
– Слушай, давай завтра! На грузовике мне надоело, а перегнать на Дмитровку тяжелый танк – требуется время, – зевнула она.
– А сегодня? Чичас? – спросил Зигя, для которого как для истинного ребенка «завтра», «никогда» и «через двадцать лет» были абсолютными синонимами.
– Чичас с тобой Улита погуляет. Можете взять снайперку, коробку патронов и пострелять с крыши. А потом засесть в кафе. Деньги-то у тебя, надеюсь, есть? А, Улита? – снисходительно спросила Прасковья, которая, сама того не замечая, щедростью нередко пыталась подменить сердечность.
– У меня есть триста рублей. Могу справедливо разделить по двести рублей на брата, начиная с меня, – насмешливо сказала ведьма, вообще не имевшая привычки платить за что-либо. Обычно хватало короткого взгляда в глаза кассиру, и тот сразу начинал отсчитывать сдачу, пока денежный лоток не пустел.
– Почему начиная с тебя?
– Потому что я вообще-то сестра, если ты сразу не заметила… Иди, Зигя! Маме Улите надо работать!
Зигя огорчился и ушлепал в дальний угол канцелярии, где у него были кубики. Всякий раз, когда гигантом никто не занимался и все о нем забывали, он принимался выстраивать столбик из пяти-шести кубиков. Кубики он ставил кривовато, пирамида кренилась и падала. Зигя вздыхал, вытирал нос и начинал все заново.
«Дураки любят новые игры. Умные – открывать новое в старой игре», – сказал Арей, когда учил Мефа драться. Если рассуждать по этой схеме, получалось, что Зигя совсем не глуп.
Убедившись, что Улита поднялась к Арею, Прасковья повернулась к Ромасюсику.
– Что ты о ней думаешь? – спросила сама себя говорящая шоколадка, и тотчас, уже не картонным голосом, наябедничала: – Хорошая тетенька, но без назойливых проблесков гениальности!
– А ты с назойливыми? – задумчиво уточнила Прасковья. – А по мне так ничего себе. Только психованная бывает! Ненавижу истеричек!
Ромасюсик слишком любил свои сахарные зубы, чтобы позволить себе улыбнуться. «Ненавижу этих истеричек!» – классическая фраза всех истеричек.
Скрытый пьяница больше всего ненавидит пьяниц, следящая за собой женщина – радостную толстуху на работе, двадцать раз в день пьющую чай с ватрушками, а болтливый лектор – тарахтящую с ним в одной комнате бабищу.
– Ладно, звони Мефу! – распорядилась Прасковья.
Ромасюсик покорно кивнул. Звонить Мефу уже стало его работой. Если бы Ромасюсика разбудили в три часа ночи и настойчиво спросили: «Кто ты? Определи!», не исключено, что он ответил бы: «Я звонилка Мефу!»
* * *
Арея и Варвару Улита нашла в зимнем саду. Варвара сидела на своем любимом месте – на подоконнике, смотрела в окно и, как раздраженная кошка хвостом, покачивала ногой в тяжелом ботинке. «Я никому не верю! Я ничего не жду! И особенно ничего хорошего», – говорил весь ее вид. Арей же стоял спиной к Улите у китайской розы и, работая коротким кинжалом, кистевым движением отсекал листья. Половина розы была уже лысая. У его ног валялись осколки кружки.
Улита принюхалась.
– Пиво – портвейн – водка – технический спирт – четыре ступеньки алкоголика. Тот, кто начал с водки – перескочил сразу на третью, – сказала она, отчаянно рискуя.
Кинжал дрогнул в руке у Арея, и очередной лист уцелел.
– Это медовуха! – сказал он, оборачиваясь.
– «Я пью потому, что мне больно, и больно потому, что я пью?» Идете по стопам Мамзелькиной?
– Это Аида идет по моим стопам! Это я приучил ее к медовухе! – сказал Арей и, поразмыслив, добавил: – Хотя, может, и она меня. Мы с ней вечно спорим, кто стал спиваться первым.
– Я думаю, мой папаша тоже был алкаш. Добро пожаловать на помойку! – сказала Варвара с подоконника.
Арей вздрогнул, оглянулся на нее и, пинками расшвыривая горшки с орхидеями, направился в дальний угол зимнего сада. Улита была убеждена, что он вновь начнет жаловаться, как свет мерзко воспитал его дочь, но ошиблась.
– Как ты? Как жизнь? – спросил мечник, явно думая о своем.
– Все в мармеладе. Даже с шоколадными вкраплениями!
– Серьезно? По тебе этого не скажешь. А твой Эсси… как его там?
– Эссиорх, как его здесь! Замечательно! – сухо сказала Улита, глядя на широкий кожаный пояс Арея. – Мы великолепно дополняем друг друга. Как мужчина, он видит цель, я же вижу путь к цели, да вот сама цель маленько смазывается.
– Шутим? Хотя рад, что ты твердо стоишь ножками на земле!
– Это-то и грустно. Если твердо стою – значит, не воспарю!
– А ты парить хочешь?
– А то! Вот только париться получается, а парить нет, – сказала Улита.
– Противно смотреть, в кого он тебя превратил! – поморщился Арей, злясь на кого-то другого, но срываясь на Улите. – Ты, потомственная ведьма, живешь по его указке! Смотришь ему в рот!
– В рот смотрят стоматологи, а у меня нет диплома! – парировала Улита.
– И это ты! Моя секретарша, моя воспитанница! Хотя чего тут вмешиваться? И кого обманывать? Во всяком общении один ловит плюхи, а другой отвешивает. Даже если это общение равных, – произнес Арей брезгливо.
– И вы, конечно, хотите быть с тем, кто их отвешивает? – уточнила Улита.
– Опять светленькие рассуждения! Отовсюду торчат уши Эссиорха! Небось читает лекции, как здорово быть хорошей? Занудствует?
– Нет. Зачем? Подписывает все бумажки, которые ему дают, – не выдержала Улита.
Она и так терпела рекордно долго.
На левой скуле у Арея вспыхнуло одиночное красное пятно, точно она дала ему пощечину. Глаза стали узкими и злыми. Несколько секунд Улита всерьез опасалась, что ее убьют. Но ее не убили.
– Давно видела Буслаева? – неожиданно спросил мечник.
– Относительно, – ответила ведьма.
– Относительно к чему? К египетским пирамидам?
– Пару дней назад, – уже определенно сказала Улита.
– И как он?
– Вырос примерно на сантиметр. Специально не бреется по две недели, чтобы утверждать, что ходит с трехдневной щетиной.
Арея такие подробности не волновали. Он вообще никогда не брился. Когда же борода начинала мешать, просто клал ее край на первый попавшийся табурет и отмахивал все лишнее ударом меча или боевого топора.
– Синьор помидор действительно все вспомнил?
– Два дня назад он не мог вспомнить, куда засунул свои ключи.
– А меня? Тренировки? Службу у мрака?
Улита покачала головой.
– Ты уверена?
– Да, – твердо сказала Улита.
Как образцовая секретарша, она всегда и во всем была уверена, кроме того, что касалось ее лично. Тут уже начиналась зона полного хаоса.
Арей задумался. Кому верить: Улите или Пуфсу? Пуфс дышит ложью так же, как иные воздухом. Даже правда, если он ее случайно выскажет, пойдет у него с таким подмесом тонкой лжи, что будет хуже лжи явной. Хотя за два дня, конечно, многое может измениться.
– Я хочу, чтобы ты пошла к синьору помидору и осторожно поговорила с ним на какие-нибудь отвлеченно помидорные темы. Если окажется, что он вспомнил – приведи его ко мне! – приказал он.
– Зачем?
Арей оглянулся на Варвару. С места, где он стоял, видна была только ее раскачивающаяся нога в защитных военных брюках.
– «Зачем» – лишнее слово из пяти лишних букв. Мне нужно, чтобы ты это сделала! Ты все поняла, ведьма? – сказал он сухо.
– Вообще-то меня зовут Улита! – произнесла секретарша.
Она не думала, что злится, пока не услышала, как дрожит ее голос.
– О том, как ты себя называешь, мы поговорим позднее! Иди!
– Чтобы проверить, какой ты хочешь совершить поступок, начни сам перед собой за него оправдываться. Если хоть раз прозвучит «я» или «меня», поступок гнилой, – внезапно сказала Улита.
Арей нахмурился.
– «Я» или «меня»? Это еще что за ахинея?
– «Я не могу… я устала… меня обидели… он не понимает» и так далее. Это система Эсси… как его там, которому я смотрю в рот! Хорошо, я позову Мефа!
Улита повернулась и пошла. Ей казалось: она стоит на месте, а пространство само наплывает на нее.
«Я по-прежнему его люблю, но абсолютно ему не верю. У него глаза человека, который сорвался с крыши, но все еще обманывает себя, что висит на карнизе», – подумала она об Арее, а сама все шла, шла…
Улита точно помнила, что в лестнице двадцать две ступени, потому что в каждом пролете их было по одиннадцать, а пролетов два. Но Улита спускалась, а ступени все не заканчивались, и лестница становилась все бесконечнее.
Не понимая, что происходит, ведьма начала считать. Насчитала сорок – сбилась. Еще тридцать – снова сбилась. Сосредоточилась и довела счет до восьмидесяти – и опять обрыв. Мысли прыгали, как белки по ветвям горящего дерева. Улита пыталась их поймать, но в руках оставались одни хвостики.
Еще ступеней через сто, когда количество пролетов, отделявших ее от цели, стало совсем немыслимым, Улита остановилась и, сердито выдохнув через нос, села на ступеньку. Она поняла, что резиденция мрака так просто ее не отпустит.
– Чего вам надо? – спросила она в пустоту.
Улита никого не видела, но отлично знала, что рядом кто-то есть, и не ошиблась. Стена расступилась, и из нее вышагнул Пуфс.
– Ты куда? – спросил он, накручивая бородку на палец.
– Арей послал меня за Мефом, – ответила Улита.
Она сама не знала, почему не соврала. Обычно ложь рождалась у нее легко.
Стало это для Пуфса новостью или нет – секретарша не поняла, но он обрадовался.
– А-а-а! – сказал он. – Ну это другое дело! Поспеши!
Он махнул рукой, и Улита оказалась на Большой Дмитровке прямо перед носом у тихой барышни библиотечного вида. Та двумя руками прижала к животу сумку с кандидатской диссертацией и, обогнув Улиту по стеночке, проследовала дальше, часто оглядываясь.
* * *
Неожиданно Улита обнаружила знакомый мотоцикл, припаркованный на тротуаре. Она и так узнала бы его из тысячи, но все же присела на корточки и посмотрела на номерной знак. Да, тот самый, ошибки нет. Улита потрогала двигатель. Совсем холодный.
Оглядевшись, она увидела неподалеку дверь подъезда, утопленную между двух витрин. Бегом поднявшись до третьего этажа, Улита остановилась, переводя дыхание. Эссиорха она еще не видела, но уже заметила его яркий, как апельсин, новый шлем. Шлем лежал на подоконнике. Рядом валялись мотоциклетные перчатки, одна из которых была вывернута. Несмотря на то что момент был неподходящий и поручение Арея давило ее, Улиту ужалило шальное счастье.
Эссиорх сидел на пятой по счету ступеньке следующего пролета. Сидел он не просто так, а на толстом рекламном журнале. Ощущались серьезность намерений и подготовка. Увидев Улиту, он вскочил и кинулся к ней.
– Ты все это время был здесь?
Хранитель кивнул.
– А когда я уходила, ты назло мне сказал, что не выйдешь из дома! – всхлипнула Улита.
– Из дома. И где я? В поле? – улыбнулся Эссиорх, большими пальцами вытирая с ее красных, мятых щек слезы.
Улита выглянула в окно. Резиденция мрака просматривалась отсюда неплохо, но несколько наискось. Недурное место для наблюдения, только очень уж легко вычисляется.
– Они тебя не застукали?
– Немного наоборот.
– Как это?
– Я застукал! – пояснил Эссиорх.
Улита опустила глаза и под батареей увидела несколько пропитанных духами тряпок – все, что осталось от суккуба.
– Тут у него местечко было. Прилеплял к подоконнику жвачкой эйдосы. Даже не поверишь – целая куча их тут была! А говорили еще, что мрак нормы увеличил, – задумчиво сказал Эссиорх.
– У своих крал, гадина такая! По карманам шастал в очереди! – сообразила Улита.
Она кинулась пинать тряпки, но, увидев, как укоризненно поднялись брови Эссиорха, смущенно остановилась.
Послышался шум, и по лестнице сбежал Корнелий. Под мышкой у него была флейта. Улита немного огорчилась. Страдающий в одиночестве влюбленный – это одно. А влюбленный, страдающий в компании с приятелем, – все же несколько другое.
– Он прикрывает меня с крыши! Правда, я никогда не видел снайпера, который пять минут сидит в засаде, а пятьдесят пять – бегает, – пояснил Эссиорх.
Связной с негодованием замычал и погрозил ему флейтой.
– Чего он мычит? – спросила Улита.
Корнелий показал на свой рот и сделал рукой движение, будто застегнул его на молнию.
Хранитель улыбнулся.
– Мы поспорили, что Корнелий сможет молчать дольше, чем я не садиться на мотоцикл.
– А кто проиграет? – деловито осведомилась Улита.
– Наклеивает пластырь на рот и так ходит час. Причем не дома сидит, а по городу ходит, чтобы все видели.
– Все с тобой ясно, золотая рыбка! – сказала Улита, удовлетворенно посмотрев на Корнелия. – Музыка дальше не играет: в колонках закончился звук!
– Мм-м-м-м! – закивал Корнелий и ткнул пальцем в Эссиорха, утверждая, что разгуливать с пластырем придется именно ему.
Эссиорх пожал плечами и, шагнув к святому, сделал вид, что хочет щелкнуть его по лбу. Корнелий от неожиданности отпрянул назад и, забыв, что там ступеньки, сел на них.
– Ты что, больной? Лечиться надо!!! – заорал он, вскакивая.
– Пластырь! – ласково напомнил Эссиорх.
– Сам носи! Ты руки распустил!
– Я к тебе даже пальцем не прикоснулся!
– Давай я тоже к тебе не прикоснусь! Ты в метро подойдешь к краю – я тебя напугаю, и ты улетишь на пути! Учти! Я так и сделаю! – завопил Корнелий.
Веснушки прыгали на его щеках, как медяки в копилке. Он, видимо, молчал слишком долго и успел накопить кучу эмоций.
– Кончай кипеть! Ты нелеп, как чай без заварки! – охладила его Улита.
Ведьма к чему-то прислушалась и, ни слова не говоря, метнулась по лестнице вниз. Послышался шум короткой схватки, сдавленный крик, и Улита появилась снова. За шиворот она волокла Ромасюсика. Тот вяло сопротивлялся и пытался негодовать.
– Подслушивал! Я прыгнула на него кошкой! – похвасталась она.
Окинув взглядом фигуру Улиты, Корнелий сильно усомнился в том, что ее можно было принять за кошку. Язык так и зачесался шуточкой, но он ограничился тем, что почесал его о зубы. Если взять все проблемы немых и положить на одну чашу весов, а на другую кинуть все проблемы шутников, то моментально станет ясно, что немые находятся куда в более выигрышном положении.
– Что ты тут делал? – строго спросил у него Эссиорх.
Ромасюсик вразумительного ответа на вопрос не дал. Вместо этого он высвободился и, протянув Эссиорху пухлую ладошку, произнес дрожащим голосом:
– Я всегда вами восхищался! Разрешите пожать вашу честную руку!
Эссиорх спрятал честные руки за спину.
– И что будем с ним делать? Этот кекс заложит нас за две копейки! – сказал Корнелий.
– Ну неправда! – надулся Ромасюсик. Он уже вполне пришел в себя и мало-помалу смелел.
– Что именно неправда?
– Я не кекс! – с достоинством возразил шоколадный юноша.
– И не за две! Сейчас и цен таких нету! – похлопав его по плечу, понимающе добавил Корнелий.
Ромасюсик смутился.
«Прасковья догадалась, что Арей послал меня к Мефу, и отправила Ромасюсика шпионить», – сообразила Улита, злясь на себя, что сразу не засекла слежки.
В руках у нее появилась рапира.
– Где там у тебя сердце? Хотя, по-моему, с шоколадом воюют иначе! – сказала она, щелкая зубами.
– Вы меня не тронете! – нагленько заявил Ромасюсик.
– Почему? Потому что мы светлые? – спросил Эссиорх.
Ромасюсик красноречиво промолчал.
– Ты рассуждаешь неправильно. Ты пытаешься паразитировать на милосердии, – сказал Эссиорх, сгребая его за шиворот.
Очень часто чайнику добро представляется смешным и рассеянным, вроде старого профессора, который уходит из гостей в чужих ботинках, а зло, напротив, эдаким поджаро-мужественным, привлекательным, роковым, бунтующим. Хотя против кого бунтует гусеница? Против яблока, которое сама же проедает? А раз так, то однажды она очень расстроится, обнаружив, что существуют птицы, питающиеся гусеницами.
Воображая добро всепрощающим и для себя неопасным, мы быстро приходим к выводу, что с добром можно не считаться, что оно мягкотелое и все всегда простит. Что добро – это нечто вроде родной бабушки, которой можно безопасно хамить и захлопывать дверь перед ее носом – все равно не разлюбит. Но вывод этот глупый и гибельный. Добро гораздо требовательнее зла и кулак у него значительно тяжелее. Просто оно порой выдерживает паузу, чтобы определить меру нашей внутренней дурости.
Внизу, между двумя подъездными дверями – внешней и внутренней – стоял железный сварной ящик. Именно туда Ромасюсика и упаковали. Корнелий старательно исполнил на флейте маголодию, которая должна была помешать говорящей шоколадке телепортировать.
Они уже уходили, когда из ящика послышался жалобный, сдавленный, придушенный звук. Не фальшивый, а настоящий. В показном плаче никогда не бывает такой искренности. Ромасюсик плакал, подтянув к груди колени и кусая пухлые ладони.
– Сволочи вы! Порву вас! Ненавидите меня? Я вас еще больше ненавижу! – донеслось из ящика.
Корнелий остановился. Последние слова Ромасюсика его смутили.
– Слушайте, а ведь он действительно плачет! И действительно страдает! И скверно ему! Лежит в ящике на вонючих тряпках! И мы его совсем не любим, и Прасковья унижает! – шепнул он растерянно.
– Не будь наивным и не трави клоуна чужими анекдотами! Все равно самая наивная – я. Ты за мной! – фыркнула Улита.
На улице Эссиорх начал заводить мотоцикл. Корнелий хотел брякнуть что-то про пластырь, но раздумал. А то еще и ему напомнят. Двигатель работал с чихом, с перебоем. Эссиорх стал понемногу подкручивать ручку газа.
– С Ромасюсиком все очень запущено. Чтобы начать всплывать, надо как минимум понять, что тонешь. Пока человек этого не понял, он никогда не будет выкидывать из карманов то, что тянет его на дно, – сказал он неожиданно.
– И что, для Ромасюсика уже все? Приехали? – спросил Корнелий.
– Не знаю. Случай сложный, – ответил Эссиорх честно. – Озлобленность можно выплакать. Эгоизм можно выстучать, когда жизнь долго колотит о стены. Но вот что делать с подлостью? Чем ее подковырнешь?
– А может, чтобы изжить в себе зло, надо вначале стать злом? Вроде как опуститься на самое дно, а потом оттолкнуться от дна ногами? – заявил Корнелий, поспешно забираясь сзади на седло мотоцикла, пока этого не сделала Улита. Он уже сообразил, что втроем на мотоцикле все равно не уедешь.
Эссиорх провел языком по губам, пробуя это утверждение на вкус.
– Сумнительно, – сказал он, напирая на у.
– Почему сумнительно?
– Если следовать твой логике, получается, чтобы перестать быть наркоманом, надо дождаться, пока у тебя прогниет мозг, а после уже бросить, обогатившись новым опытом и попутно воспитав чудовищную силу воли… А теперь брысь с мотоцикла! Это место Улиты!
Корнелий неохотно слез.
– Ну и ладно! Все равно в пробке зависнете! Примите мое дружеское кар-кар!
Убедившись, что Улита села, Эссиорх газанул и рванул с места, оставив Корнелия в едком облаке выхлопа.
Глава 10 Синдром младшего брата
Когда глаза устремлены в небо, в них отражается небо. Когда смотрят на болото – отражается болото. Наша воля и выбор в том, куда глаза обратить. Приведи трех друзей в музей – один увидит картину, другой – хорошенькую девушку, а третий – что у охранника носки разного цвета.
Книга света
– В мире всеобщей глухоты и полного одиночества услышан может быть только юродивый крик. Другое дело, однажды все равно понимаешь, что одиночество было надуманным и коренилось исключительно в желании быть одиноким и некой фоновой затравленности… – вслух прочитал Багров.
Он стоял за Иркиной спиной, облокотившись на стул, и касался щекой ее волос.
– Еще раз заглянешь – убью! – предупредила Ирка, не оборачиваясь.
Она была так сердита, что даже не пыталась захлопнуть ноутбук.
Матвей отошел и сел на гамак.
– Прости! – сказал он.
– Прощу. Но, видимо, не сразу, – пообещала Ирка.
– Почему не сразу?
– Я сто раз просила тебя этого не делать!
– Я уже час вижу только твой затылок и слышу только щелчки клавиатуры!.. А потом ты будешь читать, затем снова писать – и так до бесконечности! А мы с Антигоном лишь таскаем тебе еду. Посмотри: у тебя весь ноут обставлен чашками и тарелками!
Ирка усмехнулась. Действительно, со стороны это выглядит кошмарно. Особенно когда сдвигаешь ноутбук и все это падает.
– Ты не лучше! – обвиняющее сказала она. – Когда я хочу с тобой поговорить, ты молчишь. Когда хочу спать – метаешь ножи. Когда хочу тренироваться – дрыхнешь.
Матвей хмыкнул и стал раскачиваться в гамаке.
– А еще мне не нравится, что у нас друг от друга куча тайн! Секреты штука опасная. Если у А есть секрет от В, то с той же долей вероятности и у В есть секрет от А, – предупредил он.
Ирка резко повернулась на стуле.
– Это у тебя секреты, Багров! А у меня мысли, которые мне дороги. Тайн как таковых – то есть каких-то поступков, о которых ты бы не знал, – у меня нет!
Багров перестал раскачиваться. Он сообразил, что Ирка права. В отличие от валькирии, как таковых тайных мыслей у него не было, а вот поступков – куча. За примерами и ходить далеко не надо – взять ту же историю со стеклянной фигуркой.
Весь сегодняшний день он соображал, как ему поступить. Рассказать Фулоне? Но для этого он пока еще не набрался мужества. Старый плащ, который вернула ему Мамзелькина, висел в шкафу. Всякий раз, как он смотрел на шкаф или хотя бы случайно задевал его взглядом, – ему становилось больно.
Там же, в шкафу, стояла банка с сердцем. Это было нелепо, но Матвей толком не знал, что с ним делать. Обратно в грудь не засунешь. Таскать с собой всюду не будешь. В лесу закопать? Но оно же бьется! Пока что Багров ограничился тем, что жирным маркером написал на банке: «НЕСЪЕДОБНО!!! НЕ ОТКРЫВАТЬ! НЕ ТРОГАТЬ!»
Багров всерьез опасался, что Антигон с его страстью всюду совать свой нос что-нибудь учудит. Кикимор запросто мог, не разобравшись, накормить сердцем мимо пробегавшего песика с грустными глазами и мокрым носом, или ему просто могла понадобиться банка.
– Может, даже хорошо, что мы не совпадаем, – заметила Ирка. – Когда один психует – другой должен быть спокоен. Даже если он просто тормоз – и то сойдет.
– Это ясно как дважды два четыре! – сказал Багров рассеянно.
– Кто сказал, что четыре? – оспорила Ирка.
– А сколько? Шесть?
– Да вообще неважно сколько! Ты видишь, что дважды два четыре. Допустим. Это типично мужское мышление. Но ты не видишь, четыре – это хорошо или плохо? И если плохо, то есть ли смысл вообще умножать?
– Умножать всегда есть смысл.
– Это опять мужское мышление! Во всем увидеть принцип или закономерность. А наше женское мышление: все полюбить, всех понять и обо всех заботиться!
– Отлично! Тогда сегодня твоя очередь мыть посуду! Или снова возьмешь копье и скажешь, что ты на страже добра? – сказал Багров.
Ирка расхохоталась. Обижаться на Матвея долго было невозможно.
– А все равно два и два всегда четыре! Зуб ставлю! – продолжал Багров.
– Скажи спасибо, что я не Таамаг! Если б проспорил – она бы выбила! Просто из принципа! – заметила Ирка.
– Четыре!
– Две копейки и два рубля – четыре? А два голодных зайца и две морковки – четыре? А две тупости и два шмеля?
Матвей присвистнул и потрогал языком передний зуб.
– Действительно хорошо, что ты не Таамаг. Был бы еще один Буслаев, – признал он.
– Оставь Мефа в покое!
– Я его и не трогаю!
– Да уж! Ты никогда его не трогаешь.
Снаружи в люк что-то негромко стукнуло. Потом еще и еще. Ирка выглянула. Внизу стояла Радулга и нетерпеливо бросала шишками. Рядом переминался с ноги на ногу ее здоровенный оруженосец.
Ирка смутилась. Если бы к ней заглянули Бэтла, или Гелата, или Таамаг, или даже Фулона – она не особенно удивилась бы, но Радулга! Валькирии разящего копья просто так, за солью и спичками, к одиночкам не приходят.
– Поднимайся! – крикнула Ирка.
От усердия она добавила в голос столько бодрости, что сама себе не поверила. Обычная история, когда симулируешь чувство, которого нет.
Радулга мотнула головой.
– Нет. Это ты спускайся!
Ирка соскользнула по канату. Матвей хотел последовать за ней, но в живот ему уткнулся сверкающий наконечник копья.
– Назад, некропаж! – глухо приказала Радулга.
Когда-то она была ранена в шею, и теперь, когда сердилась, голос ее становился сиплым и точно сдавленным тисками.
Радулга отвела Ирку к кустарнику. Ее оруженосец остановился метрах в десяти, повернулся спиной и настороженно озирался, как охранник VIP-персоны. К груди он ненавязчиво прижимал здоровенный пакет, внутри которого угадывалось что-то массивное.
«Щит!» – поняла Ирка.
– Слушай внимательно, одиночка! Мы на военном положении! – сказала Радулга.
– Давно?
Валькирия разящего копья на секунду закрыла глаза.
– Со вчерашнего вечера.
Ирка недоверчиво посмотрела на нее.
– Мы же вчера встречались?
– Хаара с Вованом нас вчера развезли по домам и поехали к себе. По пути Хаара случайно засекла курьера мрака и уложила его. Говорит, бросала копье прямо из машины, – пояснила Радулга.
Ирка уловила в ее голосе нотку профессиональной ревности.
– У курьера она обнаружила послание от Пуфса к Лигулу. Прасковью коронуют в ноябре! Она станет главой мрака уже официально, со всеми регалиями и побрякушками.
– Невозможно! Они не cмогут короновать Прасковью, пока у Мефа остались его силы. Им надо собрать все подчистую! – возразила Ирка, слышавшая об этом от Бэтлы.
Радулга опустилась на траву и вытянула ноги. К своему изумлению, Ирка увидела, что на левой подошве у нее ручкой нарисована смеющаяся рожица. Это ее потрясло. Радулга – сама беспощадность, суровость, рвение – и вдруг рожица на подошве!
Надо же как мы ошибаемся в людях! Бывает, столкнет судьба с таким сухарем, что кажется, все – финиш. Такого небось даже родная мама соглашается гладить по головке только через варежку. И вдруг смотришь – татуировка «Кузя» на пальцах левой руки, кокетливая блестка в носу или живой мышонок в кармане джинсовой куртки. И тут жизнь кипит, сердце бьется!
– Если ты такая умная, то что я тут делаю? Траву в Сокольниках протираю? – забурлила валькирия разящего копья.
– Извини! – спохватилась Ирка.
Радулга, не успевшая толком выпустить пар, недовольно кивнула. Всегда досадно, когда извиняются быстрее, чем успеваешь накрутить себя, особенно по поводу, который кажется законным.
– Собрать все силы мраку желательно, но не обязательно! – подытожила она. – Прасковья и так уже сильнее Мефа, если говорить о количественных объемах магии. Если она не сможет получить сил Буслаева, ей достаточно будет, чтобы они не достались никому. Просто лопнуть шарик и – пуф! – выпустить весь воздух из него в пространство.
– Убить? – спросила Ирка испуганно.
– Угум! – признала Радулга голосом таким равнодушным, будто речь шла о том, чтобы стереть пыль с книжных полок. – Если мрак не уберет Мефа до ноября, у него сорвутся все планы и сроки. Короче говоря, Фулона назначает тебя охранником Мефодия!
– Меня-а???
– Со стороны валькирий – разумеется. Свет, возможно, будет охранять его и по своим каналам, – предположила Радулга.
– Но почему именно меня?
– А кого еще? Ты одиночка, это твоя работа. Ты левая рука боксера, дразнящая, мы правая, добивающая. Мы – тяжелая кавалерия, ты – легкая конница. Твое дело проскакать, разведать и, не ввязываясь в бой, вызвать нас. Понятно, одиночка?
– Понятно, – подтвердила Ирка.
Она попыталась ощутить себя «левой рукой боксера» или хотя бы «легкой конницей», но у нее не хватило на это воображения. Все его резервы были брошены на то, чтобы придумать, что она скажет Мефу, когда его увидит. И еще что она скажет Багрову. Она уже заранее предчувствовала, что Матвей будет не в восторге.
* * *
– Ты можешь перестать отжиматься? – спросила Даф.
– Могу. Осталось девяносто шесть… пять… фух!.. четыре…
– У меня твоя спина в глазах мельтешит!
– Девяносто… А ты не смотри! – посоветовал Меф и, продолжая отжиматься, пакостно добавил, что потом он будет еще стоять на кулаках.
Дафна отправилась в зашкафье и, устроившись на диване, стала вязать. В среднем у нее хватало терпения сидеть со спицами минуты две в день. Если такими темпами пойдет и дальше, то она свяжет Мефу свитер как раз к пенсии, когда он будет особенно необходим.
К тому времени как Меф закончил стоять на кулаках и отправился принимать душ, Дафне вязать уже надоело. Она не удержалась и, выждав, пока зашумит вода, поднесла к губам флейту. С другой стороны двери раздался одиночный вопль.
Даф удовлетворенно кивнула и докрутила маголодии хвостик из пары финальных нот. Минуту спустя из ванной вывалился Меф, волосы которого покрывал трехсантиметровый слой льда.
– Ну как? Хорошо закалился? – поинтересовалась Даф.
– Я тебя задушу!
– Давай: души!
– … как только снова смогу сжимать пальцы! – простучал зубами Меф.
– Кто у нас любитель холодного душа? Я только хотела помочь!
– Я так и понял! Особенно когда струя замерзает прямо в воздухе. Я даже моргнуть не могу! На веках лед!
Дафна посадила Буслаева за стол и, обмотав ему голову полотенцем, стала отогревать его кофе. Через некоторое время лицо Мефа из синего вновь стало нормальным.
– А вообще знатно прочухивает твой ледок! Надо взять на вооружение…
– Оно тебе надо?
– Надо. Если я перестану подтягиваться и отжиматься – я разложусь, – уверенно заявил Меф.
– В смысле? Ты что, мертвяк?
– Ну не знаю… Я так просто ощущаю. Если меня что-то и держит на плаву, то только воля. Я должен ее пинать, потому что она дряблеет на глазах! А пинать ее нужно всякий раз по-новому, потому что она, собака такая, привыкает! У меня такое еще в резиденции было… Вставал ночью, в три, по будильнику, и шел через четыре улицы в парк. Там рисовал маркером человечка на каком-нибудь объявлении, возвращался и снова ложился спать. Шиза?
– Если для воли, то нет, не шиза! – признала Даф.
Воля – хороший фундамент, чтобы на нем что-нибудь построить. Почему бы и нет? Другое дело, что построить можно как тюрьму, так и детский сад. Если же не построить ничего, то это будет голый бетон, на котором даже трава не вырастет. Интересно, понимает это Меф или нет?
После завтрака они пошли на смену в «Звездный пельмень», где Памирджанов, подкараулив, пока Буслаева отошлют разгружать фургончик, стал увиваться вокруг Даф, рассказывая, как сильно он ее любит.
– Что, правда, что ли? А с мамой познакомишь? – спросила Даф в лоб.
Памирджанов смутился и тихо слинял. Мама у него была суровая. Если бы он познакомил ее с русской девушкой, его отпускали бы на работу не иначе как в сопровождении дедушки и двух младших племянников.
Отработав, поехали домой к Мефу. Ему нужно было забрать вещи и захватить тренировочный деревянный меч, валявшийся на шкафу. Буслаев нажал на кнопку родного этажа, и в тот же момент у него заболело левое ухо. Меф хмыкнул. Надо же – сколько лет прошло, а тело помнит!
Когда-то, до новых усиленных панелей, кнопки были пластиковыми. Их вечно плавили, и оставалось одно вонючее уродство. Однажды десятилетний Меф спускался в лифте и от нечего делать крутил колесико зажигалки. Просто так, ничего не поджигая. А потом двери лифта разъехались, и разъяренный мужик пальцами вцепился ему в ухо и так рванул вверх, что Меф вынужден был встать на цыпочки. С мужиком потом разбирался Эдя, задвинувший теорию, что психически здоровые дети в своем собственном подъезде кнопки не жгут. Однако мужик был практик и верил своим глазам больше, чем теориям. Он кидался на Мефа, рявкал на Эдю и никакие здравые доводы не воспринимал.
– И что ты собираешься делать? Теперь? Когда все вспомнил? – спросила Дафна.
– Да ничего особенного… Буду учиться в универе, ну и в «Пельмене», может, еще поработаю годик, а там видно будет.
– А мрак?
– Что мрак? Порулю им немного для приличия, пока не надоест, – небрежно уронил Буслаев, быстро посмотрев на Дафну.
Та хоть и понимала, что это шутка, но все равно напряглась.
– Хихикаем?
– Есть немного.
Телефон в кармане вздрогнул, сообщая о приходе SMS. Меф поморщился, но все же посмотрел. SMS-ка была бессмысленная. Ощущалось, что Прасковья просто нажимает на первые попавшиеся буквы и отправляет. Нажимает и отправляет.
– Она больная! Наверное, Ромасюсик куда-то делся, она сама трезвонить не может и меня так достает! – сказал Меф с досадой.
– Мне кажется, ей плохо! – заметила Даф.
– Догадываюсь, что плохо. Но мне-то что делать? Сидеть все время рядом? Стать вторым Ромасюсиком? – вспылил Меф.
– Сам решай. Но жалеть себя ты точно не должен. И бахвалиться тоже, – сказала Дафна суховато.
Лифт остановился. Дверцы разъехались. Меф хотел шагнуть вперед, но нога его зависла в воздухе. На площадке стояли Эдя, Зозо и худощавый, стремительный в движениях мужчина, в котором Меф моментально узнал отца, хотя и не видел его очень давно. Отцов всегда узнают сразу. Это только в кино герой может заблуждаться, полтора часа терзая зрителей своей тупостью.
– Привет! – сказала Зозо с преувеличенной бодростью. – А мы за город едем. Эдю Аня пригласила, а мы уже так, прицепом… прогуляемся где-нибудь! А то в городе и в городе!
Меф с тревогой посмотрел на мать. Та словно извинялась перед ним за что-то. Видимо, опасалась, что начнутся обычные разговоры на тему: он нас предал, и я его знать не желаю. Но так было раньше, пару лет назад. Теперь же Меф относился к отцу вполне по-взрослому.
– Ага, – согласился Меф. – В городе пылюка… да…
Игорь Буслаев тоже поначалу смутился, но смущался он совсем по другому сценарию, чем Зозо и Меф. Если они краснели и замолкали, то в Буслаеве-папе просыпался и начинал бурлить словесный водопад. В одну секунду он ухитрился обнять сына, похлопать его по плечу, поцеловать в щеку, встряхнуть, шутливо двинуть кулаком, а потом еще и недоверчиво потрогать волосы.
– Ишь ты какой, сын! Мальчишки… га-га!.. тебя за косички не дергают? Ничего, когда-нибудь будешь лысый, как я! – сказал он с предвкушением. – У меня ведь тоже волосы… гы-мы… были когда-то до лопаток.
– Это потому что ты сутулый. У тебя лопатки высоко торчат, – не удержалась Зозо.
Эде надоело топтаться на площадке. Он спешил к Ане, хотя спешка его была по сути своей очень хавронистая и с черепашьим уклоном.
– Ну все! Поехали! Кто не вышел – я не виноват! – сказал он, решительно заталкиваясь в кабину и отправляя ее вниз.
Меф и Дафна остались в лифте.
– Как дела, Даша? Поступила куда-нибудь? – спросила Зозо у Дафны.
– Да нет… – сказала Даф. – Работаю вот в общепите.
– Невероятно! – изумилась Зозо. – Ты всегда была в сто раз талантливее моего сына!
Дафна скромно пожала плечами.
– А это по барабану, что талантливее! – вступился за Мефа Хаврон. – Посмотришь в школе, так отличницы одни девчонки, а пройдет десять лет, и где они все? Повсюду одни мужики из бывших троечников, а если какая-нибудь девчонка и пробьется, то ей только шашки не будет хватать и сапогов со шпорами. Феминизм – это игрушка для тех, кому не хватило детской коляски.
– Скажи это своей Ане! – ехидно посоветовала Зозо.
– На что спорим, что скажу?
– Ты не спорь! Ты скажи!
– Запросто! Лучший тест на нормальную женщину – это когда при ней можно ругать феминизм! Она и сама его с удовольствием поругивает, даже если она командир противолодочного крейсера, – охотно согласился Хаврон, не замечая, что в его логику закралась как минимум одна ошибка.
Меф увидел, что Зозо переводит взгляд с него на отца и обратно. Точно сравнивает их и огорчается, обнаруживая немало сходств. Причем, возможно, не только внешних. Когда в женщине говорит мать, она умна и прозорлива даже в том случае, если в другое время начисто лишена этих качеств.
Игорь Буслаев занервничал. Мало кому понравится, когда его так разглядывают.
– Ты чего? – спросил он.
– Если Меф будет похож на тебя, я его прибью! И тебя тоже! – буркнула Зозо.
Она со страхом думала, что некоторые дети настолько повторяют судьбы своих родителей, что кажется, будто люди обречены метаться в рамках одной судьбы.
Внизу Мефодий и Дафна попытались остаться в лифте, но Эдя вцепился клещом и уговорил их поехать с ними. Некоторое время Даф размышляла, зачем ему нужна такая массовость, а потом сообразила: Эдя волнуется и ощущает себя виноватым – вот и собирает толпу. Хотя если разобраться, то папа-Буслаев – даже в единственном экземпляре толпа.
Обнаружив, что Дафна тоже идет с ними, Игорь Буслаев оживился. До сих пор он помалкивал, потому что не был абсолютно уверен, что она имеет отношение к Мефу.
– А я тут думаю: может, хорошенькая девушка просто едет в лифте по своей программе, а мы лифт задерживаем? Создаем затруднение в отлаженном функционировании коммунальных служб многоквартирного дома, чем подрываем жильцам их расписанный по секундам быт и нарушаем…
Что именно они нарушают, папа-Буслаев не придумал и перешел сразу к сути:
– Вы слишком красивы для моего сына! Он совершенный оболтус!
– В гараж сейчас пойдешь ночевать! – хмуро предупредила Зозо.
* * *
Они долго ехали на электричке с Белорусского вокзала. Поначалу электричка была битком. Дачники толкались рюкзаками. Подростки скучали. Дети совали все в рот. Матери семейств читали любовные романы, отслеживая, как Коля и Оля, вдоволь намучившись друг с другом, создают в финале новую здоровую ячейку общества.
Беспокойный Игорь Буслаев перезнакомился с доброй половиной электрички и всем представил своего сына Мефодия. Одному он говорил: «У него в детстве глаза вечно текли, как у пуделя! А я ему их капал – да!», другому: «Попробуй не дай ему чего – сразу падает на пол и валяется!», а третьему: «Это сейчас памперсы у всех!.. А тогда-то не было! Но все равно – какая орясина выросла!»
Электричка слушала и сочувствовала папе-Буслаеву, труженику и мученику. Сыну Мефодию хотелось забиться под сиденье, но там уже стояли чьи-то коробки. Он потел, злился и, сам того не заметив, поджег взглядом два старых телеграфных столба у насыпи. А что поделаешь? Силы-то к нему вернулись вместе с памятью.
Одно радовало: Дафна слушала все очень доброжелательно, без мин, гримас, незаметных подмигиваний Мефу и прочих сигнализаций на тему: «Не волнуйся! Я отлично понимаю, что все вокруг дураки, и только мы с тобой умные!» Более того, Меф чувствовал, что его отец Дафне нравится и она замечает в нем немало хорошего, много такого, чего не видит он сам, его сын. Да и вообще, чем чище человек, тем больше светлого он видит в окружающих. Проходя мимо помойки, взрослый человек увидит кучу хлама, а ребенок сидящего на баке смешного воробьеныша.
Когда электричка разгреблась и освободилось место, Эде вздумалось съесть арбуз, купленный в дорогу. Достав кнопочный нож, он с удовольствием испугал щелчком лезвия сидевшую напротив щекастую даму и с хрустом вогнал нож в полосатый бок арбуза.
Пока Эдя, чтобы не испачкать брюки, хитроумно размещал на коленях пакет, Зозо завладела ножом и выпилила себе серединку. Возмущенный Хаврон отнял у сестры нож:
– Не выедай! За такие дела в благородном семействе бьют по ушам!
– Нас в детстве не били!
– Это потому, что мы плебеи. У нас слабые уши! – пояснил Эдя.
Поев арбуза, Хаврон, едущий к любимой девушке в сопровождении кучи родственников, закрыл глаза и уснул. Через какое-то время проснулся, снова собрался уснуть, но обнаружил, что они уже приехали. Эдя вытащился на платформу, позвонил Ане и получил инструкции, на какой автобус сесть. Существовала и маршрутка, но она шла как-то не так, с заездом в кудатонетудатово.
Погрузились в автобус. На подмосковную природу Эдя смотрел без выраженного интереса. Он был не Пушкин, и желтенькие и красненькие листья пробуждали в нем не вдохновение, а лишь занудное рассуждение о зарплате дворников. Получают ли они осенью и зимой, когда работы много, столько же, сколько весной и летом, когда работы меньше.
Заинтересовался Эдя только однажды, когда дедок с бело-желтой бородой втолкнул в автобус испуганную козу. На него стали кричать, хотя коза ехала вполне сознательно. Никого не бодала, не сорила пивными пробками, не забивала проход вещами и даже не лущила семечки.
Дедок с желтеющей бородой проявил ум и выдержку. Встречно ругаться не стал, но предложил:
– Друзья, давайте уточним исходные данные! А если б это была не коза, а, допустим, козье мясо – его можно было бы провозить?
– Тогда запросто! Хоть целую тушу! – подтвердили злопыхатели.
– То есть эта коза виновата, что она жива? Значит, если я сейчас достану топор и тюкну ее по башке, вопросы исчезнут и все мирно и спокойно поедут дальше? – уточнил дедок, с угрозой похлопывая рукой по висевшей на плече сумке.
Злопыхатели в тревоге примолкли, впервые оценив преимущества живой козы перед козой мертвой. Да и возможное наличие у деда топора заставило их задуматься.
Эдя придвинулся к деду и, наклонившись к его уху, понимающе шепнул:
– Философия? Профессор?
– Обижаешь: физика твердых тел. Доцент, – с достоинством поправил желтобородый.
Они с Эдей пожали друг другу руки, хотя Хаврон лишь тогда становился сопричастным физике твердых тел, когда врезался во что-то твердое.
Наконец автобус остановился и начал разгружаться. Прямо перед ними протянулась длинная трехэтажка, обстроенная сарайчиками. За сарайчиками начиналось поле, сразу за которым цепочкой выстроились домики. У крайнего так сияла новая железная крыша, что жгло глаза.
Хаврон снова позвонил Ане для уточнения, и они пошли полем, ориентируясь на этот дом. Зозо подобрала где-то влажный желтый лист и приклеила его себе на лоб. Меф давно не видел мать в таком легком, хорошем и радостном настроении. Даже папа-Буслаев это ощутил: перестал рассказывать о своих деловых успехах и шел рядом, задумчиво поглядывая на жену.
– Хорошая штука – Подмосковье! Теперь я понимаю: в Москве живет тот, на кого не хватило Подмосковья! – сказала Зозо.
– У Ани дача? – спросил Игорь Буслаев, удивляясь дикому количеству картофельных полей вокруг.
– Нет. Дом в деревне, – сказал Эдя.
– Тоже хочу дом в деревне! Когда Меф женится – я буду в нем жить! – вздохнула Зозо.
Меф пробурчал, что никогда не женится и умрет старым холостяком. К нему особенно не прислушивались. За пару лет до свадьбы все так говорят. Всех больше потрясло намерение Зозо жить в деревне.
– Фух! Жуть какая! Моя сестра превращается в собственницу! Еще немного, и ты начнешь стремительно скатываться! Покупать грабли и забывать их в коридоре! Проращивать на балконе помидоры и заморачиваться о постройке забора!
Зозо смутилась, вспомнив, что правда, дачников она всегда терпеть не могла и ругала их при всяком подходящем случае. Но, видно, оттого и терпеть не могла, что в ней самой это дремало.
– Я не могу в деревне! У меня все дела в городе! – категорично заявил папа-Буслаев. – Хотя, конечно, город тут не особо и далеко!
Эдя посмотрел на Игоря Буслаева с сомнением. Насколько он помнил, у мужа сестры всегда были не столько дела, сколько «комбинации».
– Наделал дело – и в деревню смело, – в рифму сказал Хаврон.
– Я попросил бы! – веско произнес папа-Буслаев, однако сути просьбы не уточнил.
Дафна шла полем и думала, что наконец-то у нее есть ощущение, что все так, как должно быть. И главное, внешне будто мало что изменилось, разве что Меф обрел память. Наверное, основная проблема все-таки в ней самой. В Москве в голове у нее все путалось и мельтешило. Видимо, таково уж свойство больших городов, чтобы всех взбаламучивать.
Ей непросто было привыкнуть к теперешнему Мефу. Едва она привыкла к новому, как он уже стал старым, то есть опять же новым, а тот, который на деле новый, был уже на данный момент отошедший в прошлое – старый… Мозги вкрутую! В общем, неудивительно, что все эти Мефодиусы окончательно перепутались в сознании бедной девушки, не проучившейся в Эдемской школе даже полных пятнадцати тысяч лет и фактически, по утверждению Шмыгалки, оставшейся без всякого образования. Дафна толком не могла вспомнить, что, когда и какому Мефу говорила и знает ли первый Буслаев, что знал второй.
Сейчас же в поле, шагая по накатанной грузовиками дороге и перескакивая через частые лужи, Дафна почувствовала, что Мефодий изменился в лучшую сторону. Гипс забвения пошел его личности на пользу, хотя стараниями Прасковьи и оказался снятым раньше времени. От прежней самовлюбленности удалого мачо осталась примерно половина, да и та граничила с умеренным хавронством. Если раньше Меф терял терпение и заводился на раз-два, то теперь чаще всего успевал даже сказать «три», и это был прогресс.
Страсти и дурные привычки – как платок с дыркой. Пока дырка маленькая, зашить ее просто. А вот если запустить и позволить ей разъехаться – тут уже и руки опустятся штопать. Вот и сейчас Дафна видела, что штопки в обновленном Мефе стало гораздо меньше, и ее, как главную штопальницу Мефодия Буслаева, это не могло не радовать.
«Но ему я этого не скажу! Вообще буду стараться меньше говорить, а то я вечно на болтовне прокалываюсь!» – решила она.
Конечно, важно то, что ты говоришь. Безусловно важно. Особенно если это правильные слова. Но важнее: зачем говоришь, когда и кому. Истинное намерение, тайное желание – то, что за оболочкой слова. Опять же – пока человек не готов услышать, пока в нем самом не созреет вопрос, жажда ответа, жажда действия, изменений, шага – толку все равно не будет. Когда же это произойдет – самое простое слово может запустить машину.
* * *
Перед деревней был глубокий овраг, по дну которого бежал ручей. Перед оврагом, отрезая его от дороги, стояла крапивная рать в человеческий рост. Мефодий, успевший устать от своих родственников, незаметно поймал Даф за рукав.
– Делаем как всегда. Знаешь, как делают каквсегдашку? – шепнул он.
– Угу!
Стена крапивы шевельнулась, послышалось негромкое «ой!», и они скатились по осыпающемуся склону оврага.
– Нас не будут искать? – спросила Даф, стаскивая с Депресняка комбинезон. Бедняге давно хотелось полетать, да вот только где?
– Не-а, – ответил Меф. – Эде не до нас. У него эйфория. Аня нас особо не ждет. Ну а родителям тоже хочется, наверное, вдвоем побродить. Хотя мой папахен вдвоем не сможет. Он в пять минут толпу соберет.
– Плохо ты об отце! – недовольно сказала Даф. – Все эти гримасы!
Меф смутился. Он действительно пару раз не удержался и передразнил отца, когда тот смотрел в сторону.
– Он нас бросил!
– Это не меняет дела. Бросил ОН, но плохо относишься ТЫ. «Челофек, ругающий своего отца, ффинчивает шуруп в свою голофу». Какой бы отец ни был! Любимые слова Шмыгалки, – процитировала Дафна.
Мефодий с разбегу перепрыгнул через ручей. Влетел в лопухи. Прыгнул обратно, не рассчитал, увяз в топком берегу и погнался за Депресняком, который описывал круги над поляной метрах в двух над землей.
Дафна улыбнулась. Она давно заметила: как только Мефу скажешь что-то такое, чего он не может переварить, он начинает бегать. Переводит работу забуксовавшей мысли в мышечную деятельность.
Остановившись, Меф прикинул расстояние до Депресняка: нельзя ли накрыть его комом глины с берега? Оказалось, можно, но только с десятого кома. Предыдущие же девять улетели в кустарник на другой берег ручья. В кустарнике что-то недовольно завозилось, и на берег ручья вышли Ирка с Багровым. За ними, обтекая глиной, хромал подшибленный в глаз Антигон.
– Прости! Я не хотел! – спохватился Меф.
– Ничего страшного, кошмарный уродец! Зато я хотел! – успокоил его кикимор, дергая себя за бакенбарды.
Ирка с Багровым перепрыгнули ручей. Антигон же плюхнулся в него животом и позволил течению нести себя вниз, играя в утопленника.
– Как вы нас нашли? – спросила Даф.
– Валькирии могут найти все, что угодно!.. – сказала Ирка.
– Ну кроме собственных ключей… – насмешливо добавил Багров.
Его шутке смеялись явно дольше, чем она того стоила. Так обычно бывает при встрече, когда все втайне смущены и толком не знают, о чем говорить дальше. В такие минуты можно отдать полцарства за такого, как папа-Буслаев, который кучей слов мгновенно забросает любую межчеловеческую трещину.
– Ну вот! – бодро сказала Ирка, старательно глядя в пространство между Дафной и Мефом. – Мы тут это… здорово в лесу… птички всякие вокруг… да…
Мефодий огляделся в поисках птичек, но из того, что хотя бы отдаленно напоминало птичку, увидел только Депресняка.
– Ясное дело: природа! – согласился он.
Валькирии-одиночке захотелось телепортировать на Чукотку, где проще было остыть.
Меф ей давно уже нравился меньше Багрова, но все же свободы в общении у них так и не появилось. Видя его, Ирка напрягалась. Напрягаясь, злилась на себя. Злясь на себя, пыталась это скрыть, и в результате выходило что-то такое натянутое, нелепое, тягостное.
Обычная история. Бывший лучший друг уже не может стать просто хорошим знакомым. Когда накал дружбы падает, всегда возникает смущение и общее острое неудобство. Даже «привет!» всегда говоришь с протезной улыбкой. Кого пустил однажды в душу, просто так уже не прогонишь. Там навсегда останется его пустой стул.
– Меня послали тебя охранять! – сказала Ирка Мефу.
Мефодий сел на траву и неторопливо разулся. В кроссовках чавкала вода. Не стоило скакать через ручей. Всякое удовольствие имеет свой отрицательный прайс. Тут уж никуда не денешься.
– От кого охранять? – поинтересовался Меф.
– От мрака, – пояснила Ирка.
– Стоп! А я что тогда делаю? – поинтересовалась Даф ревниво.
– Ты охраняешь эйдос Буслаева. А я должна охранять самого Мефа, – уточнила Ирка.
Дафна задумалась, осмысляя разницу.
– А что, эйдос и Меф уже где-то в разных местах?
– Да никто тебя не ущемляет! – терпеливо сказала Ирка. – Просто, если потребуется, я метну копье гораздо быстрее, чем ты достанешь свою флейту!
Дафна в этом усомнилась.
– Проверим?.. Раз… два… т… – Ее рука зачерпнула пустоту. – Ой, погоди! Я, кажется, рюкзак сбросила, когда комбинезон кошачий убирала!
Ирка улыбнулась. Копье исчезло из ее рук.
– Если хочешь – попробуем еще, – предложила она.
Дафна мотнула головой. Она умела честно проигрывать.
– Не надо. Я была не права… прости… А что стряслось?
– Прасковью коронуют в ноябре. Теперь у них только одно препятствие, – пояснила Ирка.
Обе одновременно посмотрели на Буслаева. «Препятствие», только что снявшее носки, сидело на траве и шевелило пальцами ног.
– Никого не смущает, если я пойду босиком? – поинтересовался Мефодий.
– Меня смущает! – сказал Багров с вызовом.
На Мефа он смотрел задиристо, как петух, который не прочь пощипать другому петуху перышки и хвост. Буслаева не надо было долго заводить. Он всегда был включен в розетку.
– Снова нарываешься? – спросил он деловито.
– Кто, я?.. Да никогда в жизни! Давай я высушу твои кроссовки! – предложил Багров.
Меф недоверчиво прищурился.
– Чего это на тебя нашло? Ну валяй, трудись! – согласился он.
Матвей будто ничего не сделал, но кроссовки вспыхнули и мгновенно расплавились. Стоявшая рядом Дафна закашлялась от едкой резиновой вони.
– Ой! Прости! Я не знал, что три тысячи градусов это перебор! Мне хотелось быстрее! – извинился Матвей.
Меф, вскочив, шагнул к нему, но тотчас охладился. В ручей обрушилась запыхавшаяся Улита и, разумеется, подняла тучу брызг.
– Уф! Вот вы где! Кто тут драться без меня хочет? Может, разделимся на команды? Команда мальчиков и команда девочек? Одна команда с синими бантиками, другая – в желтых спортивных трусах!
– Он сжег мои кроссовки! – сказал Меф.
– Мерзавец и негодяй! – мгновенно согласилась Улита. – Надо ему отомстить! Такие вещи не спускают! Давай дождемся зимы и подговорим его лизнуть языком железяку!
– Мне не смешно. Как я теперь в город вернусь?
– Не думай о печальном! Прогуляйся босиком по травке, повдыхай кислород! Совмести полезное с приятным и скажи то, что сказал йог, когда случайно наступил точкой «ци» на разбитое стекло! – посоветовала Улита.
– Полезное с приятным не совмещается. А вот бесполезное с неприятным за милую душу, – проворчал Меф.
Попутно выудив Антигона, который так заигрался в утопленника, что едва не утоп на самом деле, секретарша Арея вылезла из ручья. Джинсы у нее были мокрые выше колена. Она принялась отжимать их, не снимая. Получалось не особо.
– Засада! – пожаловалась она. – Кто разрешил выкопать тут этот ручей? По какому такому государственному праву он тут текет? Изгадили мои любимые штанишки – единственные достойные того, чтобы на меня налезать!
– Попроси Багрова просушить! – коварно посоветовал Меф.
– Нет уж! Обойдусь как-нибудь! Саперы на своих ошибках не учатся. Им чужих хватает, – отказалась Улита, насмешливо уставившись на его ноги. – Кстати, я за тобой пришла! Собирайся! Тебя Арей ждет!
Она даже не попыталась вспомнить, что мечник просил ее поговорить с Мефом наедине, осторожно выяснив, помнит он о службе мраку или нет. Она и так уже видела, что помнит. К чему делать на мягких лапках то, что можно сделать на боевом коне?
– К Арею? Он не пойдет! – мгновенно среагировала Дафна.
– Он пойдет! – заупрямился Меф.
– Потому что ты упрямый мул! – парировала Даф, кусая губы.
Она уже успела забыть, что Мефодий из ослиной болезни часто делает все наоборот. Надо было сказать: «Пойди, а еще лучше бегом!» – тогда бы он не пошел.
– Лучше останься! – посоветовала Ирка, соображая, не тот ли это случай, когда она должна звать старших валькирий.
– Почему?
– Если Арей перепутает тебя с боксерской грушей, ты сможешь отвечать ему только отдельными протестующими хрюками!
Слушать это Мефу было неприятно. Странная штука! Сам себя он мог пилить и ругать до бесконечности, но когда это делал кто-то еще, самолюбие вскипало, как мутная жижа в тазике.
– Докажи! – потребовал он.
Свой меч он материализовывать не стал, и в руке у него появился деревянный.
– Сколько ты не тренировался? Полгода? Больше? Ты ничего не умеешь! – уверенно заявила Ирка.
Меф недоверчиво ухмыльнулся. Он стоял с деревянным мечом в руке и большим пальцем гладил отполированное до блеска дерево.
Ирка не стала его опровергать. Копье ее скользнуло, как бильярдный кий, и легко, без замаха, клюнуло его тупой частью древка в солнечное сплетение. Буслаев согнулся, но через мгновение уже выпрямился.
– Пока ты била, я мог два раза тебя зарубить. Давай еще! – крикнул он.
– Чего давать?
– Бей!
– Ты готов? Уверен? Я же копьем ударю! Острым! – сказала Ирка.
– Бей!
– Вот этим вот самым копьем!
– Да бей ты! – крикнул Буслаев.
Ирка ударила его ногой в голову. Меф упал, но сразу вскочил. Его вело, и он вынужден был опереться на плечо Дафны.
– Ты же сказала: копьем! – возмутился Буслаев.
– Я перепутала, – вздохнула Ирка. – Имеет бедная женщина право перепутать?.. Не обиделся?
Меф деловито ощупал челюсть.
– Она – да. Я – нет. Я правда тормознутый стал. Вроде как ковер пыльный. Пока меня не простучишь как следует, толку не будет.
– Зубы целы?
– Нормуль. Но теперь я понимаю, почему у твоего Багрова вечно переносица в голову вдвинута! – не удержался Меф.
Матвей вспыхнул. Не столько от прямой обиды, сколько от невозможности объяснить, что это сделала Таамаг. Он шагнул к Мефу и уставился на его спину.
– У тебя оса на спине! Давай кокну! – предложил он.
– Только не ты! – отказался Буслаев.
– Почему не я?
– Потому что ты псих! Пусть лучше Антигон!
– Пусть лучше я! – с готовностью согласился кикимор.
Он, косолапя, подошел и, выстрелив длинным липким языком, отплюнул крылышки.
– Оводы вкушнее. Я это по хрушту определяю! Оса, она, тапки зеленые, горьковатая и не хруштит! – сказал он с набитым ртом.
Багров некоторое время осмыслял данную ему Мефом характеристику.
– Я что, серьезно на психа похож? – спросил он у Дафны.
– Не знаю, – уклончиво ответила та. – Я не так много психов в жизни встречала.
– Но, видимо, большинство начинались на Мэ-Бэ, – пакостно добавила Улита.
Она вновь зашла в ручей, окончательно наплевав на джинсы, и, наклонившись, разглядывала свое отражение.
– Ну разве я не умница? Разве не красавица? А?
Меф от ответа уклонился. Из прошлого, «резидентского» еще опыта общения с Улитой он помнил, что, если сказать: «Да, красавица!», Улита немедленно заявит: «Все ты врешь! Я уродливая, краснорожая, диатезная толстуха!» Если же сказать: «Не красавица!», то это еще хуже. Пожалуй, тебя могут проткнуть.
– Так мы идем к Арею или нет? – спросил Меф, которому вновь захотелось настоять на своем.
– Запросто! Топай сюда! – сказала Улита.
Меф зашел в ручей. Топкая глина, выстилавшая дно, просачивалась между пальцев. Хлюп! Хлюп! Хлюп! Там, где Меф проходил, со дна поднимались вулканчики мути.
– Дай руку!
Меф протянул ей руку. Улита глубоко запустила ногти ему в запястье и исчезла вместе с Буслаевым. Все произошло так быстро, что Дафна и Ирка опомнились тогда только, когда вскипевшая было вода в ручье улеглась.
– Зачем ты его отпустила? – крикнула Ирка Дафне.
– А как я могла его удержать? Он упрямее барана! Пока опытным путем не убедится, что двадцать ложек соли на одно яйцо всмятку перебор, так и будет солить.
– Но он же совсем не готов! Если я его так раскатала, что сделала бы с ним Таамаг? А Арей?! Зачем Меф вообще ему понадобился? – спросила Ирка, боясь признаться себе, что может знать ответ.
Даф пожала плечами. В отличие от Ирки Дафну больше волновало, не зачем Арей хочет видеть Мефа, а как долго ее подопечный способен кружить вокруг единственной сосны, воображая, что находится в глухом лесу.


11-17 ГЛАВЫ
Глава 11 Мамзель Мамзелькина
Мы готовы менять все, что угодно, только чтобы ничего не менять. Делать все, что угодно, – только чтобы ничего не делать. И прилагать какие угодно усилия – чтобы не прилагать никаких усилий. Человек, обманывающий себя самого, вечно будет козликом прыгать на одном месте, воображая, что куда-то идет.
Эссиорх
– Подъем! – заорали на ухо Арею.
Мечник открыл глаза. По гаснущему экрану ползли бесконечные титры. Зрители поднимались и, роняя с колен кукурузную крошку, тянулись к выходу. Самые деловитые спешили включить звук у телефонов.
– Вы всегда засыпаете, когда гасят свет? – поинтересовалась Варвара.
– Я не спал.
– Я так и поняла. Особенно когда вы стали храпеть.
– Я не мог храпеть. Это исключено, – с нажимом сказал Арей.
– Я так и поняла. Фильм, между прочим, был про вампиров.
– Наверное, я закрыл глаза, потому что мне стало страшно. Ты же подумала, что я сплю, – выдвинул версию Арей.
– Ну не особо и страшно. Я насчитала семьдесят шесть трупов. В том, что мы смотрели на прошлой неделе, было девяносто восемь.
– Мелкотемье! Для меня настоящее искусство начинается от ста трупов, не меньше, – зевнул Арей.
– Издеваетесь? А зачем тогда было соглашаться идти в кино?
– Я не соглашался, – спокойно возразил Арей.
Варвара фыркнула.
– Я потащила, да? Удобная позиция! – сказала она, снося плечом замешкавшегося в проходе молодого человека.
– Ты толкаешь людей, – заметил Арей без укора, но задумчиво.
Он поймал себя на мысли, что прежде Варвара делала это несколько реже. Разумеется, не ему считать это недостатком, но все же.
– Никого я не толкаю. Они сами от меня отпрыгивают! – возразила Варвара.
– М-м-м… Кстати, про трупы. Меф говорил: в детстве он был убежден, что в кино, когда снимают войну, убивают стариков или преступников, – сказал Арей.
Варвара уронила пустую банку мимо урны.
– Опять об опятах, – сказала она.
– Что «опять»?
– Опять вы о нем вспомнили, о своем Буслаеве. Четвертый раз за день.
Арей удовлетворенно отметил, что его дочь считает не только трупы. Цепкая. Хм… ну это уже не воспитание света! Это уже от него, конечно же.
– Все-таки он мой бывший ученик.
– Я так и поняла. Бить некого, а руки чешутся, – кивнула Варвара.
Она вышла из кинотеатра и, моргая, недоверчиво смотрела на небо и деревья. После кино небо представлялось ей недостаточно синим, а деревья недостаточно древесными. Даже подбежавший Добряк, перекантовывающийся у кинотеатра в окружении уважающих его уличных псин, был какой-то недостаточно грозный. Всегда так бывает: от иллюзорного мира не сразу переключаешься на настоящий.
Оставив ее, Арей шагнул на дорогу, нетерпеливо высматривая Мамая. После двух последних аварий ему пришло в голову, что Варваре, возможно, стоит временно поездить на заднем сиденье подальше от баранки. Машину-то несложно найти и новую, а вот как и где раздобудешь новую дочь?
В щеку Варвару что-то ужалило. По асфальту покатилась ягода боярышника. Варвара повернулась и увидела знакомую физиономию. Между двух машин прятался Корнелий и, махая рукой, подзывал ее к себе.
Варвара подошла.
– Чего надо? – спросила она хмуро.
– Ну, во-первых, привет! – сказал Корнелий.
– Ты меня уже достал своим «приветом»!
– Ну пожалуйста!
– Хорошо: привет! Получил, что хотел? Дальше что?
– Теперь улыбочка! Ласковее! Еще ласковее! Ты мне очень нравишься, когда улыбаешься!
– А мне не нравится, когда ты лыбишься! Мне нравится, когда ты наступаешь на люк с незакрепленной крышкой! – фыркнула Варвара.
Корнелий не обиделся. Напротив, его лицо выразило удовлетворение.
– Правильно! Так и надо! – одобрил он.
– Чего «так и надо»?
– Ты мне грубишь! Мало-помалу у тебя выработается привычка. Привычка перерастет в потребность! Ты станешь отличать меня от других и мучительно выискивать в толпе, чтобы мне нагрубить. Именно мне. И я с удовольствием буду предоставлять тебе такую возможность. Со временем характер у тебя настолько испортится, что выносить тебя смогу лишь я. Тогда ты будешь искать меня уже сутками напролет. Я же начну убегать. Ты будешь догонять меня и кричать: «Корнелий, миленький, не уходи! Позволь мне тебе немножечко погрубить! Я буду стирать тебе майки! Делать бутерброды! Держать тебе ноты, когда ты играешь! Только разреши мне похамить тебе самую чуточку! Пожалуйста!»
Варвара пнула ботинком колесо машины.
– Че-то ты такое задвинул, ботан! Я ниче не поняла! Ща! Если я и буду делать тебе бутерброды, то исключительно с крысами – так, чтоб хвост наружу торчал!
– Ничего-ничего! – закивал Корнелий. – Меня и с крысами устроит! Вначале с крысами, потом с мышами, потом с хомяками, затем постепенно с колбаской… Глядишь, и до красной икры дело дойдет. Откажешься от крысы – не получишь и колбаски. Главное – не форсировать события! Кобр тоже приручают постепенно. Никто не ожидает от кобры, что она в первый день пойдет к тебе на руки и станет мурлыкать!
– Кобры шипят. Зоолог, блин!
– Правильно, – согласился Корнелий. – Кобры шипят! Я давно заметил, что ты сторонница точных и определенных знаний! Мы с тобой типичная пара: девушка-математик и юноша-гуманитарий.
– Философ, блин!
– Только что я был зоологом. Путаетесь в показаниях, гражданочка!
Варвара не выдержала и засмеялась.
– Ну вот! Первый искренний оскал! Дружелюбное озубление повышенной белозубости! – обрадовался Корнелий. – Жду тебя сегодня в шесть вечера на «Цветном бульваре». Там сквер такой напротив цирка. Знаешь?
– Я же сказала: никаких свиданий!
– Кто говорит о свидании? Это не свидание! Свиданий в шесть вечера не бывает! Это деловая встреча! – возразил Корнелий.
– Я не приду!
– На всякий случай я все равно буду ждать! Хотя бы чтобы убедиться, что никто не пришел! Даже лучше так: попробуй сунуться в сквер напротив цирка в шесть вечера! Получишь по голове розой!
Болтая с Варварой, Корнелий зорко отслеживал взглядом спину Арея. На секунду спину отгородила от него проехавшая машина и… спина вдруг исчезла. Секунд пять Корнелий напряженно вертел головой, пытаясь сообразить, где она теперь.
Потом все же догадался обернуться.
– До-до-добрый день! – сказал Корнелий.
Арей мрачно молчал, скрестив на груди руки. Стоявший рядом с ним Мамай чистил ногти кинжалом.
– Очень рад! – продолжал Корнелий, постепенно набираясь храбрости. – А я вот тут хотел спросить у Вари, стоит ли идти на этот фильм? Как ваше мнение? Много нового о вампирах вы узнали за последние полтора часа? Как вы думаете, техника работы осиновым колом сильно отличается от техники работы мечом? Или она сугубо штыковая?
Арей коротко, по-кабаньи, выдохнул через нос. Левая ладонь его сгребла Корнелия за ворот и притянула к себе. Одновременно короткий и толстый указательный палец согнулся и болезненно щелкнул Корнелия в нос. Связной вспыхнул от обиды. Набрал полную грудь воздуха. Арей ждал.
– Я вызываю вас на… – начал Корнелий.
Арей впервые разомкнул губы.
– Ну наконец! Я уж думал: это никогда не произойдет! – сказал он, потянувшись ладонью за левое плечо, где обычно вспыхивал меч, когда рубиться приходилось в тесном пространстве.
– На диспут! – выпалил Корнелий.
Рука Арея разочарованно застыла в воздухе и, награждая себя за остановку, вновь щелкнула Корнелия в покрасневший нос.
– Жить надоело? Я предупреждал, чтобы ты держался от нее подальше! Так и быть, живи: но я сейчас отрежу тебе уши! Мамай!
Хан, радостно скалясь, с готовностью протянул Арею кинжал. Однако по назначению он так и не попал. Выбитый тяжелым ботинком из руки Мамая, кинжал перелетел через крышу ближайшей машины.
– Нет! – сказала Варвара.
– Что «нет»? – не понял Арей.
– Не трогайте ботана!
– Во-во! – восторжествовал Корнелий. – Слышали? Не трогайте меня! Между прочим, я прожигаю маголодией лист брони толщиной в полтора сантиметра! У вас такой есть на примете? Только учтите: он должен быть ровно полтора сантиметра! Не четырнадцать миллиметров, не шестнадцать!
Рука Арея разжалась. Самый бестолковый связной поспешно отскочил.
– Слушай, ты! Если я еще раз… – прохрипел Арей.
– Да-да! Я понял уже, что вы в принципе согласны, чтобы мы встречались! Благодарю за доверие! Конечно, вам еще нужно ко мне привыкнуть, узнать получше… – поспешно закивал Корнелий и, ловко перекатившись через капот припаркованного автомобиля, удрал от взбешенного Арея.
Арей вернулся к Варваре. Мамай ползал на четвереньках, заглядывал под автомобили – искал кинжал.
– Постарайся, чтобы я тебя больше не видел с этим парнем! Серьезно говорю! Если не хочешь найти его длинный язык обмотанным вокруг моего меча!
– Хорошо! – покорно сказала Варвара. – Не увидите! Тогда, если вы не против, я буду встречаться с Пуфсом. Или, может, вам больше нравится Мефодий?
– С Мефодием встречаться уже бесполезно! – без воодушевления произнес Арей.
* * *
Мечник нетерпеливо окликнул хана, повернулся и, косолапя, направился к машине, которую подогнал Мамай. Сегодня это был «Лексус» с заклеенным скотчем пулевым отверстием в лобовом стекле. От удара камнем оно отличалось ровными кратерными краями.
Едва Арей захлопнул за собой дверцу, как сзади кто-то забулькал. Арей посмотрел в зеркальце. Аида Плаховна уютно устроилась с ногами на кожаном диване, подобрав под себя ноги в белых кроссовках. Причмокивая, Мамзелькина пила аптечный бальзам на травах.
– Мрачного дня тебе, почтеннейший! – приветствовала она Арея.
– Типун тебе на язык!
– Уже есть один! – сказала Мамзелькина, приоткрывая рот и показывая на что-то пальцем.
Арей смотреть не стал.
– А чего такого-то? – удивилась Аида Плаховна. – Ты мрак? Мрак! Вот и день тебе нужен мрачный!
Арей, не отвечая, смотрел через затемненное стекло на Варвару. Его дочь отлавливала Добряка, который очень невеликодушно рычал на хромающего, со свалявшейся шерстью песика.
– Шарики-то где? Улетели? – поинтересовалась Мамзелькина.
– Какие шарики?
– Ну как же! Отцовский набор: кино, шарики, шоколадка! И когда гладишь по головке – осторожнее с шейными позвонками. Они хрупкие.
Арей покосился на Аиду Плаховну. Ее обтянутая желтоватой кожей черепушка косо сидела на тонкой шее. Казалось, щелкни в лоб, и слетит с плеч. Даже гладить по головке не надо.
– А ты не стесняйся, родной! Давай! – подзадорила Мамзелькина.
Арей предпочел постесняться. Он не был глуп.
Аида Плаховна присосалась к бальзаму. В салоне душно запахло аптечными травами. Полечившись, Мамзелькина открыла стекло и выкинула бутылку на траву.
– Некультурная ты старуха! – сказал Арей.
Аида Плаховна зарумянилась. Она умела ценить нежность даже в скрытых формах.
– А ведь я к тебе с подарочком! – просипела она. – Закрой глазки, протяни ручку!
– Ага! А потом открой глазки и увидишь свой срезанный дарх! – ухмыльнулся мечник.
– Недоверчивый ты! Тяжело с тобой дружить! – вздохнула Мамзелькина. Но вздохнула без обиды.
Сунув руку в рюкзак, она принялась там рыться. В рюкзаке что-то вздыхало, плакало, жаловалось. Рылась Мамзелькина долго и все никак не могла найти.
– Что у нас там с маленьким дубовым бочонком? Много осталось? – вспомнила она.
– А что?
– Да так вот! Как думаешь, Ареюшко, что Бессмертник Кощеев дал бы человеку, который притащил бы ему яичко с его смертью? Просто на обмен?
Мамзелькина говорила якобы в шутку, но Арей напрягся.
– Уточнил бы, сколько тот знает, и отравил, – сказал он.
Плаховна хихикнула. Тощенькая ручка выудила наконец что-то из рюкзака, протянулась к Арею и разжалась. На ладони сидел маленький стеклянный страж. Крошечная фигурка была отлита очень узнаваемо. Сутуловатая, грузная, даже с мечом.
– Оно? – спросила Мамзелькина вкрадчиво. – Или не оно?
Арей нерешительно протянул руку, однако фигурки так и не коснулся. Отдернул ее. Поры на мясистом носу расширились. Пальцы дрожали.
– Где ты это взяла? Убери! – велел он.
– Так то или не то? – понимающе уточнила Плаховна.
– Убери, я сказал!
– Так значит то. Я думала, ты обрадуешься! – разочаровалась Мамзелькина. – Все-таки это не хухры-мухры, а…
– Не надо, Аида!
– Ну не надоть, так не надоть! Я ж тебя порадовать хотела! Ты прямо как клиент один! Все звал меня, звал, прямо обозвалси весь: «Смертушка, когда же ты придешь? Родненькая, да где же ты?», а когда я притопала – даже ложечкой от чая не угостил, сразу заднюю передачу врубать. «Хто вы такая, женЬщина? Да как вы сюда вошли? Покиньте немедленно мою жилую площадь, пока я не позвонькал в милицию!» – передразнила Аида Плаховна и засопела, оскорбленная в лучших чувствах.
– Аида!.. – устало воззвал Арей.
– Да! – мгновенно откликнулась Мамзелькина. – Чегось?
– Ничего. Выпей и… помолчи!
Арей будто не сделал ничего особенного, только нетерпеливо дернул головой. В тот же миг в руке у Мамзелькиной оказалась здоровенная глиняная кружка с видом «Ласточкиного гнезда». Однако вопреки ожиданиям, в кружке плескались не синие воды Черного моря, а самая вкусная, самая согревающая в мире медовуха.
Плаховна принюхалась. Носик у нее приятно порозовел.
– Я ить много чего пивала, а лучше ентого нету! Есть во Франции один подвальчик. Сверху уж сколько лет дорога, машины ездиют, а там все бочки, бочки! Не поверишь, Ареюшко! Сорок шагов в одну сторону и, почитай, восемь в другую, и ни одной пустой! – пропела она предвкушающим голосом.
– Так уж и ни одной! – усомнился Арей, знавший старушку.
– На момент, когда я его нашла – ни одной. Все ж таки годков двадцать уж прошло… – с сожалением уточнила Аидушка.
Арей смотрел в окно. Варвара все ловила Добряка, который удирал от нее, петляя между машинами. Добряка сопровождала разномастная собачья свора, в которой он играл первую скрипку, а заодно первый барабан и первый рояль.
– Откуда у тебя это? У меня украли ее на Лысой горе лет двести назад, когда я рубился с одним резвым ведьмаком. Он, к слову сказать, неплохо подрезал сухожилия, – внезапно проговорил Арей.
Видя, что разговор вновь вернулась туда, куда, как Аида догадывалась, она обязательно свернет, Мамзелькина довольно усмехнулась и разжала пальцы. В полутемной машине было хорошо различимо, что внутри фигурки что-то сияет.
– Не поверишь! На консервы у валькирий поменяла, – похвасталась Плаховна.
– Что?!
– Я же говорила: не поверишь!
– А у валькирий откуда?
– Долгая история. В ней замешаны некая полуночная ведьма, один маг, один белый, хо-хо, колдун и два оборотня. В ключевые моменты этой истории кто-нибудь из них кого-нибудь убивал. Последнюю же точку в истории поставила валькирия золотого копья.
– А она знала, что ей досталось?
Допив медовуху, Аида Плаховна облизала губы и по привычке приникла к кружке ухом, слушая море.
– Навряд ли полуночная ведьма много болтала, когда в нее воткнулось копье. Думаю, Фулона понятия не имела, что лежит под подкладкой старого плаща. Она и плащ небось взяла только из-за магии в пуговицах.
– А ты-то как нашла?
– Когда знаешь, что ищешь, иногда и под землей находишь. Когда же не знаешь – сто раз мимо пройдешь и ни разу не посмотришь. Так-то вот, рубака ты мой недорубанный! – Мамзелькина посмотрела на фигурку и зачем-то щелкнула ее ногтем. Послышался легкий, мелодичный, надолго повисший в воздухе звон.
Аида слушала его, наклонив голову.
– Я, ить, тоже хотела когда-то такую штуковину завести, да только не успела! Быстро как-то засалилась, а потом-то какой смысл? – сказала она.
Взгляд Арея согрелся. На севере, где всегда минус тридцать, минус десять – это уже оттепель.
– А зачем тебе, Аида? Зачем ты вообще это для меня искала?
Мамзелькина заглянула в опустевшую кружку, точно надеялась не только услышать море, но и увидеть его.
– Скажем так: ежели у меня есть друзья, изредка я должна совершать некое подобие нормальных поступков! – пробурчала она с обидой.
Коса ее, приткнувшаяся на заднем сиденье «Лексуса», на секунду исчезла и появилась вновь. Когда она пропадала, пустой контур ее оставался в пространстве, как если бы из картины вырезали изображение некоего предмета, на некоторое время оставили дыру, а потом вновь аккуратно подклеили этот кусок на прежнее место.
Мамзелькина покосилась на нее и поправила съехавший брезент.
– А то работа все и работа… Охо-хох! Раздумал отказываться? Лови! – сказала она и бросила Арею фигурку.
Мечник поймал. По тому, как он поспешно сомкнул пальцы, ощущалось: Арей очень боялся, что фигурка разобьется.
Аидушка заметила это и хихикнула. Она ободряюще коснулась сухой ручкой его щеки и исчезла. После нее на заднем сиденье остались легкий запах хризантем и пустая кружка с видом «Ласточкиного гнезда».
Глава 12 Бывших педагогов не бывает
Береги пулю на три дни, а иногда и на целую кампанию, когда негде взять. Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Пуля – дура, штык – молодец. Коли один раз, бросай басурмана со штыка: мертв на штыке, царапает саблей шею. Сабля на шею, отскокни шаг. Ударь опять. Коли другого, коли третьего. Богатырь заколет полдюжины, а я видал и больше. Береги пулю в дуле. Трое наскочат – первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун.
«Наука побеждать». Граф Суворов
Когда Арей вышел из машины, Улита ждала его у входа в резиденцию. Прохаживаться она устала и развлекалась тем, что маркером рисовала на фонарном столбе руны мелкого вредительства. Когда рядом с такой руной проезжал автомобиль – у него перегорали лампочки в фарах или спускали шины, а когда проходил человек – отрывались пуговицы, развязывались шнурки или вылетало стекло из очков.
Увидев Арея, Улита так разволновалась, что вместо руны мелкого вредительства нарисовала руну крупного. Не выдержав ее тяжести, фонарный столб с грохотом обрушился на «Лексус» Мамая, из которого только-только успела выбраться Варвара.
– Привела Мефа? – нетерпеливо спросил Арей.
– Шеф, вы забыли добавить «дорогая Улита!».
– Дорогая Улита, если ты не выполнила поручение, я съем тебя заживо!
Ведьма демонстративно фыркнула, как умеют фыркать только несправедливо обиженные секретарши, и открыла дверь. В приемной Арей увидел Мефа.
Услышав, как кто-то вошел, Буслаев повернулся и лицом к лицу оказался с Ареем. Встреча бывшего учителя с бывшим учеником вышла натянутой. Меф не знал, что сказать. Арей же смотрел исподлобья, точно бык. На миг Мефу даже показалось, что он сейчас зарубит его. Просто так, без всяких разговоров развалит его мечом от правого плеча до левого бедра.
Из своего кабинетика выглянул Тухломоша и сразу скрылся. Одновременно из дальней двери, которая вела к Прасковье, высунулся Ромасюсик и тоже быстро спрятался. И снова показался Тухломоша. Так они и выглядывали поочередно, как в безумном кино.
Мимо, с руками, засунутыми в карманы, прошла Варвара и поднялась на второй этаж. Шла она как парень – чуть ссутуленно, расхлябанно, намеренно подволакивая ноги. Так ходят патентованные хулиганы, которые хотят показать всему миру, как сильно им на него наплевать.
«Походняк как у Арея!» – подумал Меф.
Просто так подумал, безотносительно к Арею и Варваре, потому что никаких секретов, разумеется, не знал. Глаза мечника приоткрылись. Буслаев понял, что совсем разучился прятать свои мысли.
– Вижу, вспомнил? – проворчал Арей.
– Да, – сказал Меф.
– Все вспомнил? – уточнил Арей.
Меф кивнул.
– Ну и осел! – почему-то сказал мечник.
Секунду или две он размышлял, а потом решительно приказал: «Идем!»
Мечник повернулся и такой же походкой, как у Варвары, направился, но не на второй этаж, а вниз по лестнице, в подвал. Лестница была вполне офисного вида, совсем не зловещая. Освещали ее не факелы в руках у скелетов, а круглые современные светильники с экономичными лампами. На площадках стояли новые блестящие плевательницы и висели одинаковые таблички: «Место для выдыхания серы и казни комиссионеров».
– А то вечно казнят где попало, а потом ноги прилипают! Вот суккубы – другое дело. Их где угодно казнить можно – главное, чтобы место хорошо проветривалось, – со знанием дела пояснил Арей.
Меф понимающе кивнул. Прежняя резиденция нравилась ему больше. В ней хоть романтика присутствовала. Зло творилось, но все же не без надрыва и не без почесывания совести. А это был просто комбинат зла, где серое, дряблое, продажное зло штамповалось день и ночь без какой-либо попытки хотя бы изобразить эмоцию. При Арее работа мрака была все же штучной. Когда же палач нажимает на пружинку гильотины, скребя себя под мышкой и размышляя о том, что, когда закончится смена, можно будет посмотреть по телику футбол, это уже действительно финиш.
Лестница закончилась узким коридорчиком. Дойдя до конца, Арей повернул налево. Меф увидел, что коридор поворачивает и продолжается еще метра два, словно делая ход шахматным конем.
– Здесь вот я и живу! – пояснил Арей.
Меф увидел слабенькую пластиковую дверь, на ней висел дешевый замочек, который вешают иногда на почтовые ящики. Казалось, замок можно открыть скрепкой, а дверь упадет и сама, если случайно привалиться к ней плечом. Правда, удивлялся Меф лишь до тех пор, пока не увидел на двери маленькую, едва приметную руну, похожую на каракатицу. Попытайся кто-либо чужой перешагнуть порог, и хозяину долго придется убираться в коридоре.
– А если счистить ее наждаком? – уточнил Меф, любивший взвешивать все возможности.
– Валяй! – согласился Арей, негнущимися пальцами пытаясь вставить в замок мелкий ключ.
Меф подозрительно покосился на мечника, поискал и обнаружил еще не менее десяти защитных рун, так туго сплетенных между собой и защищающих друг друга, что нарушение хотя бы одной из них стало бы для любого, кто намеревается вторгнуться в жилище, роковым. Мрак хорошо предусматривает мелочи и лишь в глобально важном всегда прокалывается, подобно человеку, пытающемуся смотреть в лупу на дальний лес.
– А замок тогда зачем? – спросил Меф.
Этого, казалось, не знал и сам Арей. А если и знал, то не сознавался себе, что в бессмысленных мелочах есть что-то успокаивающее.
Отомкнув замок, Арей первым переступил порог. Меф увидел маленькую узкую комнату без окон. В центре стоял одинокий стул с высокой спинкой. И все. Ни кровати, ни шкафа, ни даже гвоздя, на который можно было повесить плащ. Ничего. Спал Арей только сидя. Если это можно было назвать сном. Тело его сидело на стуле как пустой мешок.
– А руны зачем? Чтобы табурет не уперли? – не удержался Меф.
Арей повернулся к нему всем корпусом.
– Синьор помидор! Знаешь, в чем твоя проблема?
– Нет.
– Тебя давно не били.
Меф считал иначе.
– Если меня долго бить, я стану идиотом.
– Битый и забитый – разные вещи. Фактически антонимы. Хотя стартовая фаза процесса протекает одинаково.
Буслаева эти рассуждения навели на тревожные предположения.
– И что? Меня будут бить прямо здесь? – спросил он.
– Не здесь. Здесь может пострадать мой стул, – утешил его Арей. Только не очень успокоил.
– Это радует, – сказал Меф. – Значит, я могу еще поиздеваться над стулом. Интересно, каким оружием он является? Дробящим, метательным?
– Даже огнестрельным, если поджечь и закинуть на склад с порохом… Чему тебя только учили, синьор помидор? И, главное, кто учил? Неужели я? И где ты сам при этом был? Воин, у которого что-то есть, уже не воин. Он – охранник своего барахла!
– Это вы про стул? – не понял Меф.
– Про все! При прочих равных в выигрышном положении находится тот, кто потребляет меньше. Вообрази, ты ищешь солдата для своей армии. Приходит некая амеба в штанах и говорит тебе: так и быть, я повоюю, но мне, пожалуйста, массажиста, трейлер с душем для войны в полевых условиях и отпуск за свой счет во время генерального наступления. И приходит другой претендент и говорит: спать я могу на голой земле, врага буду рвать зубами, а жалованье, какое сами положите, да и то после победы… И кого ты выберешь?
– Амебу в штанах, – подумав, сказал Меф.
– Почему?
– Другой как-то подозрительно на все согласен. Наверняка шпион.
Арей ухмыльнулся. Шутка ему понравилась.
– Поверь моему опыту: все равно возьми второго. В первом ряду шеренги особо не нашпионишь, да еще во время общего наступления. И вражеские арбалетчики не сильно разбирают, кого сделать похожим на ежика, – посоветовал он.
По правде говоря, крошечная комната и единственный стул не так уж сильно удивили Мефа. Он помнил, что и прежде, когда у Арея был в резиденции свой кабинет, он обходился минимумом предметов. Вообще мрак иронично относится к личной роскоши. Античные статуи, мрамор и фонтаны с шампанским – исключительно в клиентских залах.
Высшее начальство мрака только задает тон. Что Пуфс в своем душном кабинете с заложенными кирпичом окнами, что Лигул в заплеванной канцелярии – оба работают там, где живут, и живут там, где работают. В личном быту они скромнее, чем пропившийся дворник. У того хотя бы найдется штопор и пыльное сувенирное блюдо на стене – свидетельство посещения в молодости города Сочи.
* * *
Опустившись на стул, Арей вытянул ноги и уставился на Мефа. Теперь, когда мечник сидел, он казался ниже Буслаева. Меф, стоявший рядом, непривычно близко видел низкий лоб бывшего шефа, стрелку наползших на него жестких волос и мясистый, многократно ломанный нос с крупными порами. Глубокие, похожие на маленькие кратеры поры были и на щеках, за исключением того места, где лицо рассекал шрам.
– Когда ты тренировался в последний раз? – резко спросил Арей.
Меф поднял глаза и описал ими дугу, что должно было означать «давно и очень давно».
– Так я и думал. Это заметно.
Меф обиделся. Стоял на кулаках, обливался, подтягивался, и услышать такое.
– Откуда? Что, у меня такой дохлый вид?
– Расхлябанный, – уточнил мечник. – У того, кто работает регулярно и костьми ложится в зале, вид собранный и одновременно не вызывающий. Расхлябанный же у среднетренированных. У гопников, магазинной охраны и просто мелкой шпаны, которые, может, и дерутся, но так… на троечку.
Взгляд Арея был скорбен. Так тренер смотрит на бросившего тренировки парня, подававшего большие надежды.
– Что ж, тем лучше. Тем проще… – добавил Арей и замолчал.
Мефодий терпеливо ждал, чтобы узнать, что именно лучше.
– Если хочешь убить сильного мужчину и получить его землю – не делай этого сразу! Он будет сопротивляться, размахивать дубиной и, глядишь, еще тебя ушибет. Лучше прикати ночью к его воротам тележку с золотом, а сам спрячься и наблюдай издали. Он заестся, разнежится и умрет сам от ожирения сердца. А там приходи и забирай все, что он имел раньше, потому что с собой он ничего не унесет, – произнес наконец Арей.
– Не понял! – сказал Меф.
– Не обращай внимания… Это я так, о своем!
Арей неторопливо встал, сразу сделавшись выше Мефа, и заботливо снял с его плеча соринку. Буслаеву такая забота не понравилась. Он бы предпочел, чтобы мечник на него орал. Ласковый Арей – это страшно.
– В общем, так, синьор помидор! Буду краток! Ты много брал у мрака. Пользовался нашей силой, гостеприимством, нашими рунами, нашим мечом и много чем еще. Ты захотел стать светленьким – и скатертью дорожка! Но сперва заплати за прокат!
– Как?
– Ну лучше всего, конечно, было бы отдать эйдос. Просто и без фокусов. Тогда можно было бы избежать многих неприятных минут, – сказал Арей почти просительно.
– Я не согласен, – упрямо произнес Меф.
Мечник кивнул.
– Примерно так я и думал. И сам не гам, и другому не дам. А жаль: в моем дархе ему было бы неплохо.
– Вы представления не имеете, что происходит у вас в дархе, – заметил Меф.
Арей не спорил. Действительно, все, что творится внутри дарха, тайна даже для темного стража. Как Мамзелькина не хозяйка своей косы, так и страж мрака – дарха. Да и можно ли сказать, например, что собака – хозяйка своего ошейника, а жмот – хозяин собственной копилки?
– Как хочешь. В таком случае тебе предстоит бой, – сказал Арей.
– Я пас, – возразил Меф.
Арей брезгливо скривился. Сам он в жизни не отказался ни от одного боя.
– Струсил?
– Ни «да» ни «нет», – честно сказал Меф. – Но мне надоело. У мрака много стражей, и, если биться с каждым по очереди, рано или поздно меня, конечно, ухлопают.
Арей провернул стул на ножке и коленом оперся о его сиденье.
– Даже, скорее, рано, учитывая твою лень. Но могу тебя успокоить. Много боев не будет. Будет один, последний. Если тебя убьют, свет заберет твой эйдос. Если им так нужна эта искорка – пускай! Согласен?
– Нет.
– Почему?
– Потому. Не хочу, и все. Самый последний, самый-самый последний, последний на ниточке… Идите вы! – неосторожно сказал Меф.
Почему-то Арей не вспылил. Даже зачем-то оглянулся. Идти было некуда. Позади стена.
– Отказаться ты не можешь, – сказал мечник. – Пока у тебя наше, ты – наш. Такая вот разборка в детском саду! Трое зажали одного за беседкой и говорят: «Если не хотел с нами дружить, нечего было набивать карманы нашими конфетами!»
– Может, он думал, что это просто конфеты? – угрюмо предположил Меф.
– Угу. Просто посреди садика лежит куча конфет и умоляет: «Мальчик, возьми нас, пока нас птичка не склевала!» Нет, синьор помидор, боя тебе не избежать. Даже свет не сможет тебя отмазать, поверь. Можешь уточнить у своей охранницы.
Меф внимательно посмотрел на Арея и поверил. Все-таки он знал его хорошо. Мечник способен был лгать, но в данный момент он не лгал.
– Ну так и быть… Если рубиться с каким-нибудь доходягой, то, может, я еще и потяну, – проворчал Буслаев.
Мечник хлопнул его по плечу.
– Слушай! Да ты всех наших знаешь! Прямо в самую точку! С неповоротливым грубым мужланом, который вечно лезет в драку и удивлен, почему его еще не убили.
– И кто это? – спросил Меф, подозревая самое худшее.
– Я, – сказал Арей.
Барон мрака ожидал негодования, страха, удивления, но если Меф и застыл, то не больше чем на несколько мгновений. Затем он отступил на шаг, и в руке у него полыхнул меч.
– Я готов, – сказал он.
Арей неприязненно посмотрел на выщербленный клинок Древнира, знакомый ему едва ли не лучше, чем самому Мефу.
– Мы куда-то опаздываем? Что за дикая спешка умереть? – раздраженно спросил Арей.
– Смысла тянуть все равно нет, а я буду меньше бояться, – сказал Меф.
Это только кажется, что все главные решения принимаются долго. Они долго подготавливаются, часто всей жизнью. Принимаются же мгновенно.
Арей задумался. Тряхнул головой. Изрубленная ладонь начала медленно подниматься к плечу, где должен был материализоваться его собственный двуручник, но внезапно опустилась и разжалась.
– Нет. Не сейчас… – сказал он. – Я убиваю воинов, но не режу телят на бойне. Мне будет проще прикончить тебя, если ты хотя бы слегка восстановишь форму.
– Нет, – произнес Меф упрямо. – Мне плевать, как вам будет проще! Я не обязан заботиться о моральном комфорте того, кто собирается меня убивать.
Ноздри Арея расширились. Так резко с ним не говорила даже Варвара. А мальчик-то вырос! Давно ли он бегал по резиденции мрака, попискивал ломающимся голоском, доводил обидчивого Мошкина и вместе с буйным Чимодановым устраивал засады комиссионерам?
– Вот так вот? – озадаченно спросил Арей.
– Так! – сказал Меф. – Считаю до трех, а потом попытаюсь вас зарубить. С клинком вы будете или без клинка – ваши заботы! Я предупредил.
Арей пристально посмотрел на него. Облизал губы. Усмехнулся. Снова тряхнул головой. Все-таки когда убиваешь человека, которого знаешь так давно, нужна раскачка, гнев, прелюдия, а тут – пустота, как в комнате, из которой все вышли и погасили свет.
– Ты хочешь лишить меня всякого удовольствия. Ничего больше не хочешь сказать?
– Раз! – начал считать Меф.
– Валяй! – разрешил Арей. – Сейчас так сейчас! Последнее слово? Завещание? Письмо родным?
– Два!
Рука мечника начала подниматься, и тут в дверь забарабанили.
– Эй, ау! Вы здесь? Не угорели? – услышал Меф голос Варвары.
– Угорели?
– Наверху жуть что творится! Пожар! Зигя отъел Ромасюсику ухо, а Прасковья узнала, что Буслаев тут, возмутилась, что ей не сказали, и подожгла резиденцию!
Меф оглянулся. «Три» так и не прозвучало.
Арей открыл дверь. Вместе с Варварой в комнату просочился дым. Много дыма. Стена за ее спиной была уже едва различима.
– Все? Закончили избиение малолетних? Тогда советую шевелить ластами! – щурясь, сказала Варвара.
Меф с Ареем выскочили в коридор.
– Идем! – приказал мечник, цепко хватая дочь за руку.
Закрывая рукавом лицо, Меф стал пробиваться в дыму к лестнице. Слышно было, как где-то недалеко воет и поскуливает Добряк. Варвара поднималась первой. Абсолютно спокойно. Как человек подземный, к задымлениям она привыкла и неплохо представляла себе алгоритм выживания. Паникеры гибнут первыми, трусы вторыми, пораженцы третьими. Остальные, как ни странно, выживают.
– Не очень-то ты нервничаешь! – сказал Арей одобрительно.
– Да ну… Разве это пожар? – скривилась Варвара. – Как-то мы спустились в коллектор, а внизу завал досок. Дело – дохляк. Не просунешься дальше. Надо обратно подниматься, а тут сверху кто-то покрышки подожженные стал бросать. Черный дым, тошнит, не видно ничего. Еле вылезли. Короче, резиновая вонь – это сила! Я потом две недели резиной плевалась! Плюешь – а там черное такое, с комочками.
– Покрышки кто бросал? – хищно спросил Арей.
Как ни странно, эта деталь не казалась Варваре важной.
– Да там, пацанчик один. Приятель наш… – сказала она без какого-либо негодования.
– Зачем?
Варвара пожала плечами. Арей догадался, что прежде она этим вопросом не задавалась.
– Ну так… по приколу, наверное, показалось. Он же не знал, что там завал. Думал, может, нам тоже по приколу. А так он вообще ничего, нормальный парень. Мы с ним потом долго в залазы ходили.
Меф попытался уловить в ее голосе хотя бы нотку фальши, но ее там не было. Варвара искренне не злилась на этого парня. А то, что можно плеваться резиной, ее, скорее, забавляло. Другие не могут, а она раз – и с комочками! Разве не круто?
Меф закашлялся в рукав, отметив, что дыма стало меньше. Можно было даже читать таблички, указующие места казни комиссионеров. К тому времени, как они оказались наверху, основное пламя сбили.
Дюжина комиссионеров, возглавляемых остробородым Пуфсом, заканчивала запенивать огнетушителями прокопченные стены. Тут же бегал и Тухломон с чайной чашкой, суетившийся больше прочих. Перепуганный Зигя дрожал в уголке и звал хоть какую-нибудь маму.
Пуфс, пробегая мимо, пнул его ногой, и Зигя, вскочив, замер, готовый крушить и убивать. Маленькие глазки его сделались как оловянные пуговицы.
Рядом топтался печальный Ромасюсик с отъеденным ухом. В неизвестно где раздобытом противогазе он был похож на слоненка, которого долго пытали в зоопарке.
Внезапно кто-то вцепился Мефу в ботинок. У его ног на четвереньках ползал суккуб Хнык и спешно собирал рассыпавшиеся эйдосы. Очередь, текшая к окошку, когда все вспыхнуло, в панике разбежалась, и кое-кто растерял свою добычу. Увидев столько эйдосов, Хнык пришел в жадное остервенение. Он ползал, хватал и, мыча, заталкивал эйдосы в рот. Домычался он до того, что, сам себя не помня, дополз до ноги Арея и боднул его лбом в колено, требуя, чтобы тот убрал сапог. Когда же Арей оставил сапог на месте, Хнык забарабанил по нему кулаком.
Арей неторопливо наклонился, оценил, что творится внизу, взял Хныка за ноги и, тщательно вытрусив из него эйдосы, хладнокровно ссыпал их к себе в дарх. Горестного же Хныка вышвырнул на улицу, как нашкодившего кота.
Тухломон усердно помогал Арею вышвыривать суккуба. Переложив в левую руку «тушительную» чашечку, он бегал, заботливо открывал дверь, заботливо закрывал, охал, что вот, находятся же такие существа, которые в трудное для мрака время разворовывают кровью и потом нажитое имущество родного Тартара. Причитая, он не забыл под шумок свистнуть четыре эйдоса, случайно просыпавшиеся у Арея.
Меф стоял, толком не представляя, что ему делать в этой суете. Варвара ушла наверх. За ней, покачивая хоботом, потянулся грустный слоник Ромасюсик. Кто-то положил руку Мефу на плечо. Арей. Буслаев ощутил, как рука решительно подталкивает его к выходу.
– Я найду тебя, синьор помидор! Мой тебе совет – поживи еще с месяц! И тренируйся: порадуй меня напоследок хорошим боем! – негромко сказал он Мефу.
Буслаев хотел что-то ляпнуть, но рука Арея сработала как пружина. Дверь резиденции, распахнувшаяся там, где ее раньше не было, выплюнула упомянутого синьора помидора. В следующий миг Мефодий осознал, что стоит на Большой Дмитровке, щурится от солнца и жадно, очень жадно дышит. Оказывается, существуют места, после которых даже загазованный воздух московского центра кажется свежим.
Глава 13 Бзуиинт
На войне все было как всегда. Погибли самые лучшие и самые худшие. Самые лучшие первыми побежали в атаку и попали под пулеметы, заслонив нас своей грудью. Самые худшие поползли из окопов и забыли про минное поле. Остались середнячки – то есть мы. Остались, чтобы определиться, с кем мы.
Йозеф Эметс, венгерский философ
В те минуты, когда Меф решил остаться без головы, а Арей, напротив, мешкал исполнить это простое желание, Дафна и Улита стояли возле памятника Юрию Долгорукому и смотрели на его вытянутую руку, на которой сидел голубь. Они знали, что Меф на Большой Дмитровке и скоро с высокой долей вероятности пройдет здесь.
Так и случилось. Минут двадцать спустя Улита толкнула Дафну локтем. По скверу им навстречу шагал Меф. Дафна бросилась к нему, однако Улита ее опередила. Когда ведьма хотела, она умела передвигаться необычайно быстро. «Это потому, что я круглая! Куда не добегу – туда докачусь!» – охотно объясняла она. Как и многие шутки Улиты, эта была односторонней. То есть сама секретарша Арея могла так шутить, а другие нет.
– Вернулся? – спросила Дафна.
Меф хмуро кивнул. Даф ощутила, что он в состоянии, которое она сокращенно называла БЗУИИНТ. То есть «Буслаев-закусивший-узду-и-идущий-на-таран».
– Ты сейчас куда?
– Тренироваться, – ответил Меф. – И завтра. И послезавтра. Круглосуточно.
– Зачем?
Буслаев замялся. Секунду или две он, казалось, размышлял, говорить или нет, но потом решился. Глупо держать в тайне от друзей то, что уже не является тайной для врагов.
– Я дерусь.
– С кем?
Снова пауза.
– Да там… с одним типом! – угрюмо пробормотал Меф.
Есть вещи, которые просто так не произносятся, особенно когда рядом выпасаются ведьмы с большими ушами. Сказал, и тотчас экранировал сознание, пресекая возможность забраться ему в мысли. «Щелк! Бух! Бам!» – это лезет Улита. Уж больно бесцеремонно. Примерно так женщины-борчихи проталкиваются в набитую народом маршрутку.
– С каким еще типом? Я его знаю? – спросила Дафна.
– С мужиком одним, – сказал Меф, уклоняясь от ответа на второй вопрос.
– Какой такой мужик? – спросила Улита подозрительно.
«Крупный и наглый!» – хотел брякнуть Меф, но сообразил, что это будет слишком конкретная подсказка. Уж больно верное описание Арея.
Иной раз чем больше пытаешься соврать, тем очевиднее говоришь правду. Всякая ложь, если задуматься, это такая маленькая серая тряпочка, под которой пытаются спрятать слона.
Убедившись, что ей ничего не скажут, Улита немного потопталась и умчалась в резиденцию узнавать подробности.
* * *
Десять минут спустя Дафна и Меф ехали в метро. Вагон был битком, и они стояли по разные стороны двери, в тех известных знающим людям закутках, где не сносит толпа и откуда удобно выходить. Дафна смотрела на Мефа, а рядом с ней стояла энергичная дама и вопила ей прямо в ухо, думая, что кричит в свою телефонную трубку:
– А, Надя? Что, Надя? Не слышу тебя, Надя!.. Ничего не делаю – в метро еду, Надя! Сейчас домой приду, на своих наору, по углам их распугаю, чтоб никто не мешался, и буду отдыхать.
«Вот бы и мне так! – позавидовала Даф. – На всех наорать, всех распугать, закрыть глаза, и все».
Она ощущала себя безумно уставшей.
– Ну и с кем ты сражаешься? Сейчас-то скажешь? – тихо спросила она у Мефа, когда бесконечное метро наконец перестало разматывать станции и они оказались в общежитии озеленителей.
Меф подумал, что она все равно узнает. Играть же бесконечно в «скажи – не скажу» – детский сад.
– Да там… с Ареем, – как можно небрежнее и оттого вдвойне нелепо сказал Меф.
Он ожидал взрыва, протеста, негодования, но ошибся. Дафна неторопливо встала. Подошла к окну. Остановилась. Ничего не понимая, Буслаев сделал к ней два или три шага. Тоже остановился.
Плечи Дафны вздрагивали. Вместе с плечами вздрагивали и лопатки. Впервые в жизни Меф заметил, какие узкие и слабые у нее плечи. Каждое не больше мужской ладони. Может, девичьи плечи специально делаются такой ширины?
– Эй! Ты чего, огорчилась? Ну я это… в общем… ну ты не огорчайся, да? – сказал Меф.
Видеть плачущую Дафну Мефу было жутко. Ему хотелось скулить, как скулит большая собака, когда не понимает, почему хозяйка переживает, но ощущает необходимость сочувствовать. Меф попытался дотронуться до ее руки, но Дафна вырвала ее.
– Не плачь, а? Да, с Ареем. Я догадываюсь, что ты сейчас думаешь, но отказаться от схватки нельзя… НЕЛЬЗЯ!
Плечи Дафны продолжали вздрагивать. Еще хуже, что плач был беззвучным. Мефу стало бы проще, если бы он услышал всхлипы. Это означало бы, что накал горя начал спадать.
– Слушай… Ну ударь меня! Хочешь: вот возьми чашку! Разбей! Кинь ее куда-нибудь! – просительно сказал Меф, пытаясь всунуть Дафне в руку чашку со стола.
– Зачем?
– Да просто… На, возьми! Грохни ее обо что-нибудь!
Дафна стала ее отталкивать, не желая бросать. Чашка упала. Она не разбилась, но у нее откололась ручка. Дафна присела и, подняв ручку от чашки, стала приставлять ее на место. Приставит и уберет. Приставит и уберет. Меф смотрел на Дафну, и ему было ясно, что она едва ли осознает, что делает. Она точно пыталась собрать воедино нечто, чего собрать уже нельзя.
– Слушай… – сказал Меф беспомощно. – Да что ты, в самом деле? Ну я правда же не виноват! То есть не сейчас виноват…
– Ты больной! – откликнулась Даф лишенным выражения голосом. – И ты согласился? Ты понимаешь, что ты сам себя приговорил?
– Не бойся! Я уже все продумал!
– Что ты продумал?
– Ну это… Мой эйдос ты заберешь. Ну, в смысле, потом. Силы им тоже не достанутся. Они просто уйдут и станут ничьи. Ведь надо же отодрать это от себя, раз уж прилипло!
Дафна не слушала.
– Арей тебя зарубит. Он же сам предложил тебе этот бой, да?
– Да.
– Тогда ему велел Лигул! А раз так, тебе не выжить. Арей не Гопзий. Он тебя зарубит.
– Он зарубит тело. Ты же сама когда-то говорила, что тело – это четыре ведра воды, полведра глины и где-то на гвоздь железа. Вот пусть и зарубает свою воду с глиной! Больше-то им ничего не достанется! – сказал Меф, убеждая себя, что ему на все это плевать.
Даф покрутила пальцем у виска. Похоже, этот «на гвоздь железный» Буслаев уже все продумал. А когда парню кажется, что он все продумал, в ближайшие пять минут к нему лучше не лезть. Так как потом все равно появятся новые нюансы. Непродуманные.
– И еще зуб! – напомнила она.
– Чего?
– Ну четыре ведра воды, полведра глины и зуб!
Шутка была не очень, но Меф засмеялся. Раз Даф шутит – значит, она уже не плачет. А это хорошо. Спасибо тебе, дорогая чашечка!
Буслаев вновь неосторожно попытался коснуться руки Дафны и допустил ошибку. Преждевременно.
– Не трогай меня! – крикнула Даф. – Тоже мне, глина нашлась! Хорохорится! У тебя никакого движения! Ты не меняешься! Сколько я с тобой бьюсь, ты такая же чурбашка! Иногда мне кажется: я работаю при тебе не добром, а наименьшим злом!
– Хорошо, хорошо, – миролюбиво сказал Меф.
Он сел на стул и, не пытаясь больше никого ни в чем убеждать, стал пальцем двигать по столу пустую тарелку.
Дафна постепенно успокаивалась. Вначале она ходила по комнате и что-то говорила. Потом поймала Депресняка и вытолкнула его в форточку. Это был уже хороший знак. Когда человек начинает делать конструктивные вещи, пусть даже самые простые – значит, он остывает. Или на пути к этому.
Через некоторое время Дафна мысленно связалась с Эссиорхом и получила от него подтверждение, что да, отказаться от схватки с Ареем Мефу не удастся. Слишком долго Арей был для Мефа кумиром, слишком долго Меф подражал ему и смотрел в рот. Невозможно шесть лет прожить с кем-то в одной квартире, чтобы не отдать этому кому-то и ключа от нее. Куда бы ты ни пошел – твое зло пойдет за тобой. Спрятаться от него невозможно. Единственное, что остается – это повернуться к нему лицом и сразиться.
* * *
Поздним вечером в общежитии озеленителей Меф, упрямо бормоча «roverso ridoppio» и «dritto ridoppio», отрабатывал атаки слева и справа в восходящих ударах. Дафна же, сама толком не зная зачем, ковыряла в сахарнице слипшийся сахар. Меф вечно забывался и брал его мокрой ложкой.
В дверь постучали. Дафна открыла. Она была убеждена, что это соседка Фатима, которая часто просила то сковороду, то утюг, то фен. Причем просила обычно поздно вечером, около двенадцати, а возвращала рано утром, часов в шесть-семь. Порой Дафна думала, что лучше бы Фатима не была такой обязательной и оставляла все эти утюги себе. Ну или, допустим, когда-нибудь бы спала.
Но это была не Фатима, а Евгеша. Грустный, вытянувшийся, несколько похудевший, но все же вполне себе мошкинский. Он стоял в дверях и заглядывал, имея такой вид, словно ожидал, что его прогонят. Как всегда, Евгеша был похож на выросшего щенка крупной собаки – кавказской овчарки или московской сторожевой – которая все еще, по старой привычке, боится мелких собачек и поджимает хвост, стоит кому-нибудь на нее гавкнуть.
Мошкина не прогнали, и Евгеша воспрянул.
– Добрый вечер! Я же соскучился, да? – спросил он.
– Тебе виднее, – сказал Меф, переставая подрезать воображаемому Арею коленные сухожилия и вытирая со лба пот.
Дафна сердито наступила Мефу на ногу. Кому это виднее? Нечего издеваться над человеком!
– Ты когда-нибудь перестанешь расти? – поинтересовалась она у Евгеши.
Мошкин этого не знал.
– У меня папа крупный. А прадедушка вообще богатырь. Говорят, двухкамерный холодильник один втаскивал на восьмой этаж. И это в шестьдесят лет.
– Я плохо знал твоего прадедушку. У нас были разные интересы, – сказал Меф и торопливо отступил, спасая от Дафны уже отдавленную ногу.
– Прости, Жень! Не обращай на него внимания! Он тут два стула разрубил и самоутвердился! – сказала Даф.
Евгеша вздрогнул. Слово «Жень» для него было словом особого, фактически нереального доверия. Вроде как для волка разрешить погладить себя по животу.
– Ага. Я очень крутой, – согласился Меф, которому хотелось задирать Мошкина. – Ну как, Жентос, выучился на полиграф полиграфыча? Нравится тебе там?
Мошкин заметался. Спрашивать, нравится ему что-то или нет, всегда было запрещенным приемом.
– Ну вообще ничего… Только они там странные все какие-то! – выдавил Евгеша. – Особенно девушки. Фыркают все время, как лошади. Спросишь: «У нас история книгопечатания, да?» – и они сразу «фырк!». Одна только добрая. Опекает меня. Булочки дает. В библиотеку меня записала. Записала же, да?
– И не фыркает, нет? – коварно уточнил Меф.
Мошкин моргнул.
– Она хорошая. Правда, очень хорошая! Помогает мне, объясняет. Меня же по блату пристроили. Для меня половина предметов – темный лес. Скажут, допустим, «префикс» – а я думаю полчаса, кто это такой, – сказал он честно.
Мефу стало совестно. Поднимая руку, чтобы вытереть запястьем лоб, Буслаев увидел деревянный меч. Одному тренироваться трудно, Даф ему помочь не может, а к Арею он уже не пойдет. Только единственный раз, в самом конце.
– Ты еще не разучился работать шестом? – спросил он у Евгеши.
Мошкин покачал головой.
– Я иногда в лес иду или на стройку забираюсь. Привычка же осталась, да? – признался он застенчиво.
Вместо ответа Меф сунул руку за шкаф, пошарил и бросил ему пыльный шест. Мошкин, поймав, привычно взвесил его в руке и скользнул взглядом, знакомясь. Стирая пыль, неспешно провел ладонью, запоминая каждую неровность. Потом чуть присогнул колени и кивнул, показывая, что готов.
Даф вздохнула. Она уже поняла, что, если срочно не натянет в общежитии пятого измерения, вскоре в ее комнате не останется ни одного неразрубленного стула и ни одного целого стекла.
* * *
А в это время, только в центре Москвы, в дверь комнаты, которая находилась в подвале Большой Дмитровки, 13, тоже постучали. Стучала Варвара.
Дверь оказалась незапертой.
Арей сидел на стуле спиной к ней и рассматривал нечто, лежащее у него на ладони. Услышав за спиной шаги, он сжал пальцы.
– Эй, вы тут? – окликнула Варвара. – Я хотела сказать, что не собираюсь тут дольше жить! Пойду обратно в переход! Там хоть и машины над головой, зато крыша никуда не едет. Так что забирайте ключи от ваших разбитых тачек. Я ушла!
Мечник молчал. Варвара сообразила, что он ее даже не слушал.
– Глухарем прикидываемся? А я тогда как попугайчик буду повторять одно и то же! – прищурилась она. – Не хочу тут жить! Не хочу! Не хочу!
Стул скрипнул. Арей повернулся к ней.
– Что такое? – спросил он резко.
– А то! Ухожу я! Вы в курсе, что Добряк через порог этого дома вообще отказывается переступать? Наотрез! Я его за загривок волоку, а этот теленок рычит или ложится! Да и не могу я эти вопли слушать!
– Чьи вопли? Добряка?
– Ау, таксопарк! Какого Добряка? Прасковьи! Каждый вечер как по часам! Вначале подвывает, потом в голос, по полу катается, а, когда сил уже нет, хлюп-хлюп! И лежит как мертвая. Затем шевелиться начинает, Ромасюсик ее поднимает, и все вроде в порядке. Но с того момента, как подвывать начнет, и пока сама с пола не встанет, – не суйся! Зигя вчера к ней подошел – он же как теленок глупый, так она его ножом в ногу ударила!.. Еле у нее нож вырвала! Шипит, кусается!
– Взяла бы Прасковью в залаз? – криво улыбаясь, спросил Арей.
Варвара замотала головой.
– Издеваетесь? Да не в жись!
– А чем она отличается от того гения, который швырял горящие покрышки и чуть вас не прибил? – поинтересовался Арей.
Он-то сам знал, но ему любопытно было проверить, насколько верно его дочь чувствует психологические оттенки.
– Ну не знаю… Че я вам, гадалка? – протянула Варвара. – У Антона у того просто… типа… ну руки беспокойные. Видит пожарную лестницу – надо влезть и кому-нибудь в окно заорать. Видит бутылку – надо об асфальт грохнуть. С ним по улице топать опасно. В окно «Мерседеса» крысу расплющенную кинет и сматывается, а нас залавливают. Так мы что делали? Когда с ним идем, навалим ему в рюкзак так, чтоб лямки отрывались. В руки баллон сварочный сунем – он идет себе прекрасненько и не отвлекается.
– А Прасковья?
Варвара качнула пальцем единственную лампочку, свисавшую на голом проводе.
– Ну этой-то баллона сварочного не дашь. У нее точно червяк в башке сидит. То она нормальная, а когда он ворочаться начинает – сразу ненормальная. Не, боюсь я ее! Будет она так в залазе корчиться, и что? Ломиком по башке, на плечо и с собой тащить? Лучше я ее там совсем похороню!
Арей внимательно наблюдал за Варварой. «А ведь потащила бы», – безошибочно понял он, не зная, нравится ему это или нет.
– Может, она из-за синьора помидора? Большая неразделенная любовь? – с иронией поинтересовался мечник.
– Да не, – ответила Варвара убежденно. – Когда человек руки до крови зубами грызет, и ногти об стены ломает, и об пол бьется – и при этом утверждает, что это от любви, это все конкретная лажа. Тут он или себе врет, или вам врет, или что-то другое.
– Что?
– Это что, допрос?
– Да, – согласился Арей. – Допрос.
Варвара хмыкнула.
– Ну, валяйте! Она сегодня снова начала кататься – так Пуфсу надоело. Я смотрю из другой комнаты, в щель. Этот карлик кривоногий подходит, засовывает ей в спину руку по локоть и чего-то там поправляет. Потом раздраженно толкает ее ногой, как падаль, и учапывает. А Ромасюсик стоит и смотрит в потолок: «Я ничего не вижу, и меня тут нету!»
Арей с тревогой оглянулся. На глухой стене качалась тень от шнура. Он встал и остановил лампочку.
– Не говори Пуфсу, что ты это видела. И вообще… хм… держись от него подальше, – посоветовал он.
Варвара недоверчиво посмотрела на него.
– Вы боитесь этого маленького урода! – сказала она убежденно. – Я раньше думала, ничего не боитесь, а теперь вижу: боитесь!
Арей, помедлив, покачал головой:
– Я его не боюсь. Я могу зарубить Пуфса хоть сейчас, да только нам с тобой это ровным счетом ничего не даст. Лишь все усложнит.
– Если не Пуфса, тогда кого? Этого вашего горбунка? Ли…
Изрубленная ладонь зажала ей рот. Тем временем палец другой уже чертил на стене защитную руну.
– Поосторожнее пускай кораблики слов! А то еще доплывут куда-нибудь!.. Нет, горбунка я тоже, как это ни странно, не боюсь. Он, конечно, бережется, но вообще-то у меня в жизни было немало шансов его убить. Но я ни разу ни одним не воспользовался. И сейчас бы, наверное, тоже не стал.
Варвара нахмурилась.
– Что-то я совсем перегрелась! А кого же тогда вы боитесь? – спросила она.
– Себя, – ответил Арей резко.
– Как это?
– Лежат рядом две кошки. Одна просто спит, другая дохлая. На живую мухи не садятся, а на дохлую садятся. Почему так?
– Вы же сами сказали: дохлая.
– Вот именно, – подтвердил мечник глухо. – Мы можем поочередно убивать всех садящихся мух и даже накрыть кошку стеклянным колпаком, но все равно проблема будет не в мухах, а в кошке…
– И что же делать дохлой кошке? – спросила Варвара.
– Ничего. Может, как-нибудь исхитриться и отползти от живой кошки, чтобы не заражать воздух. Вот только проблема в том, что дохлая кошка и этого сделать не в состоянии! – ответил Арей с досадой.
Варвара вглядывалась в него, пытаясь понять, но все равно не понимая.
– Не. Я пас! У меня от вас мозги вкрутую! – сказала она безнадежно. – Мне вас то жалко, то не жалко. Я так не люблю.
– А как ты любишь?
– Я люблю, когда все просто, понятно и надежно. Вот друг, вот враг, вот люк, вот лестница. А все, что сложно, накручено, мутно – все гниль.
Что-то ощутив, Арей посмотрел немного ниже ее ключиц. Мечнику показалось, что эйдос его дочери, который был ему, как стражу мрака, хорошо виден, вспыхнул ярче. Граница, разделявшая обе части, сместилась.
– Что у вас в руке? – внезапно спросила Варвара.
– В какой?
– В левой. Было в правой, но сейчас переложили в левую. Мелкая штучка! Да не прячьте!
Мечник, помедлив, разжал ладонь. Его дочь без особого интереса посмотрела на фигурку.
– Что это за стеклянный мужик? На вас вроде похож, – сказала она.
– Помнишь, на чем погорел Фауст? – спросил Арей.
На чем погорел Фауст, Варвара не знала. Может, в люк провалился, а может, попытался подключиться под землей к силовому проводу и перепутал фазы? Всякие бывают случайности.
– Значит, в залаз ты с ним не ходила? С Фаустом?
– Издеваетесь? – спросила Варвара без обиды. – Я бы и с вами не факт, что пошла. Еще бы подумала.
– А со мной почему?
– А потому. Бывает, с виду человек нормальный, а проведет пару суток под землей, вымокнет, проголодается – и как начнет из него грязь переть, хоть тазик подставляй. Опять же, если вы там ногу сломаете – я такую тушу на себе не упру.
Арей кивнул, оценив логичность объяснения.
– Так вот про Фауста! Он погорел на консервированных мгновениях. А теперь на них могу погореть и я, – пояснил он.
– Консервированные… чего? – не поняла Варвара.
– В этой фигурке находятся пять лучших минут моей жизни. Если я разобью стекло, то вновь их переживу. Ровно пять минут, секунда в секунду. И все. Никакой магии, никаких чрезвычайных способностей. Это даже артефактом не назовешь.
– А-а-а… – протянула Варвара. – Значит, так, да?! А потом если опять уронить?
– Нет. Только один раз. И больше никаких шансов испытать это снова. Никогда и никаких! – жестко сказал Арей.
– А-а-а! – повторила Варвара.
Арею стало досадно. Похоже, его дочь можно удивить только известием, что из Измайлова в Капотню идет подземный ход с отдельными ветками под Таганку, Мясницкую и Большую Бронную и перепадами глубин от двадцати метров и до трехсот. Для того чтобы она хотя бы бровью повела, надо чтобы прямо перед ней упал самолет, оттуда выскочили семь гномиков и сплясали чечетку. Порой Арея это раздражало, хотя он и сам был немногим эмоциональнее только что пообедавшего крокодила.
– И вы, конечно, не спешите ее разбацать, потому что дальше уже ничего не будет! – сказала Варвара, проявляя подзадержавшееся понимание.
Арей посмотрел на руну. Ее контуры заметно размывались. Кто-то усиленно пытался подслушать их, но пока руна окончательно не погаснет – они под защитой.
– Короче, что-то типа того, – передразнил он.
Глава 14 Международный день работниц метательного спорта
Герой, о котором я говорю, весьма смел без запальчивости; быстр без опрометчивости; деятелен без суетности; подчиняется без низости; начальствует без фанфаронства; побеждает без гордыни; ласков без коварства; тверд без упрямства; скромен без притворства; основателен без педантства; приятен без легкомыслия; единонравен без примесей; расторопен без лукавства; проницателен без пронырства; искренен без панибратства; приветлив без околичностей; услужлив без корыстолюбия…
Из письма графа Суворова к П.Н.Скрипицыну
Ощущать себя полной дурой неприятно. Хуже этого только ощущать себя умной, успешной, великодушной, все знающей и никогда не ошибающейся. Если из первого состояния еще можно как-то выползти, то розовые очки снимаются порой лишь вместе с головой.
Примерно об этом думала Ирка, когда возвращалась на электричке в город, чтобы сообщить Фулоне, что провалила задание и позволила Мефу отправиться к Арею. Электричка же потребовалась Ирке для того, чтобы дать мыслям улечься. Вообще железнодорожный транспорт хорошо утрясает мысли. Такова уж его сущность. Чтобы закрыть чемодан, порой надо на нем попрыгать. Точно так же и человеку полезно посидеть в вагоне, который со звуком «тыдык-тык-тык» катится по рельсам.
Антигон, как обычно, укрывался под мороком ребенка. В электричке ему все рвались уступить место или на худой конец посадить на колени поближе к окну. Закончилось все тем, что некая тетя, любившая через запятую здоровое питание, кошек, детей и морских свинок, поцеловала его в щечку, внезапно для себя запутавшись зубами в рыжих бакенбардах.
Для тети это оказалось слишком ярким впечатлением, и она издала пронзительный вопль. Антигон тоже издал вопль, и не менее пронзительный. Поцелуи он ненавидел до лютости. Запрыгав на месте, кикимор назвал тетю «Мымрессой Поцелуевной».
Тетя озадаченно примолкла. Тишина была такой зловещей, что продолжалась целых десять «тыдык-тык-тыков» подряд. Наконец любительница здорового питания, кошек, детей и морских свинок прошипела:
– Ну знаете ли! Это уже ни в какие рамки!!!
До самой Москвы «Мымресса Поцелуевна» перемывала косточки Багрову, которого почему-то приняла за антигоновского родителя. Ирку она не трогала: у нее был слишком культурный и к тому же юный вид. Когда Багров вышел на платформу, у него были фиолетовые уши. Схватив Антигона за шкирку, он молча поволок его по мелким лужам, изредка прикладывая макушкой о столб.
– Ух! Ох! Ах! – говорил Антигон. – Ух! И об вон тот столб, пожалуйста, тоже! Ты его пропустил! Ух!
Он был доволен. Даже, пожалуй, счастлив. Это вам не какие-нибудь слюнявости, а настоящая мужская нежность!
«Ребенка убивают!» – заголосил кто-то. К ним, придерживая дубинки, бежали два милиционера. Пришлось спешно телепортировать.
Фулоны в квартире Ирка не нашла. Слышно было, как электрический звонок разгуливает по пустым комнатам.
– Никого! – сказала она.
Багров догадался поднять коврик. Под ковриком была записка: «Если я кому нужна – я у Гелаты!»
Антигон захихикал. Гелата жила в городе Королеве.
– Опять на электричке, кошмарная хозяйка? – спросил он.
Ирка мотнула головой. Нет уж, электричек на сегодня достаточно. Гелату они нашли у супермаркета в Королеве, метрах в трехстах от ее дома. В каждой руке у подмосковной валькирии было по огромной сумке. Руки отвисали до земли. Подвернись в этот момент комиссионер или суккуб, Гелате пришлось бы метать копье зубами.
Рядом с супермаркетом страдал оставленный у коляски трехлеток. Он орал так громко, что у машин срабатывали сигнализации.
– Ма-а-ама! А-а-а-а-ама!!!!
Гелата остановилась, переложила сумки в левую руку и, не приближаясь, выверенным движением с трех метров забросила в широко распахнутый рот конфету. Вопли стихли. С конфетой во рту страдать технически сложно.
Одновременно с Иркой, Багровым и Антигоном у супермаркета появились и взмокшая Бэтла с Алексеем. Оказалось, они телепортировали еще полчаса назад, но неудачно – на крышу строящегося многоэтажного дома и все эти полчаса спускались вниз.
– Ты чего? Качем решила подзаняться? Послала бы в магазин оруженосца! – поразилась Бэтла, с негодованием воззрившись на сумки в руках у Гелаты.
– Ага! Щас! Ужо бежу! – взорвалась Гелата.
– Думаешь, он не то купит?
Спросить у Гелаты про ее оруженосца было все равно что поинтересоваться у нервного работника бензоколонки, можно ли развести тут костер и водить вокруг него хороводы.
– ОН?! Ему вообще ничего поручать нельзя! Он вечно отсебятину начинает пороть! Попроси его, к примеру, купить мешки для мусора емкостью сто двадцать литров. Задание для идиота, не так ли? Согласна?
У Бэтлы не имелось принципиальных возражений.
– Вот и я говорю! А эта орясина припрется в магазин и начнет рассуждать сама с собой: стоп! зачем сто двадцать? Если я куплю на сто двадцать – я же послушаю глупую женщину! Пойду у нее на поводу! Наступлю на мое мужское эго! Опозорю всю нашу мужскую корпорацию! Что скажет моя любимая мамочка? Она же из колготок выпрыгнет и в юбке затеряется!.. Лучше два по шестьдесят купить и чаще выбрасывать. Или еще лучше – четыре по тридцать и выбрасывать еще чаще! А еще лучше сто двадцать мешков по литру купить и вообще никогда с помойки не вылезать!!!
Гелата так разволновалась, что у нее порвался пакет. Посыпался лук.
– Не кричи! – мягко попросила Бэтла.
– Я не кричу! Я праведно негодую!
– Тогда негодуй, пожалуйста, чуть менее праведно! Ты на меня плюешься!
– Это от эмоций, – грустно признала Гелата. – Я всегда завожусь, когда о нем говорю!
– Заводятся детские машинки! Ты его любишь?
Гелата фыркнула. Когда она бывала не в настроении, то чаще всего объяснялась фырками.
– Я? Его? Терпеть не могу!
– Любишь, – не слушая, продолжала валькирия сонного копья. – У тебя что, не получается любить без нагрузки? Кто кому уступил – тот чайник? Или валькирия без воплей, что пельмени без сметаны?
Заметив Ирку, Бэтла повернулась к ней:
– О, привет! Разве ты не с Мефом?..
– Мой подопечный смылся. Все вспомнил и умотал! Только косичка мелькнула! – ляпнула валькирия-одиночка.
Она порой замечала за собой, что многие важные вещи нередко скрывает клоунской интонацией. Вроде как парень, который с небрежным видом говорит девушке: «Слышь, Кать, че-то я хотел сказать! Ерунду какую-то! А, ну да!.. Хочешь прикол: выходи за меня замуж!» – а когда слышит «нет!», отправляется в военкомат и вербуется в горячую точку. А «нет»-то, может, было сказано совсем и не к тому. Просто его серьезность не разглядели под клоунадой.
– Куда умотал-то? – не поняла Бэтла.
– К Арею! На Дмитровку!
– А его страж-хранитель?
– Зачем-то отпустила. Я ее не понимаю. Все разрешать – в чем тут логика? Когда водишь на слишком длинном поводке – получается как вовсе без поводка! – с досадой ответила Ирка.
– Мне кажется, она лучше знает. Раз отпустила – значит, верит, что вернется, – примирительно сказала Гелата. – Ну все, пошли! А то нас заждались!
Дверь в ее квартиру была нараспашку. Отдельные оруженосцы попадались еще на лестнице. В коридоре Багров встретил Радулгу. Опытная валькирия связывала шнурками свои ботинки, чтобы их не запинали в коридорной толкотне и они не сгинули бы в общей куче обуви.
– А что сегодня за мероприятие? – спросил Багров.
– Праздник треснутой переносицы! – сказала Радулга, с вызовом вскидывая голову. – А-а? Что моргаешь? По какому поводу? Хочешь мне что-то сказать?
Матвей хотел, но десантник Фулоны ухватил Багрова под локоть и провел его в комнату.
– Не обращай внимания, брат! У нее характер такой! – шепнул он ему.
– А у меня что, нет характера? – возмутился Матвей.
– Есть – нет, какая разница? Женщин можно топить в мешке, но ругаться с ними нельзя. Несолидно это.
Багров представил, как он топит Радулгу в мешке, и ему стало чуть легче.
Ирка заглянула в комнату. За длинным столом, составленным из нескольких столов и столиков, что объясняло его несколько неровную, с перепадами высот, поверхность, сидели валькирии и их оруженосцы.
Ирка давно привыкла к тому, что валькирии вечно собираются где-нибудь вместе. Не считая их собственных дней рождений, дней рождений оруженосцев, Нового года и прочих праздников, это случается раз сто в году. Собравшись, валькирии начинают напряженно размышлять, по какому поводу они, собственно, устроили междусобойчик, и оруженосец, допустим Хаары, вспоминает, что у него в детстве в этот день уперли велосипед. И тотчас, недолго думая, провозглашается Международный день упертого велосипеда.
Фулона, сидевшая во главе стола и ловко резавшая хлеб охотничьим ножом «Барс», уставилась на Ирку полувопросительно: мол, почему ты здесь? Ирка, волнуясь, рассказала. К ее удивлению, валькирия золотого копья отнеслась к известию спокойно. В панику впадать не стала, только пожала плечами.
– Потом поговорим! И не смотри так виновато: мы ведь на военном положении, но ведь собрались же! А сейчас все за стол!.. Объявляю пятиминутную готовность! Поехали! – распорядилась она.
Продукты, купленные Гелатой, были спешно вывалены на скатерть. Если не считать лука, остальное в особом приготовлении не нуждалось. Максимум выложить на тарелки и придать более-менее культурный вид.
Когда последняя упаковка – от селедки – была убрана со скатерти, Фулона встала.
– Дорогие друзья! – сообщила она. – Сегодня мы собрались у Гелаты, чтобы отметить День работников копья! Это профессиональный праздник всех валькирий, учрежденный…
– Один час сорок три минуты назад… – посмотрев на часы, сказала любящая точность Хола.
– Хола, если у человека есть время на ехидство, значит, он ничем не занят! Помоги, пожалуйста, своему оруженосцу принести из кухни картошку в мундире! – мягко попросила Фулона.
Хола ушла, выразив спиной все, что думала о Фулоне, но при этом не осмелившись даже рта открыть.
– По дороге загляни, будь любезна, в ванную и посмотри, закончила ли Ламина развешивать полотенца по степени насыщенности розового цвета! – крикнула ей вслед валькирия золотого копья.
Спина Холы пошла негодующими волнами.
– Ты что-то хотела уточнить? – спросила Фулона.
– Нет, ничего, – буркнула Хола.
– Послушалась! Даже не вякнула! – в восторге воскликнула Ильга.
Многим похожая на Холу, она вечно с ней конкурировала. Недаром говорят: если незнакомый человек раздражает вас так сильно, что покусать хочется, значит, вы случайно посмотрели в зеркало.
– Да, – сказала Фулона. – Вот так вот я ее! Но чтобы ты очень этому не радовалась: ступай в лифт и пересчитай, сколько там кнопок!
– То есть? – не поняла Ильга.
– Чего тут непонятного? Просто пересчитай. Не забудь «стоп», «вызов диспетчера» и «экстренное открытие дверей». Потом вернешься и нарисуешь чертеж. Попутно подумай о том, что об отсутствующих плохо не говорят!
Ильга тоже ушла. «Что-то Фулона раскомандовалась!» – подумала Ирка, но промолчала. Ей не хотелось выбивать на балконе дверной коврик или считать количество перьев в подушке.
Багров сидел между Алексеем и Антигоном. Получалось: Алексей, Багров, Антигон – АБА. Рядом сидела Гелата. То же, если задуматься, из начала алфавита. Плащ, который Матвей собирался вернуть валькирии золотого копья, висел в коридоре, в пакете.
Бэтла закончила резать копченую колбасу и печально посмотрела на оставшийся хвостик с веревочкой.
– Лучший способ обороняться от насильного кормления – оставлять еду во рту. Когда сидишь во рту с кашей – новую ложку уже не просунут, чтобы старая каша не полезла. Можно даже головой не мотать! – сказала она по какой-то сложной ассоциации.
– Хочешь сказать, что ты когда-то оборонялась?
– Я – нет. И вот результат!
* * *
Когда совсем стемнело, Гелата хотела включить свет, но вместо этого Фулона велела задернуть шторы и зажгла свечи. Ее оруженосец щипал струны гитары, напевая что-то тихо, в треть голоса, неразличимо для сидящей далеко Ирки.
Когда зажглись свечи, атмосфера сразу стала другая – уютная, искренняя. Даже у Холы и Ильги смягчились и потеплели лица. Холодные офисные красотки растаяли и стали вполне себе домашними снегурочками.
– Все собрались? – спросила Фулона.
– Не-а. Таамаг нет и Хаары… Таамаг небось у своего старикана, а Хаара в суде торчит, – сказала Хола.
– В суде? А чего она натворила? – встревожилась валькирия золотого копья.
– Она – ничего.
– А по-другому как-нибудь нельзя? Без суда?
– Как? Если она копьем станет доказывать – трупы везде будут валяться. Пусть уж лучше так, – сказала Хола.
Фулона вздохнула. Хаара вечно с кем-нибудь судилась и всегда как будто за дело. То с автомобилистом, парковавшимся на детской площадке; то с курильщиком, который бросал сверху окурки и их задувало ветром ей на балкон; то с собачником, чья собака неспособна была спокойно спуститься вниз, чтобы не задрать лапку у Хаариной квартиры.
Все суды Хаара выигрывала, после чего упивалась моральным удовлетворением. Только вот Фулона все равно оставалась недовольна.
«Ты увлекаешься! Опасно слишком часто оказываться правым. Это тревожнейший симптом!» – говорила она.
«А что, надо на все глаза закрывать? Доказала им? Пусть утрутся!» – хвалилась Хаара, хотя окурки все равно сыпались, а характер собаки ничуть не изменился, разве что хозяин иногда давал ей пинка.
– Народ! Передайте мне кто-нибудь чистую чашку! – попросил оруженосец Бэтлы.
Хола передала. Алексей придирчиво оглядел ее и согласился считать чашку чистой.
– Ты что, мне не поверил, что ли? – обиделась Хола.
– Прости. Но мне дико сложно кому-то доверять. Сам всегда должен убедиться. Я с собой борюсь, говорю себе, что вера вырастает из доверия, но пока с мертвой точки никак не сдвинусь, – серьезно сказал оруженосец Бэтлы.
– А я вот легко доверяю! – заявила Хола.
– Да-а? – заинтересовался Алексей. – Везуха тебе! Давай проверим!.. Встань! Закрой глаза!
– Зачем?
– Узнаешь!
– Делать мне больше нечего, – сказала Хола, но все же послушалась и глаза закрыла.
– Теперь повернись… еще… и быстро сделай три больших шага! Руки убери за спину, не выставляй вперед!
– Там стена! Я лицом об стену шарахнусь! – встревожилась Хола.
– Три больших шага! Давай! Глаз не открывать! – повторил Алексей.
Вместо трех больших Хола сделала четыре маленьких шага и, выставив руки, попыталась нашарить стену. Не нашарила. Стена появилась только еще через полтора шага, но к этому времени валькирия медного копья уже успела открыть глаза.
– Вот об этом я и говорил. Доверие! – заметил Алексей. – Ты допустила, будто я хочу, чтобы ты ударилась!
– Да ну тебя! Только грузишь! – отмахнулась Хола. Но все же заметно было, что она смущена.
Бэтла уютно устроилась на диване, поджав ноги. Свет горящей свечи разливался по ее круглой щеке, покрытой, как молодой персик, едва различимым пушком.
– Давайте каждый расскажет что-нибудь о себе! Что-нибудь искреннее, чего никогда не рассказывал. Ну раз сегодня День работников копья, – предложила она.
– Че-че-че? Ты первая! – напряглась Ламина. – А то я еще брякну что-нибудь, а потом меня же моей искренностью по мордасам!
– Во-во! – согласилась Хола. – Может, мне еще подойти на улице к незнакомому милиционеру и рассказать ему свой самый дурной в жизни поступок?
– Искреннее совсем не значит плохое! – вступилась за идею Бэтлы Гелата. – Можно, например, рассказать, кто как стал валькирией.
– Валяй! Начинай! – согласилась Ламина.
Гелата задумалась.
– Когда мне было лет тринадцать, я увидела такой вот сон. Зима. Я иду по лесу. Заблудилась. Холодно до жути. Снег. Я устала, плакать хочется, как все плохо. И вдруг слышу колокольчик. Оглядываюсь – ко мне едет Дед Мороз на санях. Шапка, борода, добрые такие глаза. И он говорит мне: «Девочка, садись!» – взволнованно начала она.
Хола и Ильга захохотали вместе со своими оруженосцами.
– Еще один звук – и кто-то пойдет поливать клумбу под домом. А воду носить из квартиры. Чайной ложкой! – без угрозы сказала Фулона.
Смех моментально прекратился.
– Я села в сани, и Дед Мороз привез меня в свой дом, – продолжала Гелата. На Холу и Ильгу она даже не смотрела. Взгляд ее был обращен в глубь памяти.
– В ледяной? – спросила Ирка и ошиблась.
– Нет. Изба такая, очень большая. Внутри тепло. Печка. Я согрелась. И так хорошо стало, как никогда. Так замечательно, что, казалось, я сейчас растворюсь от счастья. Растаю, и даже кости растают. Дед Мороз видит, что мне тут хорошо, и спрашивает: «Хочешь жить тут всегда?» Я отвечаю: «Да». Он ведет меня в другую комнату, и я вижу, что там огромная гора игрушек. Просто огромная! И Дед Мороз говорит: «Ты будешь помогать мне. Читать детские письма и по письмам посылать подарки. Лошади, машины, куклы, медведи – то, что каждый попросит. Согласна?» Я ответила: «Да». Он говорит: «Но запомни – себе ты никогда ничего не сможешь взять. НИЧЕГО! Даже самой маленькой игрушки. Если ты это сделаешь, ты не сможешь помогать другим и радоваться за других. И настоящая радость навсегда будет для тебя закрыта». И – чик! – я проснулась.
– Что, уже валькирией? С копьем? – недоверчиво спросил Багров.
– Нет. Валькирией я стала только через десять лет, когда погибла моя предшественница. Но этот сон и доставшееся мне копье были связаны. Я это чувствую! И даже не в Деде Морозе дело – Дед Мороз это так, образ, понятный тогда мне, ребенку.
Оруженосец Бэтлы поправил черенком вилки оплывшую свечу.
– А вообще странно, что хорошие люди часто все получают последними. Или совсем ничего не получают, – сказал он.
– Не странно, – заметила Бэтла. – Я тоже об этом думала и вот что поняла. Вообрази: ты раздаешь на празднике куски пирога. Галдеж, шум, дележка. Собравшиеся тебе мало знакомы, кроме одного – твоего старого, проверенного, настоящего друга. Кому ты дашь пирог первым? Другу или тем другим, незнакомым? Более вероятно, что ты начнешь с чужих, а другу, может, и совсем ничего не дашь, если видишь, что на всех не хватит. Потому что друг-то любит тебя и поймет. А те бы не поняли. А так только двоим, может, и не достанется: тебе самому и ему.
– А если друг обидится? – поинтересовался оруженосец Ламины.
– Ну тогда это был не друг, а приятель. В следующий раз ты дашь ему пирог самым-самым первым, потому что с приятелями совсем другой расчет. Но только, кроме пирога, приятели потом уже ничего не получают. Потому что если кто-то продал тебя за пирог, пусть его с удовольствием скушает и отряхнет крошки.
Ламина незаметно толкнула Ирку ногой под столом.
– Обожаю эту парочку! Она похожа на хлопотливую наседку, внутри которой живет тигрица. А он похож на тигра, внутри которого сидит индюк! – прошептала она, показывая глазами на Гелату и ее оруженосца.
Это было отчасти верно, но Ирка не улыбнулась. Ей не хотелось идти на кухню и считать, сколько будет, если от всех картошек в овощном ящике отнять всю морковку и полученную разницу умножить на яйца в холодильнике.
– Ну кто еще что скажет искреннее? – нетерпеливо сказала Ильга, не любившая тишины.
Как городскую жительницу и офисную заточницу, тишина ее пугала. Она к ней не привыкла и побаивалась ее. В тишине приходят мысли. Даже оставаясь одна в квартире, она включала радио, телевизор, а иногда еще для верности надевала наушники плеера.
– У меня знакомый один есть! – вспомнила Радулга. – Он разработал концепцию, как испугать вокзальную цыганку, которая пристала к тебе и никак не отстанет. Надо быстро наклониться к ней и прошипеть: «Где твой мушш-ш-ш-шь?!» Цыганки почему-то ненавидят вопросы про мужа и моментально исчезают.
– Что, правда, что ли? И срабатывает?
– Не знаю, – сказала Радулга с грустью. – Ко мне ни одна цыганка никогда не приставала. Специально мимо них ходила, чтобы проверить. Раз десять, наверное. Туда-сюда. Косятся, но ни одна не подходит. К Тамарке и той суются, хотя ей только погон и пистолета «макарки» не хватает, но не ко мне.
Ирка посмотрела на смуглую, черноволосую, похожую на пантеру Радулгу и совершенно этому не удивилась.
– Это и было твое искреннее? – спросила Ильга.
– А ты что хотела? – насупилась Радулга. – Узнать, как я влюбилась в учителя по химии и украла его шариковую ручку?
– Что, серьезно? Ты?
– Не. Враки. У нас вообще по химии тетка была! – вздохнула Радулга.
Но Ирке почему-то показалось, что не такие уж враки. Особенно если заменить химию, допустим, на географию.
– Ну раз пошел такой расколбас, я тоже, пожалуй, положу свои пять копеек. Я вот что подумала, – внезапно ляпнула Ламина. – Когда-нибудь меня же хлопнут, да? Что-то я не помню, чтобы среди валькирий были вечные.
– Ну вообще-то логика есть… Вечных валькирий действительно нет, – осторожно признала Фулона.
– Так вот, – продолжала Ламина, – когда меня хлопнут, мне скажут: «Мать, ты, как могла, служила свету, и мраку мы твой эйдос, конечно, не отдадим. Но ты так сильно была привязана к своим браслетам, шляпкам, барахлу всякому, что теперь мы не сможем тебя от них отлепить, чтобы не поломать твою личность. Так что прости!» И вот я буду сидеть в таком пыльном ящике, который сама себе построила, со всеми этими несчастными браслетами, а вокруг все будет такое красивое, огромное, радостное. Я все это буду видеть, и мне так паршиво будет с этими браслетами, что прямо слов нет!
– Дурацкая фантазия! – нервно сказала Хола, переглядываясь с Ильгой. Если уж Ламина воздвигла себе пыльный ящик, то что же тогда построили они?
Гелата, вспылив на своего оруженосца, больно толкнула его локтем.
– Сгинь! Иди поучись на физкультурном отделении факультета перетягивания каната!
Оруженосец хихикнул и удалился на кухню, шлепая трофейными тапками с зайчиками.
– Почему каната? – поинтересовалась Ламина.
– У него к этому дар! Врожденная способность! Вечно он перетягивает одеяло на себя! – вспылила Гелата.
– Все-все! – сказала Бэтла. – Давайте дальше! Кто еще что хочет сказать?
– Я! Ненавижу быть валькирией! – неожиданно для себя ляпнула Ирка.
С ней порой так бывало. Слова вырывались раньше, чем она успевала взвесить: говорить или нет. За столом все притихли. Одиночка почувствовала, что на нее сразу уставилась целая куча глаз. Бэтла пронесла ложку мимо рта, чего с ней сроду не бывало.
– Как это? Мы тебя не совсем понимаем, – осторожно подала голос Фулона.
– Когда мы завышаем себе планку, мы обязаны потом ее поддерживать. Если нет – планка упадет и проломит тебе голову… – волнуясь, пояснила Ирка. – Если ты был амебой – ты мог быть счастливой амебой. Но если тебе тесно стало в амебах и ты напросился, допустим, в жуки-пожарники, обратный путь в амебы тебе уже отрезан. Обратной эволюции из жуков-пожарников в амебы не существует. Поэтому, пока твоя решимость не стала абсолютной, выгоднее оставаться амебой. Понимаете, да?
– Че-то мутно, – мрачно сказал оруженосец Фулоны. – Жуки какие-то! А валькирии-то чем провинились, что ты не хочешь быть валькирией?
Ирка ощутила, что вспотела. Видимо, производить какие-то мысли она уже могла, а защищать их еще нет. Убежденности не было.
– Ну, в смысле, я получила слишком много и очень боюсь, что не удержу. Не верю себе. Если расчистил в душе место для света и свет пришел, а потом вдруг его потеряешь или предашь, то моментально, в одну секунду, до самых ушей заполнишься мраком. Именно потому, что место расчищено. Если нормальные люди могут скатываться, допустим, несколько лет, то я, если оборвусь, рухну мгновенно. Враз.
Крайнее волнение у Ирки всегда выражалось тем, что она слышала свой голос со стороны, как бы на расстоянии. Словно говорил один, а слушал другой. И тот, второй, ужасно боялся, что первый замолчит.
– А-а, ну это известно! Валькирии называют это «эффект птенца»! А мы-то думали! – с облегчением сказала Фулона.
Ирка тоже испытала облегчение.
– Какого «птенца»?
– Ну когда птенец вылупился из яйца, обратно в скорлупу его уже не затолкнешь. Он должен встать на крыло и полететь – хотя это и больно, и страшно, и тяжело. Если же захочет снова забраться в скорлупу, будет шевелить ее, пытаться поднять клювом – потеряет время. Змея ощутит, что шевелится трава. Приползет и – хрум!..
Радулга воинственно вскочила, едва поймав упавший стул.
– А я это иначе себе представляю! Мне даже сон навязчивый снится. Будто я врываюсь в бар, а там какие-то враги, и колю всех подряд! И вдруг вижу, какие у них рожи страшные! Ни жалости, ни сострадания – ничего! И мне становится жутко! И я думаю: «Куда я влезла? Во что впуталась?» Если теперь спиной повернуться – меня же прикончат! Эти, страшные, черные, чувствуют это и начинают кричать: «Бросай копье и уходи! Не тронем!» Но я понимаю, что они лгут. Что бы ни говорили и ни врали – прикончат! И еще я понимаю, что это не та война, где можно сдаться, а война на тотальное уничтожение, где не только пленных убивают, но и всех младенцев перерезали бы, если бы не было защиты. И вот я колю их во сне, а они ухмыляются и ждут, пока я устану и можно будет меня разорвать.
– Радулга, где ты купила такую красивую кофточку? – внезапно спросила Гелата. Ирка даже изумилась ее резкости: с чего бы? Это было как ушат холодной воды. Радулга взорвалась.
– Отвянь!
– «Отвянь» говорить нельзя! – напомнила Фулона.
– Тогда пусть отвалит!
– Радулга! Прости, но Гелата права, что тебя одернула! Ты и меня порой тревожишь, – сказала валькирия золотого копья.
– Почему?
– Ты вкладываешь с борьбу со злом слишком много ненужной страсти. Твои «гадики» тебя замотают по пустякам, а когда ты утратишь горячность и останешься без сил – тебя можно будет заколоть даже вилкой. Не горячись! Если бежишь на десять километров, не стоит выкладывать все силы на старте. Если на первом километре ты всех и обгонишь, потом все равно сойдешь с дистанции.
– Это как же копьем колоть? Через раз, что ли? Кольнул, отдохнул, пузо почесал, снова кольнул? – взорвалась Радулга.
– Я не о том, – вздохнула Фулона. – Тут важно не перепутать, что именно тебе нравится – гадиков копьем тыкать или со злом бороться? А то потом-то колоть будет некого, а потребность колоть останется. Мне порой начинает казаться, что многие слишком страстные борцы со злом когда-нибудь будут неприятно удивлены. И очень боюсь, как бы и мне не удивиться вместе с ними.
Оруженосец Радулги Андрей, гигант-мужчина, тряхнул головой и признался, что он прежде всегда страдал от своей трусости. Он сам никого не обижал, но крайне редко помогал, если кого-то унижали или били. Или боялся, или тормозил, или не хотел вмешиваться – или что-то такое, подобное. Сочувствовал всем сердцем, но проходил мимо. То ему представлялось, что все хулиганы сплошь боксеры или уголовники. Или думалось, что, может, тот, кого бьют, сам виноват. Или, допустим, он вмешается, кого-то прирежут, прибежит милиция, и все свалят на него, хотя он ни сном ни духом… В общем, куча мыслей сразу атаковала, кусала, заваливала – он замирал и ничего не делал, хотя сил было столько, что кирпичи кулаком крошил.
– А потом вдруг кто-нибудь совсем неожиданный – доходяга-пьяница, или водитель проезжавшей маршрутки, или какая-нибудь крикливая тетка вмешивались, защищали, разнимали, спасали, и я понимал, что вот они – пьяница, тетка и водитель – смогли, одолели, перешагнули, и именно их слабыми, а не моими мощными руками совершилось добро. И кто защитил? Слабаки, которые и кулака сжать не умели!.. И никто их не бил трубой, и хулиганы оказывались банальными идиотами, и милиция не прибегала. А я, сильный слон, ощущал себя оплеванным! – сказал Андрей с болью.
– Может, ты поэтому и стал оруженосцем, что тебе дали шанс? – предположила Бэтла.
Андрей пожал плечами.
– Надеюсь. Правда, пока я не сказал бы, что из меня прет особый героизм. Максимум, что я знаю: когда надо будет умереть, я умру. Главное, чтобы героизм не потребовался совсем внезапно и у меня оказалось время как следует пнуть себя, чтобы хотя бы внешне показаться смелым, – заметил он.
– Чтобы залатать велосипедную камеру – нужно как минимум понять, где дырка! – одобрила Гелата. – Ты понял, и тебе везуха. А вот когда мужик в сто килограммов весом в женские тапки ноги вбивает – это уже не лечится.
– Да на, возьми! Я просто не знаю, где мои! Сама же их куда-то деваешь! – с обидой заорал ее оруженосец.
– Все равно гадко! Словно в тебе что-то плавает, а ты сам выудить не можешь, – с досадой на себя сказал Андрей.
– А чего? Думаешь, ты один такой?.. – весело спросил оруженосец Бэтлы у оруженосца Радулги. – Я тут в автобусе еду, входит нетрезвый мужик и начинает на всех накатывать. Я хочу вмешаться и вдруг вижу: рука у него в кармане, а карман оттопыривается. И мне уже мерещится, что у него там ствол. И пока я думаю, как бы мне к нему понезаметнее подобраться и потехничнее его вырубить, чтобы он никого не продырявил, какая-то тетка встает, преспокойно берет его за шкирман, молча выталкивает из автобуса, да еще и коленкой сзади поддает… Потом преспокойно садится и дальше смотрит в окошко. Этот ослевич стоит на остановке. Шатается. Соображает. Потом вытаскивает из кармана… не поверишь, апельсин и начинает его чистить.
Все засмеялись. Фулона придвинула к себе свечу, прогоревшую на три четверти. Воск стекал с одного края, образовывая на скатерти застывшую лужицу. Валькирия золотого копья отламывала куски воска, разминала и пыталась вновь прилепить их к свече.
– Это часто так бывает. Замах у мрака всегда страшнее удара. Другое дело, что из своего замаха он умеет сделать настоящее шоу и на одном ужасе выигрывает кучу очков. Главная же надежда мрака – что мы побежим от его воображаемых кулаков и упадем в реальную, вовсе не воображаемую яму, которую сами же себе и выроем под мнимой угрозой его кулаков, – сказала она.
– Чем выроем?
– Да своим же страхом. Кстати, страх-то, в общем, никуда не денется. Он один, что у героев, что у пораженцев. Просто страх трусости должен быть больше страха как страха, – сказала Фулона рассеянно, думая о чем-то еще.
– Мне вот какая мысль покоя давно не дает. Что наша жизнь – это проверка на вшивость. Каждый поступок, любая мысль, всякое движение – это проверка на вшивость. Я это лет в пятнадцать очень ясно поняла. И я знаю, что когда-нибудь я пойму, что так оно все и было. До последнего мгновения всю свою жизнь увижу. Вначале как размотанную нить, а потом и как клубок. И пойму, что вот тут, тут и тут – я могла бы поступить хорошо, а поступила мерзко. Не помогла, поленилась, отвернулась, пожалела себя, что-то не довела до конца, устранилась, ну и так далее… Может, мне даже это и простят, но само ощущение недовольства собой все равно останется.
Когда Фулона замолчала, в разговор втиснулся оруженосец Гелаты и задвинул речь. Смысл ее ускользнул от присутствующих, но, судя по горячности оратора, речь была правильная и от всего сердца. Четыре раза в ней прозвучали слова «настоящие пацаны», три раза «настоящие мужики» и двенадцать раз слово «реально». Под конец он ударил себя могучим кулаком в грудь так, что мощная грудь загудела как большой барабан. Умилившаяся Гелата чмокнула оруженосца в щеку и разрешила ему носить свои тапки и перевести в ванной хоть все пшикалки.
После оруженосца Гелаты пытался продолжить еще кто-то, но утомившаяся Ламина встала и сказала:
– Даешь электричество! А то при свечах слишком много мыслей лезет!
Щелкнул выключатель. Ирка зажмурилась от яркого света.
– Ты что, сдурела?! Я ослепла! – заорала Холла.
Ильга бросила в Ламину подушкой, но подушка задела голову оруженосца Гелаты и снесла со стола салатницу.
– Тоже мне валькирия! Подушкой с двух метров попасть не может! – презрительно уронила Ламина.
* * *
Часов около одиннадцати вечера приехала Таамаг. От нее пахло прокуренным тамбуром вечерней электрички и дождевой сыростью. К тому же по дороге к ней прицепились две бездомные собаки, и Таамаг не нашла ничего лучше, чем с воплями «А ну отвалите!» швырять в них кусками купленной в магазинчике колбасы. В этом была вся Таамаг. Сделать добро без вопля она была неспособна. Вопль был внутренней компенсацией за жалостливый поступок. «Че уставился? Будто я не знаю, куда ты с этим сейчас побежишь! Ну на тебе! Травись!» – говорила она и совала горсть мелочи пьянчужке с опухшим лицом, который жалобно ловил ее за рукав где-нибудь у перехода.
Заглатывая колбасу, собаки следовали за Таамаг до самой квартиры. Удалиться они согласились не раньше, чем на площадку вышла Радулга и сказала скальпельным голосом: «Молодые люди, чем я могу быть вам полезна?» «Молодые люди» заскулили и, поджав хвосты, низверглись по лестнице.
Таамаг накормили, однако ела она без аппетита, что было мало на нее похоже.
– Ты у нас вроде как была отличницей? – обратилась Таамаг к Ильге. – Не бойся – бить не буду! Только попытаю немного и пристрелю!
Та улыбнулась так скромно, что у нее свело скулы.
– Видишь ли, как я потом выяснила, в моей золотой медали нет ни грамма настоящего золота, – проговорила она с достоинством.
– Короче, мне надо знать: сколько лет живут липы! Хотя бы примерно! – сказала Таамаг.
Вопрос застиг Ильгу врасплох.
– Видишь ли, Тамара… – начала она издали.
– Я не хочу видеть! Я хочу знать! – нетерпеливо перебила ее Таамаг. – Если шестьдесят пять лет назад липа была уже старая – она еще стоит или нет?
Ильга этого не знала.
– А-а-атлич-ч-чница! – чихнула презрением Таамаг.
– А в чем дело? Давай в Интернете посмотрим!
– Во-во, посмотри! – обрадовалась Таамаг.
– А зачем тебе?
Валькирия каменного копья смутилась.
– Мой старикан вроде как надумал отбрасывать лыжи. Оно, может, и хорошо: он уже сам себе надоел. Три года в памперсах, ложки до рта донести не может! Но вот какая штука – он все вспоминает про какую-то липу, к которой бабушка его водила, когда он был ребенком. Вспоминает и вспоминает, совсем достал… Такое чувство, что он в детство провалился и жизнь свою заново перелистывает.
– Это маразм старческий! – авторитетно сказала Ильга, любившая называть хорошие вещи гадкими словами.
– Во-во! – обрадовалась Таамаг. – Маразм! Он самый и есть. Вот я и говорю: бабки его давно уже нету! Трава из нее выросла, из бабки! Липу, может, спилили. Да и он место ни фига не помнит! Станцию электрички только и что Москва-река рядом. И вроде как островок напротив этого места. Обломается, не поеду я туда!
– А он что, просит? – удивилась Ильга.
Таамаг набычилась.
– Да не, не просит. Он уже давно сам с собой разговаривает! Меня то мамкой своей называет, то Клавой какой-то! Только все равно обломается…
– А-а-а… – протянула Ильга.
Она не понимала состояний, когда люди спорят сами с собой.
Таамаг, по-борцовски переваливаясь, прошлась по комнате. Поискала кого-то глазами и поинтересовалась, куда подевалась Хаара. Ей сказали, что Хаара сегодня не приезжала. Таамаг еще походила и, что-то бормоча, вышла в коридор.
Ирка услышала, как пискнула снятая с базы телефонная трубка. Даже когда Таамаг пыталась говорить тихо, у нее это получалось так, как если бы она переговаривалась с человеком, стоящим на балконе четвертого этажа.
– Хаара! – орала она в трубку. – Мне нужен твой Вован!.. Ну и что, что ночь на дворе? Это ее проблемы, а не мои!.. Как зачем? На стоматолога по книжке учусь, а зубы рвать некому! Пусть заталкивается в свою инвалидку и дует сюда! Какие такие пробки? Пробки – это у бутылок!
Заметив, что Фулона вышла из комнаты и отправилась на кухню, Багров зашагал за ней, перед этим сняв с вешалки свой пакет. Валькирия золотого копья набирала воду в чайник, подсовывая его несытым носиком под хоботок крана.
Матвей кашлянул.
– Наши предшественницы говорили: не доверяй гнилой веревке и кашляющему некромагу, – не оборачиваясь, сказала Фулона.
– А некромагу-то почему? – опечалился Багров.
– Некромаг даже когда всерьез заболеет – все равно притворится.
– Как так?
– А так. Здоровый притворяется больным. Больной – здоровым. Помер – притворяется живым. Ожил – уверяет всех, что еще мертвец. Короче, он как луковица. Сколько ее ни раздевай – все равно до конца не разденешь… Ну, чего тебе?
– Хочу кое в чем признаться, – сказал Багров.
Фулона поставила чайник и, вытерев руки валявшимся тут же фартуком Гелаты, повернулась к нему.
– Рискни! – сказала она без воодушевления.
Багров молча перевернул пакет и вытряхнул из него плащ. Плащ упал на пол.
– И..? – спросила валькирия золотого копья.
Когда Багров рассказал все и умолк, Фулона долго молчала, расправляя фартук, растягивая его и вновь складывая, как складывают выглаженное белье. Казалось, ее теперь волнует только фартук. Наконец она подняла на Багрова глаза. Лицо ее внешне совсем не изменилось, лишь стало суше и отстраненнее.
– И что там было в этой фигурке? Что-то важное? – спросил Багров с тревогой.
Фулона пожала плечами.
– Не знаю. Честно, не знаю. Да это и не имеет значения.
– Почему?
Валькирия золотого копья не стала пояснять.
– Не посмотришь, сколько времени? – внезапно спросила она.
Багров взглянул.
– Без пяти одиннадцать, – ответил он удивленно.
Валькирия золотого копья стояла куда ближе к часам.
– Правильно посмотрел! – похвалила Фулона. – Дверь прямо по коридору! Если ровно в одиннадцать ты окажешься на расстоянии полета моего копья – пеняй на себя. И если тебя еще раз увидят около валькирии-одиночки – пеняй на себя. Любая из валькирий тебя убьет! Любая. Даже добрая Бэтла, поверь мне!
Багрову все это показалось дико. Только что они так хорошо сидели в комнате при свечах и вдруг…
– Я не понимаю! – сказал он беспомощно.
– И, боюсь, никогда не поймешь, если не понял сразу… Когда струсит просто человек – это простительно. Но когда на войне с поста убегает часовой, уважительных причин не бывает. Это сразу расстрел. У любого офицера спроси.
Фулона вытянула фартук трубочкой. На Матвея она не смотрела.
– Ну простите! – пробурчал Матвей. – Больше не буду.
– И все?
– А что, зайчиком попрыгать?
– Не надо зайчиком, – сказала Фулона. – Это оставь для зоопарка.
– Я же сказал: простите! Чего вам еще надо? – беспомощно повторил Матвей.
– Ты не просишь тебя простить. Ты считаешь, что должен быть прощен, стоит тебе однажды буркнуть эти слова. Вот разница. Когда человек считает, что долженбыть прощен, он совершает одну и ту же ошибку бесконечно. Это закон. Прощение – это раскаяние. До самых глубин. Только оно изглаживает.
– Вы что, ничего не соображаете? У Мамзелькиной было мое сердце! Она бы меня прикончила, и все! Чик, и нету! – воскликнул Багров.
– Да хоть бы и так! Ну умер бы, и все! – сказала Фулона тихо. – И какая теперь разница, что старуха тебя надула? Сердце, рука, нога! Завтра она найдет обрезок твоего ногтя и напугает тебя заклинанием: «Колдуй, баба! Колдуй, дед!» Не замечаешь сходства? И что? Ты пойдешь и украдешь у валькирии копье? Или отрежешь ей во сне голову?
Багров задохнулся.
– Этого бы я не сделал!
– Рано или поздно сделал бы и это, раз уж ступил на эту лесенку.
– Хотите сказать, что Аида не могла меня убить?!
– Конечно, нет. Если Мировуд отдал тебя в заклад – это личные проблемы Мировуда. Никого другого заложить или предать нельзя – в конечном счете только себя. Когда у человека прогниет отвага – он способен заложить все человечество. И что? Все мы будем в ручках у мрака? Чушь!
– Мне было чудовищно больно! – вспомнил Багров.
– Не так. Ты в-е-р-и-л, что тебе больно. Если бы ты не знал, что сердце у нее – Мамзелькина могла бы сварить его в супе, и у тебя бы даже веко не дернулось. Чаще слушай мрак! Он спрячет правду между двумя упитанными лжами – и не разглядишь!
Багров все еще хватался за соломинку.
– Но я сказал сам! Сознался!
– И правильно сделал. Если бы промолчал, я узнала бы все послезавтра. У меня в шкафу стоит еженедельное оповещающее заклинание. И узнай я сама, у тебя не было бы этих пяти минут. Хотя каких пяти? Уже без двух одиннадцать! Поспеши, некромаг! – сухо сказала Фулона. – Когда начинаешь считаться с врагами или хотя бы бояться их – предаешь друзей. Это неминуемо. Иди!
Она отбросила фартук, и в руках у нее появилось копье. Фулона держала его без всякой угрозы, но Багров ощущал, как пылающий наконечник копья тянется к нему, как намагниченный. Это убедило его больше всяких слов. Для копья он был уже не свой. Враг. Чужак.
– Не говорите Ирке, – сказал Матвей.
– Не скажу, – пообещала Фулона. – Если тебе так будет проще, пусть считает, что ты ушел сам… Шестьдесят секунд! Ты не успеваешь даже обуться!
Багров хотел еще что-то сказать, но быстро повернулся и, хлопнув дверью, вышел из кухни. В коридоре ему встретилась Ирка. Она удивленно посторонилась, пропуская его, и вопросительно на него посмотрела. Матвей на миг остановился, коснулся ее плеча и вышел на лестницу прямо в носках.
Глава 15 Мошкин и Чимоданов
Подарили двум родным братьям по коричневатому невзрачному яйцу, сказав, что внутри жар-птица, которая сделает своего хозяина навеки счастливым. Один усомнился. Смотрел-смотрел, не утерпел, расковырял пальцем, увидел желток, понюхал, на вкус попробовал, буркнул: «Наврали!» – и яйцо выкинул. Другой долгие месяцы согревал скорлупу дыханием, зимой в лютый мороз прятал под одежду, и вот однажды, когда он совсем этого не ждал, скорлупа треснула, и из трещины брызнул ослепительный свет.
Эссиорх
Осенний день был прекрасен, как запах свежего кофе, когда только-только открываешь новую банку. Солнце сияло, золотые листья тоже сияли, на проезжавшие машины больно было смотреть.
Меф стоял у зеркала и, задрав майку, считал синяки на груди и плечах.
– Восемнадцать! – закончил он.
Потом с подозрением потрогал одно место на ребре, где внешне ничего не было, и от боли провернулся вокруг своей оси.
– У-у-аа! Девятнадцать!
Евгеша стоял рядом, перечеркивал широченными плечами дверь и печалился. Грустил он всегда так же неопределенно, как и испытывал прочие чувства. «Я грущу? А правда ли я грущу? Такая ли она, грусть, или есть еще нечто иное, что именуется грустью?» – точно спрашивал он себя и, путаясь, отматывал свое чувство назад.
– Просто шест тяжелый, – виновато сказал Мошкин. – Надо бы полегче. Он же тяжелый, да?
– Да, – с иронией подтвердил Буслаев. – Ты, как всегда, угадал. Да и рука у тебя не легкая. Хорошо еще, что мы долбились через нагрудник.
Мошкин задумчиво кивнул.
– Ты-то сам как? Нормально? Травм нет? – спросил Меф.
Если в начале схватки он только и делал, что получал увесистые тычки шестом, то ближе к концу пару раз прорвался на удобную дистанцию и отметился на теле Мошкина деревянным мечом.
– Нет, да? – спросил Евгеша удивленно.
– Да тебе же лучше знать!
– А-а-а, – протянул Мошкин. – Да вроде ничего, нормально!
Он поставил шест в угол и поправил его, чтобы тот не упал. Потом еще раз на всякий случай поправил.
– Ты же не обиделся на меня, нет? – спросил Евгеша.
Меф хмыкнул.
– Да нет. Надо быть болваном, чтобы обижаться на тех, кто тебя бьет. Обижаться следует на тех, кто позволяет тебе зазнаваться.
Дафна, собиравшая с пола осколки своей любимой чашки (Мошкин не всегда попадал шестом именно по Мефу), остановилась и подняла голову.
– Ты кого-то конкретно имеешь в виду? – уточнила она.
– Конкретно, да? В виду, да? – удивился Меф.
Дафна протянула руку, схватила его за пятку и дернула на себя. Меф, не ожидавший этого, грузно осел на пол.
– Невелика заслуга побить смертельно раненного, – сказал он.
Язычок замка, запиравший дверь, втянулся сам собой. Вошла Улита. Как случалось с ней после быстрой ходьбы, она была пунцового цвета, и от нее исходил жар. В зеленой кофте с алым узором секретарша напоминала цветущий кактус.
Увидев Дафну, ползающую по полу среди осколков посуды, Улита растрогалась.
– Сразу видно будущую домохозяйку! Можно тогда предметный вопрос? Отстирывается ли свекла от красного платья? – спросила она.
– В серной кислоте, – сказал Меф.
– Что за химический юмор? Чимодановым устроился работать?.. О, привет, Евгениус! И ты тут? Ну как твое ничего?
– Перестань издеваться над человеком! – поспешно сказала Дафна, знавшая, что у Мошкина опасно спрашивать, как у него дела.
– Да я еще и не начинала! – возмутилась Улита. – И вообще у меня куча новостей! Новость намбер ван, что Арей вызвал Буслаева, уже не новость. Новость намбер ту! Свежая. Варвара ушла из резиденции. Ей надоело слушать вопли Прасковьи. Пуфс послал за ней одного из стражей. Следить.
– Не комиссионера?
– Нет. Там за перегородкой у него сидят стражи из Канцелярии. Они меняются раз в неделю. Их бесполезно запоминать. А этого тем более.
– Почему?
– Потому что он пропал, – сказала Улита, потупившись.
– Куда пропал?
– Без понятия. Просто не вернулся, и все. Арей уверяет, что он заблудился. Москва – большой город. Много улиц, много транспорта, много незакрытых люков…
– А что думает Пуфс?
– Злится, желтеет, но тронуть Арея не смеет. Потому что, извиняюсь, тогда некому будет убивать Мефа. Хотя, на мой взгляд, всегда есть кому.
– Спасибо! – сказал Буслаев.
– Да не за что особенно… Ты Эссиорха не видел?
– Нет.
– А Корнелия?
Меф хотел повторить «нет», но тут в дверь забарабанили радостно, точно заяц стучал в бубен.
– Вот. Я всегда говорила, что о некоторых личностях лучше не вспоминать! – заявила Улита.
И действительно, это оказался Корнелий. Он вошел и всем стал совать руку для рукопожатия. Мошкину он сунул руку целых два раза, из чего Меф заключил, что Корнелий не запоминает, с кем здоровается.
– Устал я от себя, – с внезапной тоской и неожиданно для всех сказал Евгеша. – Желания больные часто приходят – мерзости всякие, точно и не мои. То столкнуть кого-то, то задушить, то украсть, а иногда бывает, такая пошлая гадость втиснется, глаз не поднимешь… Хоть в психушку топай сдавайся!
С Евгешей порой так бывало. Он вынашивал какую-либо мысль дня три-четыре, а потом высказывал ее, хотя к тому времени все уже давно позабыли, о чем был первоначальный разговор. Это при условии, что разговор вообще когда-либо происходил.
Меф заинтересованно вскинул на него глаза. И с ним порой происходило то же самое, но он был почему-то уверен, что это только с ним случается. Меф часто страдал от того, что происходит у него в голове. Думал, что, может, он псих, или извращенец – а если нет, то откуда это все лезет?
Дурные мысли как мелкий паучок. Оплетают постепенно. Ползают по ногам, ползают, тянут тонкую паутинку – ты хихикаешь, считая, что всегда можешь ее порвать. А потом делаешь шаг и почему-то понимаешь, что ткнулся носом в пол. И между двумя людьми этот паучок всегда бегать начинает. Оплетает паутинкой ерундовых обидок, трещинок, недомолвок, сердиток. А затем дерг за паутинку, вы столкнулись лбами, а паучок дальше бегает.
– Кгхм! А ты расслабься! – сказал связной света. – Мы же на земле! Тут куча дурных мыслей, и все косяками шастают! Главное, не бояться их, а то замотают. Мысли мрака, они как мелкие собачонки. Если почуют, что ты их боишься – триста метров будут следом бежать, избрешутся и все штаны порвут.
– Как это?
Корнелий сам объяснить затруднился и посмотрел на Дафну. Она подумала, что вот, два «троечника» от света пытаются разжевать «троечнику» от человечества как устроен трамвай. Может, вообще лучше вышить себе тряпочку для помалкивания?
– Ну, если жуть навязчивая лезет, просто не обращай внимания и не думай, что это твое. Это в тебе комиссионеры или суккубы лазейку ищут. Шмыгалка вообще убеждена, что человеческое Я – это такой строитель, который кладет камень. Свет протягивает ему кирпичи, а мрак – старые ботинки, дохлых крыс, всякие просроченные иллюзии, больные фантазии, тухлые мечты. Если строитель не станет разбирать, из чего строит, а будет хлопать на раствор все подряд, такое соорудит, что сам однажды ужаснется.
Мошкин потер рукой лоб, подошел к шесту и вопросительно коснулся его пальцем.
– Еще будем сейчас, нет? А то мне надо же в институт хоть к третьей паре, да?
– Не надо! – хмыкнул Меф.
– Что, правда не надо? Думаешь, уже поздно, да? Все равно не успею, да? – начал подсказывать Мошкин, радостно ища повода перевалить на Мефа свою лень.
Буслаев прислушался к своему телу. «Караул! – орало тело. – Убивают! Меня беречь нужно, а вы меня палкой! Тараканы ползучие! Змеи подколодные!» Меф вздохнул. Второе дыхание открывается обычно там, где уходит саможаление. Саможаление же пока не ушло, а потому приходилось торговаться с телом.
– Не зверей, Жека! Не сейчас. Лучше вечером. Сейчас я весь болю. Так что лучше поезжай. К третьей паре не успеешь, хоть на четвертой мелькнешь.
Мошкин уставился на Мефа с обидой. Из-под его лени выбили табуретку.
– А если не вечером? Если завтра утром? – предложил он.
– Завтра утром будет еще хуже. Мышцы забиты – отходняк начнется. Все будет ныть, руку не поднимешь. Приезжай после института.
– Приду, да? – спросил сам себя Евгеша и сам себе кивнул. – Ну тогда я пошел, да?
Меф хотел сострить: «Ну и иди ты, да!», но ощутил, что это будет глупо, и благодарно пожал Мошкину запястье. Он знал, что на Евгешу всегда можно было положиться. Во все действительно ответственные минуты Мошкин заметает веничком всех своих мысленных тараканов на задворки сознания, приходит и помогает.
Когда Мошкин собрался уходить, Дафна, предчувствуя, что сейчас произойдет, незаметно толкнула Мефа локтем. Евгеша подошел к двери. Прислушался. Приоткрыл ее. Высунулся. Повернул голову направо, потом налево. По коридору развинченной походкой шел полутрезвый парень лет двадцати двух, представлявший собой довольного типичного озеленителя. Увидев его, громадный Евгеша поспешно всунул голову в дверь и, не удовлетворившись этим, еще и втянул ее в плечи.
– Чего ты? – спросил Меф.
– Ничего.
– Боишься, что ли?
Мошкин застенчиво улыбнулся.
– Ты его сильнее? – нахмурился Меф.
Евгеша осторожно кивнул. Он мог без ложной скромности сказать, что с таким он справился бы, даже если бы ему связали все, кроме мизинца на левой руке.
– Тогда чего?
– А если он мне скажет? – опасливо предположил Мошкин.
– Чего скажет?
– Ну, спросит, что я тут делаю. Или чего-нибудь еще?
– А ты спроси, что он тут делает. Я его тоже, между прочим, первый раз вижу, – заявил Меф.
Мошкин не вдохновился такой перспективой.
– Да нет. Ну его вообще… Пусть лучше пройдет, – буркнул он.
Евгеша снова высунул голову, прислушался и, убедившись, что коридор пуст, улизнул.
– Блин! – сказал Меф, потирая отшибленную грудь. – Он же меня шестом чуть не размазал! А на тренировке все это общежитие по потолку бы от него улепетывало! Даже если вместо шеста дать ему обычную спичку. Блин, блин, блин! Не найдя песка, страус спрятал голову под паркет, заглянув к соседям снизу!
– Да! Глупо! – согласилась Даф. Однако «блином» она усиливать не стала и скромно сказала: «оладушек».
* * *
Озабоченно разглядывая пальцы, по которым Мошкин ухитрился тюкнуть шестом, надеясь выбить меч, Мефодий рухнул на табуретку у стола.
– О-а-аууу! Это я типа стону!.. Дафа, а Дафа! Сделай кофе! – взмолился он.
– Нет. Сам.
– Дафа, а Дафа! Кофю жажду! Дай мне кофю!
– Глухой? Нет!
– Сделай это для меня! Меня, между прочим, избили. Я несчастный!
– Не могу.
– Почему?
– Просто не могу, и все.
– Ты путаешь «не могу» и «не хочу»!
– А ты путаешь вежливый отказ и конкретный посыл к лигуловой бабушке! – спокойно сказала Даф.
Буслаев удивился.
– А почему ты не хочешь сделать кофе? Тебя что, ни о чем попросить нельзя? – спросил он уже нормальным голосом.
– Ты не просишь. Ты паразитируешь! Когда человек стоит в метре от мусорного ведра и зовет с десятого этажа другого человека, чтобы выкинуть бумажку – это называется «паразитировать».
Меф краем глаза покосился на горячий чайник и на банку с кофе, которые в самом деле были от него не дальше вытянутой руки. Ближе, чем от Дафны.
– А по-моему, это называется, что тот первый, с бумажкой, просто соскучился по тому второму. Вот и зовет его, – сказал он, неохотно откручивая крышку. – Ну так и быть! Когда Арей меня зарубит, ты будешь еще вспоминать этот момент!
– Даже и не надейся! Я сдам твой эйдос по описи свету (если наши его еще возьмут) и наконец получу отпуск! Да и вообще у меня с карьерой запущено. Не то я помощник стража, не то уже младший страж – хоть выясню наконец, – заявила Даф.
Мефодий посмотрел на нее с сомнением.
– И не жалко меня будет?
– Жалко у пчелки! – влезла долго молчавшая Улита, у которой к определенным словам привинчены были определенные шуточки. Дернешь слово – вытащишь за веревочку шуточку.
Меф вспомнил, что около года назад бродил по кладбищу, смотрел на надгробия и вместо чувств, которых почему-то не было, занимался вычитанием. Если при вычитании из большего числа меньшего получалось девяносто и больше, думал: «Во, круто!» Если семьдесят – думал: «Сойдет!» Шестьдесят – «нормуль». Пятьдесят – «так себе». Если же встречал ровесников, думал: «Во не повезло чуваку!»
Так и мимо его могилы будут ходить будущие Мефы и глубокомысленно изрекать, повезло чуваку или не повезло. Правда, кое-что в эту схему не вписывалась. Даф, тоже бродившая тогда с ним по кладбищу, крутила пальцем у виска и при очередном арифметическом штурме заявляла, что он не туда смотрит. А вот куда смотреть – не говорила.
– Ну не знаю! В теории мне хотелось бы еще лет десяток пожить, – вздохнул Меф.
– Только десяток? – удивилась Улита.
– Хотя бы. Когда мне было десять, казалось, что двадцать лет – это самое то. Нормальный, молодой. Тридцать – уже не особо молодой, но сойдет. А сорок и больше – динозавры.
– А сейчас?
– Сейчас все чуток сместилось. Теперь я готов допустить, что тридцать – это еще молодой. Сорок – такой не особо молодой, но еще не рассыпается. Пятьдесят – ветошь. Ну а дальше понятно…
– Га! – сказала Улита. – Ты не психолог! Ты никогда не замечал, что любая старушка в семьдесят лет про старушенцию восьмидесяти пяти лет говорит, что та «бабка», и разговаривает с ней как с полоумной глухой дурочкой, хотя та может слышать втрое лучше ее?
– Пунктик? – предположил Меф.
– Просто глаз замылен. Чтобы трубы великодушия не засорились, их надо регулярно прочищать шваброй, – сказала Улита.
Вообще-то это была мысль Эссиорха, но Улита любила прикарманивать чужие мысли, переливая их в свои слова. Хотя, если задуматься, какое слово вообще «свое»? Много мы сами придумали слов?
– Не знаю. Как-то я туго представляю, как буду жить потом, эйдосом! – брякнул Меф. – Че, вот так вот стану летать привидением, а эта песчинка будет где-то там лежать?
Дафна не стала объяснять. Невылупившийся цыпленок в яйце не может представить ничего из того, что существует вне яйца, поскольку из того, что ему известно на данный момент, ничего внешнего не вытекает. Если даже будет пытаться вообразить что-то по аналогии – бесполезно. Не с чем сравнивать.
Улита лихо сварганила завтрак, вылив на здоровенную сковородку двенадцать яиц. Мефа это не вдохновило. Мошкин своим шестом выколотил из него весь аппетит.
– А еще что-нибудь есть? – спросил он.
Улита, успевшая произвести ревизию всех их припасов, заявила, что может предложить гречку с молоком и сахаром.
– А еще что?
– Просто гречку! Гречку с сахаром без молока! Одно молоко! Опять морщишься? Сахар могу в нос засыпать! Опять нет? Да ты просто заелся, дружок!
Меф кивнул, покорно соглашаясь, и стал ковырять вилкой яичницу.
– О чем ты думаешь? – спросила у него Дафна.
– О ком, – поправил Меф. – О Чимоданове. Чимоданов – это же «кто?».
Даф тоже так считала. Улита же больше склонялась в пользу «что?».
– Арей тренировал нас всех вместе и каждого по отдельности, – продолжал Меф. – Каждому он давал нечто такое, чего не давал другому. Даже не столько технику – она более-менее сходна, а скорее нюансы, стратегию. И вот если бы…
– Не мути! Скажи просто: тебе для тренировок нужен Чимоданов, – подытожила Улита.
– Да, – кивнул Меф.
– Вот и поезжайте к Чимоданову!.. Эй, не цапай сковородку! Ты ее что, с собой забираешь?
Дафна и Мефодий послушались и, оставив Улиту с Корнелием в общежитии, отправились к Чимоданову.
* * *
Поднявшись на этаж, они позвонили раз, второй, третий. Никаких звуков из-за толстой двери не доносилось, и Меф не мог понять, работает звонок или нет. Когда он хотел нажать на кнопку в четвертый раз, а потом начать стучать, им внезапно открыли.
На пороге стояла мама Чимоданова. Дафна нашла, что она совсем не изменилась. Джинсы на бедрах все так же распирало от скрытой мощи. На груди у нее, как на тумбе, лежала и взбрехивала крошечная белая собачка, которую она почти не придерживала руками. Лицо у дамы горело такой решительной силой, что даже валькирия Таамаг уступила бы ей место в автобусе. И это при том, что все остальные места были бы свободны.
Мефодия и Дафну дама оглядела быстро и цепко, за секунду впитав их целиком от волос и до кончиков ботинок. «Фейс-контроль!» – подумал Меф.
– Добрый день, молодые люди! Вы к Петрусику? – спросила она.
– К кому? – перепросил растерявшийся Меф.
– Ну, к Петюнчику! – уточнила дама.
Даф вежливым толчком указательного пальца под челюсть закрыла распахнувшийся рот Мефа. Буслаев постепенно состыковал, что «Чемодан», «Петруччо», «Петрусик» и «Петюнчик» – одна и та же многогранная личность.
– А, ну да! Мы к Петечке! – подтвердил он.
Дама великодушно кивнула.
– Петрусик у себя в комнатке! – сказала она. – Стучите к нему дольше! Он почему-то стал запираться! Закроется и сидит! Я считаю: это подростковый психоз. Мальчик не должен все время прятаться от мамочки, которая желает ему только добра! Тут налицо комплексное нарушение психики! Социальная неконтактность! Спорьте со мной, если я не права! Спорьте же!
– Да-да, – сказал Меф, пытаясь просочиться мимо мамы Чимоданова в глубь квартиры. Это была грубая тактическая ошибка. Нельзя проходить мимо человека, который продолжает с тобой разговаривать.
– Минуточку, молодой человек! Куда это вы устремились? А ну-ка закатайте рукава! – приказала дама.
– Зачем? – изумился Меф.
– Закатайте рукава! И вы, девушка, тоже! – твердо повторила мадам Чимоданова.
Мефодий и Дафна послушно закатали рукава. Дама долго разглядывала их вены, то снимая, то надевая очки.
– Теперь зрачки! – сказала она, легким толчком в грудь поочередно подвигая их к лампе.
К зрачкам Дафны у нее претензий не оказалось. У Дафны всегда были глаза отличницы. А вот Меф показался ей подозрительным.
– У тебя странные зрачки! – сказала она Мефу. – Они не реагируют на свет! И взгляд глуповатый! Объяснения?
Объяснений у Мефа не оказалось. Он только замычал.
– У него всегда такой! Он спортсмен! – вступилась за него Дафна.
– Поймите меня правильно, молодые люди! К вам лично у меня претензий нет! Выглядите вы вполне цивильно! Но в наше время опасно доверять кому-либо! У вас паспорта с собой? Я хочу снять ксерокс! Одна страница с пропиской, другая с фотографией! Остальные страницы меня не интересуют! – принялась распоряжаться дама.
Меф издал горлом звук, который Дафна потом назвала «подземным взрывом в пустыне Гоби».
– Зачем паспорта-то? – спросил он.
– Затем! У меня есть папка в картотеке. Называется: «друзья Петюнчика». Там полная информация о каждом – городские телефоны, мобильные, фотографии, паспортные данные. Пусть лучше меня не любят, зато я буду спокойна. Когда-нибудь, став родителями, вы меня поймете… Спорьте со мной, если я не права! – потребовала дама.
Дафна сказала, что понимает ее уже и сейчас. Без споров. Но вот паспорта у нее нет.
– У меня тоже нет! – соврал Меф, прикинув, что не будут же его обыскивать.
Решительная мама на минуту задумалась, оглядываясь то на входную дверь, то на комнату Петруччо. «Прогонит!» – подумала Даф, готовясь тянуться за флейтой. Но флейта не понадобилась.
– Ну ничего! В следующий раз! Сегодня достаточно будет номеров ваших сотовых и краткого представления: кто вы, откуда и зачем! – с сожалением сказала дама и отодвинулась, пропуская их.
– Вы все еще председатель гражданской комиссии российского филиала международного общества по обсуждению правильности установки запрещающих знаков в центре Москвы? – не удержавшись, спросила Даф.
Память у нее была цепкая, как капкан. Особенно на ненужные детали. А вот нужные детали из капкана все равно выскальзывали.
– Ты знаешь? – удивилась дама. – Нет! Я с ними рассорилась. Они там все соглашенцы! Все, поголовно!
– Да-да! – поспешно кивнул Меф и снова допустил ошибку, потому что мать Чимоданова ему, разумеется, не поверила.
– Врешь! И ты тоже типичный соглашенец! Подчеркиваю! И не говори все время «да!». Ненавижу! Со мной можно спорить и дискутировать. Ты согласен, что со мной можно спорить и дискутировать?
– Да-да! – сказал Меф, внезапно понимая, откуда взялось чимодановское «подчеркиваю».
– Ну вот опять «да-да»! Вечное «да»! Соглашенцы, тьфу! – презрительно сказала мама Чимоданова и, безнадежно махнув рукой, ушла на кухню. На ее могучей груди продолжала взбрехивать собачка. Ей не нравился Депресняк, хотя он и сидел у Дафны в рюкзаке.
– Бедный Чимоданов! – вздохнула Дафна. – Теперь ты понимаешь, почему он так похож на противотанкового ежика!
– Потому что по дому ездят танки, – хмыкнул Меф.
Барабанить пришлось долго. В комнате грохотала музыка. Ничего не было слышно. Лишь после минуты стука колонки наконец приглушили и кто-то затопал открывать.
Комнатка мальчика Петрусика Чимоданова была похожа на берлогу. Причем не обычного медведя, а переболевшего тяжелой формой бешенства. На стенах висели жуткие плакаты. С потолка на цепи свисал мужской манекен, в груди у которого торчал финский нож.
Единственное уютное, с точки зрения Дафны, место было около дивана. Там, на маленьком журнальном столике, лежало десятка два-три пластилиновых фигурок, вылепленных с большим искусством. В одной из фигурок Дафна узнала Улиту, в другой – Мефа, в третьей – себя. Были тут и незнакомые люди, которых Чимоданов видел на улице и которые чем-то его поразили.
Сам хозяин комнаты топтался у дверей. Он был в короткой жилетке, сшитой из кусков кожи собственными руками, в руках же держал боевой топор. Заметив, куда смотрит Дафна, Петруччо накинул на фигурки плед.
– А не зарулить бы вам в Пномпень! – хмуро просопел он.
– Куда-куда? – озадачился Меф.
– Столица Камбоджи! Ку-ку!
– Это вместо «здрасьте»? – уточнила Даф.
– Это вместо «брысь отсюда!», – расшифровал Чимоданов.
Правда, вскоре он смягчился и пообещал Мефу, что будет с ним тренироваться. Только спросил, зачем это ему надо, и, узнав, утешил его словами:
– Ты че, наивный? Арей тебя все равно прикончит!
– Спасибо!
– За что спасибо-то? Ну пожалуйста! – отозвался Петруччо, демонстрируя, что знает целых два слова вежливости.
– Как вообще жизнь? – спросил Меф, без приглашения шлепаясь на диван.
Тотчас ему пришлось вскочить, так как оказалось, что под одеялом, на которое он сел, валяется доска.
– Мишень для метания топора, – пояснил Чимоданов.
Оглянувшись на истыканную дверь, Меф подумал, что мишеней было две. Или, может, Чимоданов не всегда попадал.
– Ты что, дома тренируешься?
– А где? Когда на улицу выходишь покидать – люди странновато себя ведут. «Алло, милиция! Если вам интересно: тут взъерошенный мужик куда-то идет с топором! В жилетке и рожа перекошенная!»
– Их можно понять, – примирительно сказала Даф.
Услышав такой отзыв, Чимоданов обиделся смертельно, но кратковременно.
– Ну все! Ладно! Пока! – стал прощаться Меф после затянувшейся паузы.
Он не мог общаться просто так, без цели. Сказал – получил ответ – договорился. Потом обычно оба стоят и мычат, не зная, как попрощаться, чтобы не показаться грубым. Или того хуже – несут всякую чушь, как утопающий барахтается в воде, колотя руками. Меф в данном случае нашел неплохое решение – он всегда выходил из разговора резко, почти бегом.
– Чао! – кивнул Чимоданов. – Слышь, это… че-то узнать хотел… топор свой брать или у тебя есть?
– Свой бери.
– Хорошо. Только у меня не артефактный теперь, обычный.
– Бери обычный! – согласился Буслаев.
– Обычный? Может, тренировочный, а? – пугливо влезла Даф.
– Ты когда-нибудь встречала тренировочный топор? – мягко спросил у нее Меф.
– Ну почему? – снисходительно оспорил Чимоданов. – Помнишь, мы у Арея затупливали один?
– И помогло?
– Ну это другой вопрос.
Выходя из комнаты, Дафна наступила на палочку с гвоздем, валявшуюся на полу. Послышался треск.
– Ой, прости! Что это было? – всполошилась она.
– Где? А-а, лопалка для шариков! Привет из детства, – без сожаления пояснил Петруччо.
– А зачем лопать шарики? – спросила Даф. Ей, как стражу света, было непонятно все, связанное с бессмысленным уничтожением.
Меф с Чимодановым переглянулись. Для них, в отличие от Дафны, не составляло вопроса, зачем нужно лопать шарики. Чтобы шарики печально говорили: «Бум!» и кто-нибудь, желательно хорошенький, орал на тебя: «Ты что, идиот, что ли?»
Глава 16 Вызов
Если солнца нет, то почему на всех заборах написано: «Давайте погасим солнце»?
Книга света
– Эй! Ау!
Ирка очнулась. Обожглась. Колени были мокрые. Она поспешно вскочила, отбросив от себя нечто половинчатое, туманно напоминавшее знакомый предмет.
– Вы чашку раздавили, гадская хозяйка! – услышала Ирка негодующий голос Антигона. – Сидите-сидите, а потом – хлоп! – на коленях чай, а в руках куски чашки! Это ж мощь какая нужна – посуду давить! Кто-то чашечки раздобывает, ночей не спит, хлопочет как курица-несушка, а кто-то давит, давит, давит!
– Успокойся! Чего ты орешь?
Кикимор едва не лопнул от негодования:
– Это я успокойся? Я ору? А вы, значит, спокойны, да? Чашечки только давим, а так спокойнее спокойного!
– Не кипятись! Лучше скажи: где он? – спросила Ирка.
Кикимор перестал прыгать.
– Без понятиев. Я не справочное бюро, – проворчал он.
– Он тебе ничего не сказал?
– Не-а. Я вообще-то под столом сидел. Селедочные головы – такая восхитительная дрянь, не оторвешься! – со смущением признался Антигон.
Смущение его проистекало от того, что он скрывал от хозяйки, что селедочные головы нашел в мусорном ведре на кухне у Гелаты. А где их еще искать? В картинной галерее? В другое время Ирка наверняка докопалась бы до истины, но сейчас ей было не до того.
– И мне ничего! Просто пробежал мимо и выскочил на лестницу. Я за ним, а там только гаснущее свечение от телепортации. Все, – с грустью вспомнила Ирка.
– А вы у Фулоны спрашивали? Может, она его куда-то с поручением послала? – предположил Антигон.
– Спрашивала. Плечами пожимает. Говорит, что с ее точки зрения Багров не относится к числу людей, за которыми бегают. Может, мы ему надоели, а? – сказала Ирка, стараясь, чтобы это прозвучало как шутка.
– Во-во! Вы кому угодно надоедите, гадская хозяйка! – немедленно согласился Антигон. – Я от вас давно бы ушел, да в Москве болот мало. Вот ежели вы мне, к примеру, велели б: «Да иди ты в болото!»
– Да иди ты в болото! – сказала Ирка.
Она вскочила и, ничего не видя, заметалась по комнате. Антигон едва успевал отскакивать и прижиматься к стенке. «Приют валькирий» слишком тесен для резких движений.
– Его нет тридцать пять часов и пятнадцать минут! – воскликнула Ирка.
На настенные часы она смотрела так часто, что взглядом едва не протерла в них дырку.
– Вы что, скучаете, гадская хозяйка?
– Кто, я? Ты бредишь! – взвилась Ирка.
– А если нет, почему не сказать: второй день. Откуда такая точность: тридцать пять часов и пятнадцать минут? – коварно спросил кикимор.
– Уже шестнадцать! – машинально уточнила Ирка и, опомнившись, наступила Антигону на ласты.
Кикимор запыхтел от удовольствия, и Ирка спохватилась, что правильнее было бы погладить его по голове. Теперь не отстанет. До вечера будет донимать.
Сообразив это, Ирка с досадой замолчала и стала ходить по комнате. Через какое-то время на глаза ей попался принтерный листок, краем своим торчавший из-под дивана, на котором обычно спал Матвей. Она наклонилась и вытянула его.

МУХА
Муха не может ходить по потолку, потому что:
1. В естественных местах ее обитания (лесах, болотистых равнинах и т. д.) потолков не существовало и она никак не могла к этому приспособиться.
2. Сила тяжести, хотя и в небольшой степени, должна «давить» муху вниз.
3. Потолок оштукатурен и нет достаточного стыка лапок и поверхности.
4. Взлет ногами кверху (так сказать, кверху шасси) противоречит законам аэродинамики.
5. Мухи произошли от динозавров, а динозавры от рыб. Ни рыбы, ни динозавры по потолкам не ходят.
6. На светлом потолке темная муха заметна для хищников.
7. У мухи произойдет прилив крови к голове и разрыв сосудов головного мозга.
8. Родители ничему не обучают муху. А такое сложное техническое действие, как хождение по потолку, не может быть освоено без предварительного обучения и многократных падений с потолка, которые в данном случае были бы смертельными.
9. На потолке не может быть ничего съедобного, следовательно, пешие прогулки по потолку лишены для мухи практического смысла.
Следовательно, если вы видите кого-то, идущего по потолку, это не муха. По возможности отловите это существо и отнесите в ближайший научный центр.

О ДОЖДЕВЫХ ЧЕРВЯХ
истерический очерк
Согласно греческим хроникам, приручение дождевых червей началось не позднее II тысячелетия до нашей эры. Первых дождевых червей…

Дальше Ирка уже не читала. Она скомкала лист, а после опомнилась и, разгладив его, прижала к груди. Она вспомнила, что когда-то они с Матвеем поспорили на шоколадку, сможет ли он написать два юмористических очерка. Выиграл Матвей или нет, было уже неважно. Главное, что, давясь от смеха и оттаскивая друг друга от клавиатуры, они вместе печатали этот текст часа полтора.
Ирка прочитала про дождевых червей трижды. Она то смеялась, то плакала и в финале действительно почувствовала себя истеричкой.
– Хотите, я вас чем-нибудь тресну, гадская хозяйка? – ласково предложил добрый Антигон.
– Зачем?
– Для вразумления! Чтобы иллюзии поскорее осыпались.
– Не надо, – сказала Ирка. – Я тебе скажу, когда надо будет треснуть. Пока рано.
Дальше валькирия-одиночка повела себя как ищейка. Подумав, что там, где лежит один лист, наверняка найдутся и другие, она сунула руку под диван, застряла запястьем, но под конец выудила толстую тетрадь. Точнее, часть тетради, потому что нижняя четверть ее была опалена. По всем признакам, Багров хотел ее спалить, но после передумал, потушил и забросил под диван.
Ирка не знала, что Матвей пишет дневник. Ей казалось, что он только ее дневником интересуется и сует нос, когда она печатает. Сейчас же оказалось, что интерес его был профессиональным.
В другое время валькирия-одиночка сдержала бы любопытство, но не сейчас. Может, в дневнике отыщется подсказка, куда исчез Матвей? Почерк у Багрова был тяжелый, малочитаемый. Не почерк, а настоящее сражение с бумагой, когда каждая буква врезается в нее острой горой.
К Иркиному разочарованию, дневник велся уже довольно давно, и последняя запись в нем относилась к прошлому году.

«Муторно быть некромагом. Чувствую себя быком, у которого в нос вдето кольцо. Не одно даже, а целая куча. И от каждого кольца – веревка. За одно кольцо дернут, я жрать хочу, хотя обедал пять минут назад. За другое – жадность обуревает, за пять копеек бы задавился. За третье – фантазии всякие больные. За четвертое – кажется, что вокруг одни гады и все под меня подкоп ведут. И так целый день – то в одну сторону тянут, то в другую. Вечером падаю как дохлый и лежу без сил…
Сегодня у меня развязался шнурок. Пока завязывал (секунд восемь), Ирка умчалась метров на двадцать вперед. Чтобы догнать, пришлось бежать. Подумалось: выигрывает не тот, кто бежит, а тот, кто не отдыхает…
Время жизни теряется просто на ровном месте! Собака я! Ошибаюсь, торможу. Многое себе попускаю. Дни наполняю не так, как мог бы. Самое большее на треть от maximит. Часто просто обвисаю, как холодная вермишель, не зная, чем себя занять! Я смог бы втрое больше, не будь у меня этого мерзкого, дряблого, никчемного разленения! Пинать себя каждый миг жизни! Бить палкой, а когда палка сломается, тыкать сломанным концом до крови! Скотина сонная!»

«Во дела! Это он-то сонный! А я тогда какая?» – подумала Ирка и стала читать дальше:
«Когда ты ранен и лежишь на поле боя среди множества тел, то кричи, шевели ногой, рукой, стони, если сил нет. Делай хоть что-нибудь. Пусть санитары тебя услышат. Подберут, понесут и будут резать. И это будет больно. Но если ты боишься этой боли и не будешь пытаться шевелиться, стонать, то умрешь.
Когда у человека инфекция, ему вкалывают антибиотик. Вначале тот, что послабее, потом, если не сработало, посильнее. Но если вдруг так вышло, что ему сразу вкололи ударную дозу самого мощного антибиотика, а инфекция осталась, то врач тихо собирает шприцы. Он понимает, что тут ему делать нечего.
Самое сильное и предельное лекарство человеческого мира – любовь ко всем без исключения людям. Чуть менее сильное – к некоторым людям. Еще менее – хоть к родителям, хоть к кому-то. Если человек наступил на любовь и пошел дальше – это уже финал. Он остается в таком беспросветном мраке, что непонятно, с какой стороны к нему вообще можно достучаться.
К чему это я? У меня плохо получается заботиться о других. Вообще не получается».
Устав разбирать почерк (каждое новое предложение было мозговым штурмом), Ирка уже почти захлопнула тетрадь, но одна запись вознаградила ее за все усилия.
«Я ее люблю», – писал Матвей.
Ирка запустила ногти в бумагу, оставив оттиски полукружий.
– Ну что? – спросил Антигон, прыгая рядом. – Поняли, куда подевался этот тошнотский тошнот?
Валькирия медленно покачала головой.
– Знаешь что, – сказала она задумчиво. – Давай его поругаем! Может, мне тогда легче станет, а?
Антигон согласился, и они принялись ругать Багрова. Причем каждый ругал его по-своему. Антигон говорил: «Умничка! Молодец! Красавец!», Ирка же это опротестовывала.
Вечером к Ирке неожиданно нагрянула Хола. Валькирию-одиночку это удивило: они никогда особенно не дружили. Да Хола и сама ощущала себя не в своей тарелке. Походила по «Приюту валькирий», точно искала кого-то. Потом, близоруко щурясь, села на стол (все стулья были безнадежно завалены вещами).
Зрение у Холы было скверное. Книжку она читала впритык, однако очков не носила – стеснялась. Дважды Ирка видела, как Хола вставляла и вынимала контактные линзы. Но после и линзы Хола бросила носить и предпочла оставить все как есть.
«Когда у меня копье, я и так все вижу!» – утверждала она.
Ирка давно подметила эту особенность. Валькирии в бою и валькирии в быту – абсолютно разные существа. Словно из разных миров. Когда они сражаются – свет наполняет их силой. Даже толстая Бэтла, которая на третий этаж поднималась с сопением, с копьем в руке преображалась и могла без отдыха пробежать хоть пять километров.
– Я слышала: ты осталась без своего ножа? – поинтересовалась Хола.
Антигон сердито чихнул. Хола не обратила на его чих никакого внимания.
– Могу тебе предложить одного своего знакомого паренька! Каратист, в финансовом учится, машину водит! А стихи какие пишет! К Новому году, к Восьмому марта, к двадцать третьему февраля!
– Без двадцать третьего февраля обойдусь! – буркнула Ирка.
– Как? Разве ты не защитник отечества? – возмутилась Хола. – Соглашайся, подруга! Отличный будет паж! Иностранные языки знает!
– Ага… куриный со словарем, а собачий без словаря! – огрызнулась Ирка.
Антигон радостно заквакал. Когда он от всей души смеялся – в кикиморе всегда просыпалась лягушка.
Хола встала, сердито скрипнув столом.
– Ну не хочешь, как хочешь, подруга! Мое дело предложить!.. Этот-то, бывший, не заходил? – спросила она будто невзначай.
– Нет.
– Я так и думала, – кивнула Хола.
– Ты что-то о нем знаешь? – быстро спросила Ирка.
– Ничего я не знаю! – поспешно сказала Хола.
Ирка схватила ее за рукав.
– А почему ты назвала его бывшим? И почему он не должен был заходить?
– Просто назвала, и все. Ну, покедова! – сказала Хола и, вырвав рукав, поспешно скользнула в люк.
* * *
Все эти долгие часы Багров бродил по Сокольникам вокруг «Приюта валькирий». Несколько раз из-за деревьев Матвей видел его дощатый бок.
Дважды Багров начинал приближаться, но оба раза получал внятные предупреждения, что этого делать не следует. Первый раз ему попалась Ламина, едущая на спортивном велосипеде и совсем будто не глядевшая в его сторону. Во второй раз, когда он был от «Приюта» метрах в двухстах, он увидел оруженосца Фулоны. Оруженосец стоял у скамейки и разглядывал ее с таким интересом, словно находился в музее, а скамейка являла собой образец столярного искусства.
– Красотища какая, а? Просто даже страшно подумать, что на такую скамейку может сесть какой-нибудь урод! – произнес он, адресуясь не к Матвею, а вообще в пространство.
Багров развернулся и ушел. У него мелькнула мысль обойти поляну с противоположной стороны, где лес был гуще и подход к «Приюту» не просматривался с аллеи. Прошагал по дорожке метров триста, пока она не начала закругляться, сливаясь с беговой, и, убежденный, что оруженосцу Фулоны его не засечь, скользнул в лес. Обежал, сбивая лицом листья и радуясь, что лес не стал еще совсем прозрачным.
Лес стремительно желтел. Осень в Москве и Подмосковье всегда наступает внезапно. Она только готовится долго. Так и художник бесконечно открывает краски, двигает этюдник, раскачивается – а потом раз! – взялся за дело, и за несколько часов картина готова.
И еще одна деталь всегда бросалась в глаза Матвею. Если листья осенью не желтеют, они гниют и подмокают прямо на ветвях. Это особенно заметно по сирени. В желтом листе есть еще что-то благородное. Подмокающий же полузеленый лист неприятен, как молодящийся старик.
Но вот и знакомый «Приют». Матвей увидел его потемневшие от дождей старые доски, набитые на растущие рядом сосны. Опустился на живот и быстро пополз, готовясь вскочить и схватиться за канат. В десяти шагах от «Приюта» на бревне сидела валькирия Таамаг и мирно читала познавательную книжечку «Основы женского бодибилдинга». Рядом к сосенке привалился плечом Вован с бейсбольной битой.
Что-то уловив, оба вскинули головы и стали шарить глазами над головой Багрова. Матвей поспешно отполз.
Оставался еще вариант с телепортацией, но на нее он не решился. Интуиция подсказывала, что Фулоне хватило опыта предусмотреть и это. Да и дело-то несложное. Начертил на земле отводящую руну, и вместо «Приюта» окажешься где-нибудь в Атлантическом океане.
«Вот настырные тетки! – сказал себе Матвей. – Ну ничего! Буду ждать вечера!»
Однако вечера он так и не дождался. Часов в семь, когда, натянув морок пенсионера и примазавшись к длинной цепочке бегунов, он надеялся безопасно просочиться сквозь заслон, рядом с Матвеем внезапно выросла Бэтла. Матвей даже не понял, откуда она взялась. Казалось, толстая валькирия вообще не относится к числу тех, кто способен подкрасться незаметно. Рядом с Бэтлой стоял ее оруженосец.
– Слушай, тебе самому не надоело? – спросила Бэтла жалостливо.
Убедившись, что морок его не спас, Багров его сбросил. Увидев, как у него на глазах дряхлый дед помолодел на добрых полвека, один из бегунов шарахнулся в кустарник.
– Что вам от меня надо? Вы меня оба уже достали! Слышите? Ходит такая парочка правильных жиртрестов и полощет мозги! – выпалил Матвей.
Бэтла не обиделась, но погрустнела. Обычно так грустнеют хорошие люди, когда видят, что обманулись в ком-то. Оруженосец Бэтлы положил Багрову руку на плечо.
– Слушай, брат, остынь! Сбавь обороты! – посоветовал он.
Матвей дернул плечом, сбрасывая его руку. Он не коснулся ее даже пальцем, но запястье Алексея свело судорогой. Издав восклицание, он принялся его растирать.
– Сам остынь! – крикнул Багров. – Таскаетесь тут! Во все лезете! Надоело! Плащик вонючий у вас взял – да наплевать! Задавитесь вы своим плащиком!
Он чувствовал, что несет чушь, но не мог остановиться. С ним такое случалось. Волна гнева поднималась и захлестывала разум, который не мог нашарить дно и начинал беспомощно барахтаться.
Алексей перестал разминать большой палец и спокойно занялся указательным.
– Брат, знаешь, на чем ты спотыкаешься? Ты считаешь, что можешь вести себя как угодно тебе, – сказал он. – ТЕБЕ! Ты сам свой маленький божок, существующий в отдельной маленькой вселенной. Иногда ты ведешь себя благородно, иногда неблагородно. Решаешь: вправе ты получить что-то или не вправе. Срываться или не срываться. В тебе сидит огромное, раздувшееся как мертвец Я, и оно страшнее всякой некромагии.
– А что во мне должно сидеть? То, что вам выгодно? – едко поинтересовался Багров.
Бэтла покачала головой.
– А что нам выгодно? – спросила она мягко. – Скажи, не стесняйся! Где тут наша выгода? Моя? Лешкина? Сохранить Ирку человеком, а не волчицей? Уберечь ее? Ты сам не понимаешь, что губишь ее. Потому что, если в ней тоже вылезет это раздутое упырское Я, ей не устоять. Не удержать копья, не сохранить накала жертвенности. Она не сможет остаться валькирией, и тогда волчица ее поглотит.
Багров негодующе замычал. Он действительно не понимал, почему не имеет права быть с девушкой, которую любит.
– Слушайте!.. Я же вроде пытался быть нормальным, добрым!
– Не добро мерило, а устойчивость в добре. Наевшийся хищник тоже временно добр. Но оставил бы ты с ним человека, которого любишь? – грустно заметила Бэтла.
– Достали своей философией! Я особо и не гадил никому! Только с плащом прокололся! – буркнул Багров.
– Брат! «Не гадил» – этого мало. Даже если допустить, что это так, твое поведение было в рамках нормы. И только. Я же не прошу любить меня за то, что не поубивал сегодня всех людей, которых встретил, – сказал Алексей.
– А мне чихать! Твои проблемы! – вспылил Багров.
Бэтла коснулась локтя своего оруженосца.
– Не надо! Это тупиковый разговор, – сказала она и, присев, веткой прочертила на песчаной дорожке линию.
Линия проходила у самых ног Багрова, отгораживая его от «Приюта».
– Не переступай ее, слышишь! Это самое последнее предупреждение! Тебе повезло, что ты сунулся в мое дежурство. Через полчаса ты наткнулся бы на Радулгу. Она подпустила бы тебя к соснам, а после пришпилила бы к ним копьем! – сказала она.
– Почему?
– Не переступай! Очень тебя прошу! Просто умоляю!.. Не заставляй меня бросать копье. Ты для Ирки яд. Отрава! И отрава именно потому, что она пустила тебя в душу, а ты оказался этого не достоин, – тихо повторила Бэтла и ушла.
Багров понял, что потерял последнюю валькирию, которая хорошо к нему относилась.
Алексей последовал за Бэтлой. Пальцы он уже размял, но, видимо, они еще болели, и он нес запястье осторожно. Точно нянчил его.
Матвей подошел к черте, чувствуя, что Бэтла и ее оруженосец издали наблюдают за ним. Постоял, глядя на «Приют», на качавшийся от ветра канат. Как близко и как безумно далеко!
Багров занес ногу, подержал ее некоторое время на весу, но черту так и не переступил. Его остановила мысль, что до «Приюта» он все равно не дойдет. В конце концов, Бэтла действительно желала Ирке добра, когда прочертила эту линию.
* * *
Матвея все считали отважным. С детства. Рискуя угодить в омут, он прыгал с моста ласточкой в бурлящую реку. Лез без седла на жеребца, известного своим норовом, и совершал другие подобные поступки.
На деле же Багров потому и прыгал в реку, что боролся с собой. Сам же безошибочно ощущал все нюансы трусости и все ее ступени – трусость, полутрусость и околотрусость. Трусость – это когда забиваешься, дрожишь, мычишь и ничего не соображаешь. Состояние быка, которого тащат на бойню, а он уже втянул ноздрями запах крови и обезумел. Полутрусость – когда бросаешься в драку и, зажмурившись, начинаешь бестолково размахивать кулаками в скрытой надежде, что тебя быстро уложат и все закончится.
И, наконец, околотрусость – самая предпочтительная из трусостей. Ее гвардия. Это когда сознательно делаешь то, что тебе страшно. Идешь навстречу опасности, понимая, что все равно трусость будет кусать, а раз так, то лучше ее опередить. Иногда околотрусость даже называют «безрассудной отвагой». Но она потому и безрассудна, что совсем не отвага.
«Как же отличить околотрусость от отваги?» – прикидывал Матвей и немедленно получал внутренний ответ. Околотрусость все-таки надеется на некий шанс. Пусть один из сотни. Солдаты бегут в атаку, зная, что половина из них погибнет, но втайне надеясь оказаться в выжившей части. Отвага же идет в бой с осознанием необходимой жертвы, и тогда уже Мамзелькина, придерживая костистыми ручками юбку, сама удирает от нее. Удирает же бедная Аида потому, что отвага видит в смерти необходимость и боится только одного: предать или подвести.
Постояв у черты, Багров повернулся, ушел в глубь Сокольников и, забравшись в деревянный игровой домик возле детской площадки, точно в черную дыру провалился. Ему ничего не снилось. Он даже не слышал, что ночью шел сильный дождь.
Проснулся он утром оттого, что кто-то сыпал ему на голову песок. Он открыл глаза и увидел вначале яркую оранжевую лопату, а затем детские ноги в бежевых ботинках. К лопате и ботинкам прилагался карапуз тех счастливых лет, когда спящие в домиках дяди не пугают и не удивляют.
На четвереньках выбравшись из домика, Багров поздоровался с пораженной молодой мамой и отряхнул с себя песок, часть которого забилась ему в ухо.
Похоже, во сне некая работа в его сознании все же происходила, потому что за ночь вчерашняя разноголосица мыслей улеглась. Багров знал, что ему нужно делать. Даже не оглядываясь в сторону «Приюта валькирий», он выбрался из Сокольников и на метро поехал в центр, на Большую Дмитровку.
Матвей давно заметил по себе: вдогон хорошей, светлой, радостной мысли, чувству или намерению всегда следуют дурные, опровергающие их.
Внешне Багров держался хорошо, но внутренне был близок к отчаянию. Желания, смутные и неуловимые, скользили в нем, как рыбы в толще воды. Темное облако гнало его вперед, спеша добить собственными глупыми и неосторожными поступками.
«Скорее… скорее… спеши… а то еще задумаешься и успеешь притормозить у самого края!»
Пути до резиденции мрака Багров не заметил. Казалось, что и состав в метро летит стремглав, и город прокручивается под ногами, как лента эскалатора.
Дверь неброской фирмы EIDOS пришлось долго пинать, зато, когда Багрову открыли, он увидел, что на пороге стоит именно тот, к кому он и явился. Привалившись плечом к косяку, Арей разглядывал его без малейшего любопытства.
– Ну? – спросил он.
– Я пришел, чтобы вызвать вас на бой и убить! – произнес Багров звенящим от волнения голосом.
Арей зевнул.
– И это все? Ради такой вот ерунды ты меня дергаешь?
– Совершенно верно.
На мгновение тяжелые веки Арея поднялись. Встретившись с его взглядом, Матвей ощутил сосущую пустоту и сквозняк, какие бывают, когда пытаешься заглянуть в замочную скважину или черную узкую трубу.
– Ты говоришь неправду. Ты хочешь, чтобы я тебя убил. Так? – задал вопрос Арей.
– Возможно. Но это не означает, что я не буду сопротивляться! – торопливо сказал Багров.
Он боялся растерять ту решимость, которая у него была.
Арей с интересом посмотрел на его пустые руки.
– Ну и чем же ты хочешь меня убить? Задушить голыми руками?
– Оружие можете дать мне сами! – сказал Багров, не желая телепортировать свое. Возможно, потому, что оно находилось в «Приюте», где его исчезновение не прошло бы незамеченным для Ирки.
Арей поднял бровь.
– Вот как? Что, любое?
– Абсолютно. Хоть каменный топор, – безразлично сказал Багров.
Арей кивнул с таким видом, будто воспринял слова о каменном топоре всерьез. Он повернулся и пошел, коротко оглянувшись на Матвея и приглашая его следовать за собой.
Багров оглянулся на залитую солнцем улицу, вздрогнул и перешагнул порог. Дверь резиденции, чавкнув, закрылась за ним, как огромный, слюнявый, беззубый рот. Матвей ощутил тоску и духоту. Так порой и человек, кричавший, что хочет остаться один, когда остается один, к удивлению своему осознает, что он, в общем-то, хотел совсем другого.
В холле Матвею встретился Ромасюсик, чапавший куда-то с полотенчиком и зубной щеточкой. Вид у Ромасюсика был бодрый, утренний. Пальцы на его ногах, торчавшие из шлепок, казались вызывающе сдобными.
– Здрасьте вам! – воскликнул он, забегая вперед Матвея и пятясь спиной. – Гудового вам монинга! А я вот тут умываться иду! Щеточку взял и иду! Да! А Прашечка еще спит! Да! Без задних, так сказать, легзов.
Когда Ромасюсик бывал заинтересован и желал вступить в контакт с плохо знакомым ему человеком, он обычно улыбался и лепетал все подряд, что в голову придет. Например, озвучивал то, что делает. К слову, если Ромасюсик пил чай, он говорил: «А я вот тут чай пью! Да! В чашечку наливаю и пью! Ложечкой вот мешаю!» А если обувался, ворковал: «А я вот тут шнурочки завязываю! Да! Один завязал и теперь другой завязываю!»
Арей остановился. Багров его нагнал. Пятившийся Ромасюсик оказался между Ареем и Багровым, как котлета между двумя кусками хлеба. Шоколадному вьюноше стало неуютно. Он уронил полотенце.
– А я полотенце уронил! Чистое было, а я уронил! На пол! – пролепетал он, выдавая кино для слепых с попутным комментарием.
Арей молчал.
– Ну тогда я погоуил умываться! Не знаете, ванна никем не занята? – пугливо продолжал Ромасюсик, дергаясь то в одну сторону, то в другую.
Мечник нетерпеливо мотнул головой, и Ромасюсика как ветром сдуло. Слышно было, как где-то щелкнула задвижка.
– Надеюсь, никто не хавает ничего против, что я заперся? Если кому-то буду нужен – не стесняйтесь! Стучите! Я всегда на работе! – донесся из-за двери его птичий голосок.
– Многословность – форма вежливой истерики, – проворчал Арей.
Спустившись в спортивный зал, он пинками разбросал по углам маты, расчищая пространство.
– Место тебя устраивает? Возражений нет? – спросил он у Багрова.
Матвей мотнул головой.
– Теперь о железках! Когда в другой раз надумаешь меня убивать, продумай, пожалуйста, детали заранее.
Арей подошел к стене. Никогда прежде Матвею не приходилось видеть такой совершенной коллекции. Рабочей коллекции. Мечник не держал безделиц, которыми не пользовался. С ненужными или разонравившимися клинками он прощался без всякого сожаления.
– Сам ничего не хочешь взять? Не хочу навязывать! – великодушно предложил Арей.
Скользнув по клинкам равнодушным взглядом, Багров сдернул один, показавшийся ему наиболее подходящим.
– Выбрал?
– Да.
Арей хмыкнул.
– Ну-ка! О, рапира Мароццо! Забавно!
– Что забавно?
– Человек склонен выбирать то оружие, на которое он похож! Итак, рапира Мароццо! Можно и рубить, и колоть. Посмотри, какая послушная!.. Я до сих пор не понимаю, почему ее не считают одноручным мечом. То есть понимаю, конечно, но душа у нее не рапирная!
– Давайте начинать! – прервал Багров устало. Он знал, что болтовня не помешает Арею его убить, а раз так, то чего расхолаживаться.
– Вот ты как? Сразу к делу? – удивился Арей. – Что ж! Я зарублю тебя на счет «двадцать». Было бы глупо, если бы я щадил всех молодых петушков, которым не терпится показать себя героями. Через неделю тут стояла бы очередь на всю Большую Дмитровку.
– Ну! – нетерпеливо оборвал его Матвей.
Он уже стоял с рапирой Мароццо в руках, а противник все еще прохаживался мимо него безоружным.
– Знаешь что, дружок! Не обижайся, но я не буду марать об тебя артефакт. Мне хватит обычного двуручника. Был такой мастер Йоганн Лихтенауэр. Он оставил мне свое собрание, очень недурное для конца четырнадцатого века. Надежное европейское оружие! Прочное, массивное, никакого восточного лукавства и бритвенной заточки. Уж вдаришь так вдаришь, а когда затупится, работает как лом.
– Йоганн Лихтенауэр? Страж? – зачем-то спросил Багров.
Арей ухмыльнулся.
– Для стража у него слишком протяженное имя. У нас все коротко и ясно: Арей, Лигул, Пуфс. Да и само имя Йоганн… Брр! Меня порой радует, что люди до такой степени могут не слышать слов. В самом буквальном смысле они ходят над словами, не понимая, на что наступают.
Без страха повернувшись к Багрову спиной, Арей сдернул со стены один из двуручников, прокрутил в руке и небрежно закинул клинок на полусогнутую руку. Будто и не стойка даже, но Матвей догадывался, что меч не просто так нацелен ему в грудь.
– Итак! На счет двадцать! – напомнил Арей. – Ты готов? Один!.. Длинное острие. Собственно ничего из ряда вон выходящего, просто укол. Но если выполнить его с броском из Плуга!
Арей сделал мгновенное, неуловимое движение, которого, казалось, от такой сопящей туши и ожидать невозможно. Багров едва успел отскочить. Иначе повис бы на клинке, как бабочка на игле. О том, чтобы защититься, он и подумать не успел. Когда от тебя в метре паровоз, как-то забываешь, что в руке пистолетик, из которого в теории можно бабахнуть по машинисту.
– Два! А дальше рубящий удар! Просто рутина. Железка падает под своей тяжестью, а ты ей чуть-чуть помогаешь и подтягиваешь кистью. И никакого вложения силы. Лесорубам место в лесу!
Удар, который Арей представил как рутину, пропорол воздух в трети пальца от уха Багрова. Матвей не понял – ушел ли он сам или Арей отвел клинок, желая сохранить его живым до счета «двадцать». Проваливать меч Арей не стал.
– Здесь бы подрезочку сейчас выполнить, головка бы и скатилась. Три! Так руки и чешутся! Но еще рано, – заметил Арей себе под нос. – Да, ты даже не Меф. Четыре! Синьор помидор в лучшие свои дни прыгал бы вокруг меня как козлик. Даже и близко бы не подпустил!
– Плевать мне на Мефа! – вскинулся Багров, который не желал в последние минуты жизни слушать про Буслаева.
– Пять! На всех не наплюешься. Слюни, как говорит моя секретарша, нужны для переваривания пищи, – назидательно поведал Арей. – Шесть! Ломающий удар! Проламываем защиту ударом сверху и втыкаем двуручник в глаз… В глаз, я сказал! Неужели нельзя сообразить, что надо прятать голову! А если бы я не остановил меч?
На счет «десять», когда бывший начальник мрака демонстрировал Матвею изогнутый удар, тот попытался подрубить Арею выставленную вперед ногу. Мечник ушел, высоко вскинув колено и одновременно ухитрившись задержать свой клинок в сантиметре от лба Багрова.
– Слушай, я разочарован! Ты работаешь рапирой Мароццо как банальным палашом! Зачем менять голову на ногу, да еще при одновременной атаке? Ну согласен, я потеряю много крови, но ты-то потеряешь последние мозги! Десять!
– Десять было! Одиннадцать! – поправил Матвей.
– А что, мы куда-то спешим? Поверь мне: в Тартаре плохо! Лучше вечная агония здесь – чем пустота и холод там.
На счет «четырнадцать», когда Арей втолковывал Матвею, как можно безопасно броситься на рубящий меч, чтобы он соскользнул по клинку и «потерялся», на стуле в углу зала что-то остро блеснуло. Матвей вспомнил, что перед самым боем, выбирая двуручник, Арей подходил к стулу и что-то на него положил.
Интересно что?
Уходя от очередного укола, Багров перебежал к стулу. Подсаживаясь, чтобы пропустить над головой удар, представленный Ареем как «полная ерундистика», он бросил взгляд на сиденье и ощутил себя как человек, распаренным кинувшийся в ледяную воду. Ошибиться было нельзя. На стуле лежала та самая фигурка, которую Мамзелькина извлекла из-под подкладки плаща! Фигурка, которую он ненавидел даже больше, чем своего противника. В конце концов, именно она лишила его Ирки.
– Восемнадцать! Готовься! – резко произнес Арей, делая навстречу Багрову быстрый и неуловимый шаг.
В данную секунду он напоминал мясника на бойне, готовящегося нанести быку единственный точный удар. Глаза заволокло матовой неблестящей пленкой. Весь юмор, все привлекательное, что было в Арее – все ушло и оказалось маской, нужной для того лишь, чтобы обмануть. Сделать путь в бездну занятным и нестрашным.
Арей будто не атаковал пока и ничего не предпринимал, но Багров ничего не мог сделать своей рапиркой. Она только мешалась. Все пути его клинку были перекрыты. Так порой случается в шашках, когда класс игроков несопоставим. В какой-то момент один понимает, что ему в общем-то уже и некуда ходить.
Отбегая, Матвей оказался за стулом, разорвав дистанцию примерно на полторы длины клинка Арея.
– Что-то я не пойму, куда ты клонишь. Хочешь умереть на двадцать один? Вот и все, о чем ты мечтаешь? – разочарованно поинтересовался мечник.
Не отвечая, Багров повернулся к стулу и, забыв об Арее, словно его меча уже не существовало, нанес удар сверху вниз. Он опасался одного: промахнуться. Все-таки мишень была мелкой, поэтому он предпочел короткое движение размашистому.
Арей не сразу сообразил, что он хочет сделать. Скорее всего, про фигурку мечник забыл и опустил взгляд в миг, когда рапира имени итальянца Мароццо почти коснулась сиденья стула.
– Не-ет!
Пытаясь помешать, мечник прыгнул и круговым ударом подрубил ножки стула, надеясь, что Багров промажет. Не успел. Расколотая фигурка вместе со стулом и выбитой из рук Матвея рапирой взмыла к потолку. Поочередно, вразнобой, стали падать отрубленные ножки стула, продавленное сиденье и, наконец, осколки.
Золотистое, похожее на пыльцу облако повисло в воздухе, словно определяясь, чье оно, а затем вытянулось, скользнуло к Арею и окутало его. Это продолжалось всего мгновение. По лицу Арея прошла судорога. Он точно сопротивлялся чему-то, но сопротивлялся недолго. Точно в полусне, он шагнул к Багрову и махнул мечом. Вяло махнул. Матвей ушел перекатом. Вскочил, обернулся. Арей стоял к нему спиной.
Матвей сгоряча хотел ударить его рапирой, но обнаружил, что рапиру он потерял. Лежала она у самых ног Арея. Барон мрака стал медленно поворачиваться. Багров увидел, как изрубленная ладонь Арея выпустила двуручник.
Мечник обернулся. На Багрова он смотрел отрешенно и без раздражения, как в толпе на случайно задевшего его человека. Даже непонятно, узнавал или нет. Мысли Арея были далеко. Согнув руки, он с недоумением посмотрел на свои ладони. Сжал руки, разжал. Потом с недоумением ощупал лицо, споткнувшись пальцами о бороду, очень удивившую его.
Казалось, Арей не осознает, ни где он, ни зачем он здесь. Все это стало неважно. Весь он был охвачен чем-то новым, несопоставимым. Точно бабочка проснулась на пять минут в жутком страшном теле раздавленной гусеницы и не понимает, ни где она, ни что с ней.
Заметив недалеко маты, Арей опустился на них, сел, потом снова встал. Двигался как потерявший ориентацию пьяный.
Сделал шага три, споткнулся об обломки стула, оттолкнул ногой рапиру Мароццо и вновь рухнул на маты. Багров увидел, как Арей закрыл лицо руками. Плечи его вздрагивали, сотрясались, но если он и плакал, то плакал сухо, без слез.
Матвей заметил, как он дергает дарх тем движением, которым вспотевший и задыхающийся человек рвет на шее воротничок.
Багров несколько раз его окликнул, но не получил ответа.
Дверь скрипнула. В зал просунулось любознательное лицо Ромасюсика.
– А я тут дверь открываю! – сообщил он.
Сорвав со стены шпагу, Матвей метнул ее как копье, держа за клинок, и вбил в косяк сантиметрах в десяти над головой шоколадного юноши.
Физиономия Ромасюсика моментально упряталась. Намеки он понимал хорошо, особенно такого рода.
– Зачем так грубо? Я просто хотел аскнуть, не принести ли вам чего-нибудь! Чайку? Кофейку? Газировочки? – раздался из-за двери его хорошо пропеченный голос.
Матвей метнул в дверь еще пару шпаг и один короткий меч, стараясь, чтобы острие выглянуло с другой стороны.
– Значит, не хотите кофейку? Ну как хотите! Пойду посмотрю: не проснулась ли Прашечка! – догадался Ромасюсик и, кажется, действительно ушлепал. Хотя с ним ничего нельзя было сказать наверняка.
Арей все еще сидел на матах. Матвей не знал, сколько прошло времени. Скорее всего, минут пять. Затем Багров вновь увидел золотистое облако. Без особого сожаления отделившись от мечника, оно собралось воедино, сгустилось и исчезло.
Мечник с недоумением оторвал руки от лица, заметил Багрова и рывком поднялся. Перед Матвеем стоял прежний Арей.
– Ты еще здесь? Давно?
Багров пожал плечами.
– Не особо.
– Потерял зря время! Успел бы убить меня и срезать дарх! – констатировал Арей будто с сожалением.
Матвей молчал. Опустив глаза, Арей заметил на полу рапиру Мароццо и рядом с ней осколки фигурки. Осознав, что все уже позади и больше никогда не вернется, Арей толкнул Багрова в грудь. Глаза его стали яростными, гневными, пустыми.
– Думаешь, пожалел меня, что не обезглавил?.. Ты все изгадил! Я считал: это будут пять приятных минут! А это были пять мерзких минут! – произнес он с ненавистью.
В правой руке у него возник двуручник. Уже не тот, что валялся на полу, а собственный страшный его клинок. Однако наносить Матвею удар лезвием он не стал, а, резко согнув руку в локте и выдвинув вперед кисть, боднул его навершием в челюсть.
Багров всегда почему-то был уверен, что терять сознание больно. Однако это оказалось НИКАК. СОВЕРШЕННО НИКАК. Просто был день, и вдруг наступила ночь. И все.
* * *
Матвей открыл глаза. Над ним склонились два перевернутых лица. Он не мог понять, мужские они или женские. Кто-то двигал руками. Багров видел, как рты открываются, однако слова до него не доносились. Между лицами проплывали упитанные тучки. Небо было того неестественно голубого цвета, какого бывают только кукольные глаза.
Наконец появились и слова:
– Лен, может, человеку плохо? Смотри, зрачок еле реагирует на свет!
– Это нам с тобой плохо! Таким всегда хорошо!.. Эй, парень, говорить можешь?
Багров попытался проверить, цела ли у него челюсть, но вместо челюсти нашарил почему-то нос. Ничего себе координация!
– М-могу…
– Ясно. Поехали дальше! – в поле зрения Багрова вплыло розовое облако. Он скорее догадался, чем увидел, что это ладонь.
– Сколько пальцев я тебе показываю?
– Двести! – нагрубил Багров и закрыл глаза.
С закрытыми глазами он пролежал секунд пять или десять. Надеялся, что, когда откроет, декорации изменятся. Открыл. Небо не исчезло. Головы тоже не исчезли. Теперь Матвей видел, что это две женщины средних лет.
– Что ж ты у помойки лег, а? Асфальт здесь, застудишься! Лег бы на травке, как культурные люди! – жалостливо посоветовала одна.
Багров втянул ноздрями воздух. С усилием приподнялся и шагах в десяти обнаружил два рядом стоящих мусорных бака с аккуратной надписью «Жилищник-1» белой краской.
– Где я? – спросил Багров.
– Где-где? Он еще и не знает! А напивался ты где? В Новом Осколе!
– В каком Новом Осколе? – не понял Багров.
Одна женщина беспомощно посмотрела на другую, стриженную коротко и решительно.
– На географической карте России два Оскола – Старый и Новый! Это Новый! Так-то, молодой человек! Вставайте и перекладывайтесь на травку! Позаботьтесь хотя бы о своем теле, если больше ни на что не способны! – произнесла стриженая дама тем не знающим сомнений голосом, какой бывает только у педагогов.
Матвей поднялся. Он стоял, покачиваясь, и осмыслял свое тело как нечто сложносоставное и труднокоординируемое. Но, к счастью, голова ощущалась как шар, надутый газом, и этот шар тянул его кверху, к тучам, придавая телу устойчивость.
Сердобольные женщины, вздыхая, смотрели на него как на пропащего. Одна зашла сзади и отряхнула ему спину. Та, у которой был голос учительницы, порылась в сумке и всунула ему в руку батон хлеба.
– Крепче держи! Уронишь еще! Пальцы сжимай! – велела она.
Багров послушно сжал пальцы.
– Во-во! А то небось и не жрешь никогда! Вырежут желудок – тогда узнаешь! – сказала женщина с предвкушением своей правоты.
Матвей покорно кивнул.
– Сердце мне уже вырезали. Желудка теперь не жалко, – сказал он.
Женщины красноречиво переглянулись. Та, что отряхивала его сзади, для этого даже выглянула из-за спины.
– Не шатайся! Крепко стой! Хоть за мусорный бак, что ли, держись, горе луковое! – велела она.
За бак Багров держаться не стал и ухватился за дерево. Затем спросил у женщин, есть ли тут железная дорога. Хотя можно было и не спрашивать. Если прислушаться, можно было различить стук колес.
Багров попрощался, с некоторым колебанием выпустил дерево и пошел, не оглядываясь. Ему хотелось ехать к Ирке и ехать непременно на товарняке, в разболтанном открытом вагоне, чтобы можно было лежать на пустых ящиках, подложив под голову брезент, и думать, думать, думать. Он чувствовал, что внутри у него узел, который нужно распутать.
На душе было неожиданно мирно и спокойно. Смятение и мрак куда-то ушли. Матвей ощущал, что все будет хорошо. Просто надо успокоиться, не дергаться и ждать. Когда дергаешься и спешишь, всегда все портишь.
Глава 17 Экзамен на должность почетного лентяя
Счастье как шоколад. Надо есть его вместе, а то и шоколада перехочется, и зубы станут того цвета, когда улыбнешься только маме и зубному врачу.
«Скрижали Эдема»
– Плоскогубцы! Ключ на двенадцать! Не такой! Накидной! – распоряжался Эссиорх.
Он стоял на коленях в центре комнаты. Правая рука его по локоть нырнула во внутренности мотоцикла. Корнелий и Улита шныряли туда-сюда, как трудолюбивые муравьи.
– Что ты принес? Если это накидной ключ на двенадцать, то я комиссионер! – прикрикнул он на Корнелия.
– Не вопи! А то и правда комиссионером станешь, – миролюбиво посоветовала Даф.
Сама она в беготне не участвовала, зато с удовольствием смотрела на красного и сердитого Эссиорха.
Хранитель вздохнул и, вытянув из мотоцикла руку, посмотрел на содранные пальцы.
– Жизнь автомеханика – это даже не ремонт. Это непрерывная борьба с гайками и болтами, к которым невозможно подлезть! Если бы все гайки откручивались сразу – рабочий день механика можно было бы смело сократить вдвое, – с уверенностью заявил он.
Вспомнив, что гайка так и осталась непобежденной, Эссиорх упрямо повернулся к мотоциклу и вновь полез в его тесную утробу.
– Упрямая гайка еще ничего, – рассуждал он. – Ее подергаешь, попыхтишь, и она пошла. Даже сорванная резьба не безнадега. В сто раз сквернее, когда гайка прокручивается, а с той стороны не подцепишь. Такую бесконечно крутить можно и без всякого результата.
– Ага, – согласился Корнелий. – Это все равно как убеждать Тухломона или Ромасюсика перейти на сторону света.
– Не согласятся! – хмыкнула Улита.
– А вот и нет! Согласятся, – заявил Корнелий. – Еще как. На раз-два!
Улита посмотрела на Эссиорха.
– Он прав, – подтвердил тот, улыбаясь. – Согласятся! Вмиг согласятся, еще и Хныка с собой перевербуют. Два дня тихо посидят, а на третий попытаются основать какое-нибудь свое отдельное движение. Супербеленьких, экстрасветленьких или «светленькие завтрашнего дня». Станут бегать по улицам и раздавать брошюрки, в которых будет доказываться, что наш свет недостаточно светлый, а надо еще светлее. Внесут разлад, будут разносить сплетни, сеять свары. Вообще не смогут на месте спокойно усидеть. Это он и есть – эффект прокручивающейся гайки.
Слова эти Эссиорх произносил пыхтя, с бесконечными паузами, не прекращая воевать с мотоциклом. Дафне стало его жалко.
– Да не страдай ты! Давай помогу! – предложила она, потянувшись к флейте.
Эссиорх негодующе воскликнул:
– Нет! Так я и сам могу. Но это будет СОВСЕМ НЕ ТО. Понимаешь?
Даф кивнула. Понимать-то она понимала, да только сколько она помнила этот мотоцикл, он вечно разваливался.
– Пересел бы ты на машину, а? На войне меньше всех живет танкист. А на дороге – мотоциклист, – сказала Улита, которую послали на кухню искать в шкафчике таинственную смазку «вэдэ-40».
– Опять же в машину можно запихнуть больше детских колясок! – встрял Корнелий и тотчас принялся козликом скакать по комнате, спасая свою молодую жизнь.
Прыгая козликом, Корнелий налетел на Мефа, сидевшего в кресле с учебниками, и опрокинул его вместе с креслом.
– Ты что, больной? Я к тесту готовлюсь! – заорал Меф, собирая с пола разлетевшиеся листки.
– Чего так быстро-то? Ты же еще и месяца не проучился, – удивилась Даф.
Меф и сам не знал.
– Препод такой попался. Другие группы еще не чешутся. Ну ничего, препод говорит: ближе к сессии зачешутся, – произнес он размышлительно.
– Ага. Вечно так бывает, – кивнула Даф, пережившая на своем веку больше девяти тысяч сессий.
– А вы сдавали тесты? – спросил Меф.
– Редко. У нас были контрольные. Тест – это вариант контрольной для слабоумных, которым проще ставить галочки, – сказала Даф.
Правда, кое о чем она умолчала. А именно о том, что Шмыгалка часто говорила: «Ума не фриложу, что с тофой фелать! Для фильного варианта фы слифком флабая. Для флабого варианта фы флишком фильная!.. Пожалуй, самое фравильное, если фы сходишь к крану и намочишь фряпку!»
Последние несколько дней Меф провел с успокаивающей монотонностью: утром тренировка с Мошкиным, затем универ, потом «Пельмень» и вечером еще одна тренировка с Чимодановым. Поначалу в ожидании боя с Ареем у него был соблазн бросить универ и «Пельмень» хотя бы на время, но Дафна сказала: «Арей убьет тебя ПОТОМ. А саморасслабление убьет тебя СЕЙЧАС. И я тебя тоже убью, если ты бросишь!»
И Меф не бросил. Более того: он ощущал, что форма начинает возвращаться. Вчера он серьезно теснил Мошкина. Сегодня – дважды выбил топор у Чимоданова. Хотя, конечно, Меф не заблуждался, что в бою против Арея у него есть шанс.
– Ну все! – сказал Корнелий, вручая Эссиорху последний из вытребованных ключей. – Дальше жужжи сам, пчелка! Я пошел! Меня ждет Варвара!
Дафна не поверила.
– Кто тебя ждет?
– Ты слышала!
– Она согласилась на свидание?
– В какой-то степени… – с некоторым смущением признал Корнелий. – Правда, само слово «свидание» не прозвучало. Но я не сомневаюсь, что оно подразумевалось!
– А что прозвучало?
– Прозвучало, что некому выволочь из подземного перехода старый диван, который загромождает комнату. Но это, разумеется, только повод! Она влюблена в меня как кошка! – сказал Корнелий и, насвистывая, ушел.
– Вы много знали влюбленных кошек? Я – ни одной! – задумчиво произнесла Улита, любившая цепляться к словам.
Дафна подошла к окну, чтобы посмотреть, как Корнелий идет к метро.
– Бедненький! Как-то мало он похож на человека, способного выволочь диван без угрозы для пупка! – сказала она, сочувствуя.
– Зато он способен сделать из этого шоу! – заявила Улита. – Опять же не исключено, что на борьбу с диванами Варвара позвала и Арея. Воображаю: Арей прет диван с одного конца, Корнелий с другого, а Варвара бегает вокруг и голосит: «Осторожнее, мальчики! Левее! Правее!»
Меф мотнул головой.
– Ты путаешь Варвару с Вихровой. Это Вихрова бы прыгала и кричала.
– А Варвара?
– Варвара – это такой женский Чимоданов. Если ей диван мешает – она его пилой распилит и кусками вытащит. Сама, в одиночку. Или взорвет. Или, если без помощи ну никак не обойтись, третьей встанет и будет выволакивать.
– Точно! – согласилась Дафна. – А если и Арей там окажется, то тогда так: Арей и Варвара будут тащить диван, а Корнелий бегать и давать ценные указания, куда тащить и с какого боку заходить.
– Надеюсь, что с Ареем они вообще не встретятся! Очень надеюсь! Для Корнелия так будет лучше, – сказал Эссиорх.
Он наконец одолел упрямую гайку и теперь подсчитывал, во сколько ссадин на пальцах это ему обошлось. Выходило что-то дороговато.
Меф уронил учебник и поднял его со звуком «уао-ой!».
– Ты же говорил: тебя Мошкин шестом не доставал! – немедленно отреагировала внимательная Даф.
– Нет, – сказал Меф. – Это он ногой. По ребрам сбоку. Уау! Шест не единственное, чем тебя могут вдарить.
Едва он вспомнил про Евгешу, как тренькнул звонок.
– Вот и он! Легок на помине! – сказала Улита.
И действительно, это оказался Мошкин. Он был такой весь институтский – в костюмчике и в белой рубашке без галстука. В руках большая кожаная папка с «ушастой» ручкой. Такие папки, кроме студентов, носят только строительные прорабы и сектанты.
– Я догадался, что вы тут!.. У меня ведь не было последней пары, да? А ту, которая перед ней, я же прогулял? – спросил он еще в дверях и, увидев, сколько в комнате народу, смутился и стал пятиться.
С Мошкиным вечно такое происходило. Когда он бывал один – ему хотелось к людям. Когда среди людей – хотелось забиться в нору. С людьми Евгеше быстро становилось неуютно. Он дичился их, ощущал себя не таким, как они, и чувствовал, что они отталкивают его, как гадкого утенка. Но вот только давало ли это ему гарантию, что он именно тот гадкий утенок, который станет лебедем? В конце концов, немало утят, которые гадки сами по себе, не говоря уже о том, что к уткам могло попасть и яйцо индюшки.
Правда, тут возникала и другая крайность. Порой, надеясь понравиться, бедный Евгеша становился болтлив и смешон. Люди, стремящиеся доказать, что они свои в несвоей компании, нередко делают много глупостей, чтобы прописаться в ней. Может, им стоит сказать себе: если я бурундук, чего я лезу к сусликам, и на этом успокоиться?
Дафна втащила его за рукав в комнату. Мошкин еще некоторое время подергался, но подергался скорее из кокетства, чем действительно желая уйти. Эссиорх немедленно запряг его подносить ключи, поскольку упрямых гаек оказалось больше, чем он поначалу ожидал.
– Ну как, Жека? На лестнице тебе никто не встретился? Хотя тут же не общежитие озеленителей! – зачем-то брякнул Буслаев.
Мошкин потупился.
– Недобрый ты, – сказал он.
Мефу стало неловко. Он и правда частенько бывал недобрым и ловил себя на этом. Причем почему-то именно к тем людям, которые сами были к нему добры. Странная такая выборочность. Гладящую тебя руку кусаем, а замахивающуюся лижем.
– Как жизнь молодая? – весело спросил у Мошкина Эссиорх.
Даф посмотрела на него с укором. Неужели и Эссиорх не понимает, что Евгешам такие вопросы не задают? Однако она ошиблась.
– Молодая, да? Нормально! – вполне себе утвердительно отозвался Мошкин, пытаясь осмыслить разницу между двумя одинаковыми ключами на двенадцать. Загадка ключей состояла в том, что один откручивал гайки, а другой отказывался.
– Придержи с той стороны, а я отсюда поверну! Нет, не тот. Рядом! – попросил Эссиорх.
Мошкин сделал, как его просили.
– Слушай, Евгеша! А ты меняешься к лучшему. По чуть-чуть, но меняешься. В общем, хорошо, что… ну без этих сил тебе лучше! – сказал Эссиорх.
Евгеша осторожно кивнул.
– Гадостей вроде меньше стало сниться. А то раньше хоть совсем не спи. А так не знаю: лучше – не лучше. Да и вообще хорошо же, что мы себя не видим со стороны, да?
– Почему?
– Да вот я прикидываю иногда: если бы беременная женщина каждый день могла трогать своего ребенка, на сколько он уже вырос, какие у него руки, ноги, на кого похож, вырос бы он вообще? – сказал Мошкин. Как всегда предположительно.
Меф засмеялся, но немного растерянно. Евгешу он часто не понимал. Все-таки сам Буслаев задумывался, только когда ему давали по лбу. Мошкин же думал постоянно. Стихия Мефа была действие, зачастую без всякой предварительной мысли. Стихия Мошкина – мысль, порой не прицепленная к действию, ни в чем не уверенная и уклончивая. К сожалению, чтобы человек что-то понял, он должен обжечься, и не раз. Понимание приходит только через боль и страдание. Понимание же, не подкрепленное болью, неустойчиво и мимолетно.
Вспомнив, что она давно ничего не ела, Улита усадила всех за стол. Сразу обнаружилось, что посуды на всех не хватает.
– Охохох! Надо пополнить армию тарелок, ибо… – тут ведьма важно подняла палец, – прежняя полегла на поле семейной брани!
Дафна с недоумением посмотрела на Эссиорха. Тот пожал плечами. Бранилась Улита в основном сама с собой. И семейно в том числе.
У Улиты сейчас была черная полоса. В последнее время она по сути жила на два дома, а тот, кто живет на два дома, не имеет ни одного. Ничего решительного с Улитой не происходило, а только метания. Как в танце: шаг вперед и два назад. С тех пор как Варвара удрала с Большой Дмитровки в переход, Улита перестала регулярно являться в резиденцию мрака. Да и что там делать, когда Арей ей никаких поручений не давал. Канцелярские стражи, обитавшие в тесном загончике за приемными оконцами, в помощи Улиты не нуждались и записи свои от нее прятали. Комиссионеры и суккубы же, видя неопределенное положение ведьмы, наглели и чуть ли не по плечику ее похлопывали.
Получалось ни то ни се. Сквернее скверного. Заглянет Улита на часок, посмотрит, что делает Арей, и обратно. Она называла это «отметиться» и «повилять хвостиком».
Поев, Меф встал и потянулся, пытаясь определить, существует ли хоть одна часть тела, которая у него не болит. Потом понял, что у него не болит язык, и утешился.
– Ну пошли! – сказал он Мошкину. – Чимоданов должен вот-вот подгрести. Ты шест-то взял?
Тот кивнул.
– Сегодня тебе ничего не светит! – сказал Меф.
– Будем посмотреть! – многозначительно пообещал Мошкин.
* * *
Мефодий и Дафна встречали рассвет на крыше дома, строящегося недалеко от МКАД. Над ними замер подсвеченный прожектором неподвижный кран. Ветер раскачивал свисавшее со стрелы пустое корыто.
Внизу, у вагончика сторожа, простуженно ябедничала на них средних размеров псина. Перелезая через забор, чтобы забраться на стройку, Меф неосторожно спрыгнул прямо на сторожевого пса. Псина – грустная, битая жизнью и строителями – лично предпринимать никаких действий не стала и отправилась «брехать по начальству». К счастью, «начальство» крепко спало в вагончике, выставив наружу резиновые, до голенищ облепленные грязью сапоги.
Наверх пришлось подниматься по лестнице. Лифт еще не был установлен.
– Ну и хорошо! – сказал Меф бодро. – Я где-то читал: «Лифт – устройство для облегчения подъема малолетних детей, пенсионеров, немощных, ослабленных и больных людей, а также для перевозки грузов». Кто пользуется лифтом ниже десятого этажа – тот редиска. Это уже добавление лично от меня.
– А кто выше десятого, но ниже двадцатого?
– Тот арбуз! – уточнил Меф, подумав, кем ему приятнее быть. В конце концов, выше десятого он и сам ездил на лифте.
Где-то в глубине дома работал отбойник и жужжали дрели, однако они не видели ни одного человека. Казалось, дом строится сам собой либо с участием строительных джиннов.
– Ну и зачем мы сюда вообще идем? – спросила Даф на пятом этаже.
– Конечно, если ты думаешь, что это хорошая идея… – добавила она на восьмом.
– А пониже дома нельзя было выбрать? – вздохнула она на двенадцатом.
– Слушай, а может, обратно, а? – пропыхтела она на девятнадцатом.
– У меня ноги сейчас отвалятся! – сказала она на двадцать втором.
– А с-с-сколько в до-доме в-всего э-э-этажей? – спросила она на тридцать первом.
Меф смущенно остановился.
– Мне кажется, мы уже где-то почти у крыши! – сказал он осторожно.
Дафну это не обмануло.
– Угу! Ясно! – сказала она и демонстративно уселась на ступеньку.
Меф подхватил ее и перекинул через плечо. Таскать девушек на руках – это мелкое пижонство в стиле фотографа у загса. Через плечо гораздо функциональнее.
– Ты несешь меня как мешок с картошкой! – возмутилась Дафна где-то в районе тридцать третьего этажа.
– А с чем ты мешок? – спросил Меф.
– Ну не знаю… Никогда об этом не задумывалась. Может, с золотом? Или с алмазами, нет? – задумалась Дафна.
Депресняк вылез из рюкзака и принялся разгуливать у хозяйки по спине.
– Слушай! – вдруг сказал Меф.
– Хочешь меня сбросить? – забеспокоилась Даф. Когда висишь головой вниз – невольно делаешься мнительной.
– Да не. Я тут подумал… Помнишь, когда-то Депрю в руки невозможно было взять? Волдыри появлялись, ожоги, а теперь ничего. Как так?
– Я и сама удивляюсь. Похоже, человеческий мир приспособил его к себе. Этот мир – мир изменений, – ответила Даф.
Сколько в доме было этажей, они так и не поняли. Меф считал, что тридцать пять. Дафна уже не считала и смирно висела у него на спине. Крыша оказалась плоской, с длинной мачтой с фонарем, «приманивающей вертолеты», как выразился Меф.
На рассвете есть странный час. Не час даже, это слишком щедро сказано, а примерно десять-пятнадцать минут – когда асфальт кажется белым, а деревья бесцветно-контурными, точно подсвеченными изнутри.
Это радостные и яркие минуты. Зримо ощущаешь, как день наполняется жизнью. Жизнь еще не видна, но уже брезжит где-то на подходе. Это не сияющий торжествующим солнцем полдень, а ранний, полный надежд рассвет.
И вот они встречают его на крыше. Звезды гаснут. Невидимая рука собирает их и складывает в коробочку, на вату, подобно тому, как после Нового года снимают и убирают елочные игрушки. Луна же была точно из фольги, будто и не настоящая.
Дафне было холодно. Мефодий стащил с себя свитер и накинул ей на плечи.
– Не надо. Заболеешь! – сказала она.
– Спорю на таблетку аспирина, что нет, – заупрямился Буслаев. – И вообще ты забавно мерзнешь. У тебя нос становится красным, уши синими, а глазки такие узенькие. Чего ты улыбаешься?
– Да так… Примерно девять девушек из десяти за такой комплимент столкнули бы тебя с крыши!
– А ты не столкнешь?
– Мне некогда, – улыбнулась Дафна, рукавом его свитера растирая себе нос.
Все-таки хорошо, что Меф скорее молчун, чем болтун. И вообще мир набит лишними словами. Просто жуть. Иногда хочется перестрелять из дробовика все источники звука и просто послушать тишину.
Она достала флейту и начала играть. Поначалу звуки были неуверенными, ломкими. Ветер пробирался во флейту и подмазывал их, подсвистывал.
– Боевые маголодии в условиях подводной войны! – попытался пошутить Меф и замолчал, вслушиваясь.
В музыке он понимал мало. Но тут звучала не музыка, а нечто совершенно иное. Дафна играла не для слуха, а для сердца. Именно его и касалась она своей маголодией.
Звуки крепли, усиливались. Казалось, они наполняют теперь не только крышу, а переливаются с нее на весь город. Точно загорелась маленькая свеча, и от нее уже вспыхивают поочередно все свечи, стоящие рядом, от них другие – и вот уже волна света медленно распространяется по огромному спящему городу, согревая его.
Дафна играла, ощущала ладонь Мефа на своем плече и думала, что была не права. Напрасно отчаивалась, что он не меняется. Меняется, и еще как.
Просто человек пропитывается светом медленно. И меняется тоже медленно. И вообще в этом мире и во всей вселенной мало резкого и внезапного, а все главное происходит постепенно. Мы же хотим все сразу, вдруг.
Опасно получить нечто раньше времени, когда ты еще не дорос до этого и не понимаешь цены. Постепенно растут деревья, постепенно становятся большими дети, двигается земная кора, и люди изменяются тоже постепенно. Когда видишь их день за днем – изменение неуловимо. Все резкое, стремительное всегда неустойчиво и временно. Лучше постепенно и неуклонно, чем рывками и непонятно в какую сторону.
Дафна отняла флейту от губ. И вот чудо: она уже не играла, а маголодия еще продолжала звучать.
Примечания
1
ПБС – прибор беззвучной и беспламенной стрельбы.


Ccылки на другие страницы, посвященные этому кумиру
Познакомься с народом
ГЛАВНАЯ СТРАНИЦА


 

Hosted by uCoz